Рядом с ней Алан чувствовал себя обжорой, но не решался оторваться от тарелки и посмотреть ей в глаза, проще было смотреть на мясо, овощи и прочие деликатесы, появлявшиеся перед ним. Иногда ему даже удавалось на секунду забыть, где он находится, пока какой-нибудь новый тост не возвращал его к действительности. В такие моменты Алан чувствовал себя так, словно его неожиданно лягнула корова. При мысли о том, что сегодня ночью им предстоит разделить брачное ложе, он ощутил, как в животе разрастается ледяной ком, и пожалел о том, что вообще решился есть.
Он нервно осушил кубок вина, а потом с ужасом вспомнил байки, которые слышал в доме тетушки Бел. В них рассказывалось о женихах, которые ухитрялись напиться так, что были не в состоянии выполнить свой супружеский долг.
Лавастин почти ничего не говорил, он лишь лаконично отвечал на поздравления. Да, в общем-то, слова были не нужны. Конечно, этот триумф достался ему дорогой ценой — слишком много его людей погибло на поле брани, но зато теперь у его наследника появилась жена королевского рода, и сам граф мог занять место среди самых знатных особ империи.
К счастью, посреди пира случилось событие, которое отвлекло внимание от Алана и его невесты: приехала Лиат, и принц Санглант повел себя так, что теперь все смотрели только на него. Потом появились жонглеры и акробаты, и Таллия отвлеклась на них и даже слегка улыбнулась их трюкам и шуткам. Алан перестал бояться, что она упадет в обморок прямо за праздничным столом.
На канате балансировала девушка не старше Таллии, жонглеры подбрасывали вверх факелы, а Таллия смотрела на них и, кажется, даже забыла, зачем они все здесь собрались.
Вино текло рекой. Одни тосты сменялись другими, веселье было в самом разгаре, когда — Господи, помоги! — настала минута, которой он так боялся.
Служанки убрали еду с их стола, Алан встал на него и помог Таллии взобраться наверх. Восемь молодых лордов подхватили стол с молодоженами и вынесли из зала. Все гости смеялись и выкрикивали пожелания и напутствия. Алан ничего не имел против подобной традиции лишь потому, чтоТаллия, боясь упасть, вцепилась ему в руку, и он прижал ее к себе. Она была худенькой, как воробушек.
— Не бойся, — прошептал он. — Я тебя не обижу.
Она доверчиво уткнулась ему в плечо.
Толпа одобрительно заревела.
Владычица! Скорее всего, именно он упадет в обморок. Алан чувствовал себя совершенно счастливым.
Стол опустили возле дверей в спальню молодых, и Алан помог Таллии спуститься. Она все еще цеплялась за него, похоже, толпа страшила ее куда больше, чем он.
— Кто свидетельствует? — выкрикнул кто-то.
В ответ раздалась добрая сотня голосов.
Сам король выступил вперед и произнес положенные слова:
— Пусть все эти люди будут свидетелями того, что сей брачный союз законен и благословлен Господом Богом. И пусть завтра на рассвете молодые обменяются подарками, дабы подтвердить, что брачные узы действительно связали этих двух людей. — Он рассмеялся. — Пусть Господь благословит вашу первую ночь, — добавил он и в знак особого благоволения протянул Алану руку для поцелуя.
Алан преклонил колено и поцеловал руку короля, Таллия тоже опустилась на колени и поцеловала руку дяди с тяжелым вздохом. Свет факела превратил их тени на стене в огромные кляксы.
Лавастин шагнул вперед и распахнул дверь перед молодоженами — жест, которого скорее ожидают от слуги, чем от отца и лорда. Алану казалось, что ночью все чувства обостряются: любовь к отцу, прикосновение ветра, гомон толпы, радостный лай собак в отдалении, которым запретили сопровождать новобрачных, чтобы те не напугали Таллию.
Лавастин взял Алана под руку, и он увидел, как по щеке графа скатилась слеза. Граф взял лицо Алана в ладони и поцеловал сына в лоб.
— Сделай его счастливым, девочка, — сказал он, обращаясь к Таллии.
Таллия побледнела, Алан подхватил ее и помог перебраться через порог под приветственные крики толпы.
Внутри их ждали слуги. Главное место в комнате занимала огромная кровать с вышитым покрывалом, на нем переливались косули Варре и гончие Лаваса. Должно быть, это покрывало вышивали несколько месяцев. Возле окна стояли два изящных стула и стол, на котором Алан увидел сосуд с ароматной водой для омовения рук и два бокала с душистым вином. От свежего каравая шел такой дух, что у Алана забурчало в животе.
Слуги помогли им раздеться, потому что освободиться из праздничных нарядов самостоятельно казалось делом абсолютно безнадежным.
— Ступайте, — сказал он слугам и дал каждому по несколько серебряных монет. — Да благословит вас Господь.
Наконец-то он был наедине с Таллией.
Она опустилась на колени рядом с кроватью и, сжав руки, начала молиться. Алан не слышал слов, зато впервые видел эту женщину так близко, да еще почти раздетую. Под тонкой рубашкой угадывались очертания ее тела — изгиб бедер, тонкая талия и маленькая грудь.
О Господи! Он резко повернулся к столу и плеснул себе в лицо водой. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Издалека доносились лай собак и веселая музыка — несомненно, праздник будет продолжаться всю ночь.
Наконец он решился повернуться. Она по-прежнему стояла на коленях. Алан налил еще воды, прихватил полотенце, подошел к ней и присел возле.
— Прошу вас, миледи, — сказал он самым мягким тоном. Так, бывало, он подманивал мышей из-за алтаря церкви святого Лаврентиуса. — Позвольте мне омыть ваше лицо и руки.
Сначала она не ответила. Казалось, она еще молится, но вот она обратила на него взгляд своих светлых глаз, и Алану показалось, что на него смотрит пленница, ожидающая казни. Она медленно протянула ему ладони.
Алан вздохнул и взял ее руки в свои. На каждой ладони виднелся едва заживший шрам. Он осторожно прикоснулся к ним.
— Таллия! Откуда у тебя эти раны? Кто это сделал?
На щеках у нее горел лихорадочный румянец, губы дрожали. Алан наклонился, чтобы поцеловать ее, но Таллия отпрянула, и он увидел, что она вот-вот расплачется.
— Господи помилуй! Прости мне грехи мои!
Алан понял, что он в ее глазах — чудовище, вздохнул и осторожно принялся умывать свою жену. Когда он закончил, она еще плакала.
— Я понимаю, что тебе больно. Прости меня.
Алан не мог смотреть, как она страдает.
— Нет, ничего, — пробормотала она, и ему вспомнились великомученицы, прощающие своих убийц. — Боль ничто. И не нужно лечить раны, которые на самом деле — благословение Божье.
— О чем ты?
— Я не могу говорить об этом. Гордыня — грех, ведь люди могут решить, что Господь благоволит ко мне, хотя на самом деле я лишь сосуд.
— Ты считаешь, это — знак Господа? — Он, кажется, начал понимать, о чем идет речь. — И это знаки мученической смерти, принятой блаженным Дайсаном?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99