Мартина наблюдала за официантами в белых куртках, они кончали накрывать столики. Постепенно съезжались посетители, гравий скрипел под их ногами. «Вечер будет теплый, - говорил официант, - но если вы предпочитаете террасу или зал…» Всю жизнь она подсматривает, как живут другие, точно воровка. Черная сорока-воровка.
Мартина обошла вокруг и попала к главному входу в ресторан со стороны дороги. Там уже стояло несколько машин, а на террасе толпились люди. Мартина прошла через весь зал к бару и взобралась на высокий табурет. Здесь еще ни души, хотя все готово к приему посетителей, ресторан нарядно убран, весь в цветах. Как здесь красиво… мебель и тут плетеная, но только лучше, чем у нее… а стенные лампы: черные руки с факелами… В гигантском камине красно вспыхивал огонь, а над ним жарились на вертелах цыплята. В огромных вазах стояли нежно-розовые цветущие ветви сливового дерева… на всех столиках тюльпаны, гиацинты…
Посыльный, стоявший у входа, с любопытством поглядел на Мартину, когда она сказала ему, что у нее нет машины; он не отрывал от нее глаз, пока не подъехали какие-то посетители и он не был вынужден приступить к исполнению своих обязанностей. Мартина шла по обочине, нисколько не остерегаясь пролетавших мимо нее машин и спотыкаясь на каждом шагу - ведь эта дорога не для пешеходов. День угасал, Мартина свернула на тропинку, чтобы скорее выйти к рощице, в которой стояла лачуга.
Сумерки сгущались, вот-вот совсем стемнеет. Еще издали Мартина различила возле хижины грузовик. Когда она подошла вплотную, ей пришлось его обойти: уцелела лишь изгородь из кустарника, забор повалился, а загон был похож на переполненный помойный ящик без крышки… Тишина, Мартина искала глазами водителя грузовика - никого. Она чувствовала, как ночь ее обступает, туман, словно густой паровозный дым, лез ей в глаза. Никто, очевидно, не подходил к лачуге, уже давно заброшенной, как могила… Мартина устремилась к этой свалке, наткнулась на цепь, которая звякнула, ударившись о что-то металлическое. Собаки не было, не раздалось и лая, но в дверях лачуги показался человек; он неподвижно стоял, согнувшись, подобно кариатиде, точно держал на своих плечах эту сгнившую собачью конуру; он замер на месте, смотря на приближавшуюся к нему Мартину. Она подошла и остановилась напротив него. Человек был огромного роста, его крепкое мускулистое тело облегала сетчатая полосатая тельняшка, синие штаны, на ногах - высокие резиновые сапоги. Еще было достаточно светло, чтобы увидеть его светло-голубые властные глаза… и то, что он не брит… Сходство с кариатидой нарушилось - человек шагнул вперед, выпрямился, расправил плечи, послышался его голос:
- Что вам здесь надо?
- Но я здесь - у себя… - сказала Мартина.
Человек пристально посмотрел на нее.
- Вы - дочь Мари?
- Да…
- Ну тогда конечно… У вас - все права. Одно только я вам скажу: может быть, вы и ее дочь, но вы никогда не станете так по ней убиваться, как я.
- Тогда… будем оплакивать ее вместе.
Мартина первой прошла в лачугу. Там было совершенно темно и слышалась такая возня, что непонятно было, как только держатся стены.
- Крысы… - сказал человек, шедший позади Мартины, щелкая зажигалкой. Хорошо еще, что в лампе остался керосин. Целые полчища крыс… Чуют продукты Мари… картошку, муку… последнее время Мари уже не ходила в деревню, очень сильно хворала… Что бы с ней сталось, с Мари, без меня. Никто не заботился о ней. Но и я бывал ведь только наездами… когда возишь грузы на дальние расстояния, это все равно что служишь во флоте… Постоянные отлучки. И не всегда можешь заехать сюда. Бедная моя Мари! Приезжаю, никого нет… В деревне мне сказали… и похоронить уже успели… Осиротел я!
Человек опустил голову, и слезы крупными каплями падали на стол, освещенный висячей лампой, под которой они оба сидели. Их присутствие нисколько не пугало крыс. Одну из них человек пристукнул своим огромным сапогом. Он поднялся, схватил крысу за хвост, выбросил за дверь и снова уселся напротив Мартины.
- Моей матери было сорок восемь лет, - сказала она.
- Ну и что же? Это еще не старость. В сорок восемь лет понимают, что такое любовь. Мы любили друг друга, хотя мне всего тридцать. И я любил бы ее до самой своей смерти…
Крыса пробежала по столу. Человек прикончил ее Ударом кулака и сбросил па пол.
- Когда крыс так много, - сказал он, - следует их опасаться, они иной раз бросаются на человека. Пойду достану в грузовике бутылочку. Идемте вместе, женщине не пристало общество крыс. Раз вы дочка Мари, мы с вами в некотором роде родственники. Я очень рад, что вас встретил, есть с кем поделиться горем… Можете мне поверить, никто так не любил ее, как я.
Человек помог Мартине вскарабкаться сзади на грузовик. В крытом кузове пахло бензином и было совершенно темно.
- Садитесь вот сюда…
Человек подтолкнул Мартину, и она упала на что-то мягкое - по-видимому, на пружинное сиденье…
- Если бы год назад кто-нибудь сказал мне, что я, Бэбер, полюблю женщину так, как я любил Мари, я бы просто расхохотался. Женщин я презирал, они, уж не взыщите, только на то и годны, чтобы переспать один раз, да тут же и вышвырнуть. Все они - девки и ничего больше… Мари, та понимала, что человека надо жалеть…
Бэбер говорил, шаря в темноте. Мартине виден был его силуэт, вырисовывавшийся на светлом четырехугольнике откинутого сзади брезентового верха грузовика. Вот он откупорил бутылку, наливает в стакан…
- Держите, - он протянул стакан Мартине.
- Ну вас! - сказала она, едва не задохнувшись. - Да это спирт?!
- А то как же! - Бэбер хохотал, - Подумать только - я уже и смеюсь! Надо достать пожевать чего-нибудь.
- Ничего не видно…
- Подождите, сейчас будет и освещение. - Бэбер зажег свечу в фонаре и подвесил его к потолку кузова. - Мари нравилось заниматься любовью здесь при таком освещении.
- Вы забываете, что она - моя мать…
- Что же из того? Любовь - священна… И подумать, никогда, никогда больше…
Бэбер выронил из рук хлеб, который начал было нарезать, повалился на пол, все его гигантское тело содрогалось от рыданий.
- Ну, Бэбер, не надо… - Мартина прикоснулась рукой к обнаженному плечу Бэбера. - Я-то ведь не плачу!
Бэбер поднялся и уселся у ног Мартины, положив голову ей на колени. Он все еще всхлипывал.
- Я не скулил вот так с тех самых пор, как проиграл матч против Мартинэ… Я только любитель, но гордость-то остается гордостью!…
Тебя зовут Мартиной, верно я говорю? Мари любила мечтать о тебе, она все твердила:
«Моя дочка барыней живет, но я знаю, что меня-то, свою мать, она не забыла, помнит, верно, как я ее укладывала с собой в постель… ну и бранила ее иногда». Если Мари видит нас оттуда, сверху, она должна радоваться… душенька она моя, и волосики у нее были, как золотые нити на елке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Мартина обошла вокруг и попала к главному входу в ресторан со стороны дороги. Там уже стояло несколько машин, а на террасе толпились люди. Мартина прошла через весь зал к бару и взобралась на высокий табурет. Здесь еще ни души, хотя все готово к приему посетителей, ресторан нарядно убран, весь в цветах. Как здесь красиво… мебель и тут плетеная, но только лучше, чем у нее… а стенные лампы: черные руки с факелами… В гигантском камине красно вспыхивал огонь, а над ним жарились на вертелах цыплята. В огромных вазах стояли нежно-розовые цветущие ветви сливового дерева… на всех столиках тюльпаны, гиацинты…
Посыльный, стоявший у входа, с любопытством поглядел на Мартину, когда она сказала ему, что у нее нет машины; он не отрывал от нее глаз, пока не подъехали какие-то посетители и он не был вынужден приступить к исполнению своих обязанностей. Мартина шла по обочине, нисколько не остерегаясь пролетавших мимо нее машин и спотыкаясь на каждом шагу - ведь эта дорога не для пешеходов. День угасал, Мартина свернула на тропинку, чтобы скорее выйти к рощице, в которой стояла лачуга.
Сумерки сгущались, вот-вот совсем стемнеет. Еще издали Мартина различила возле хижины грузовик. Когда она подошла вплотную, ей пришлось его обойти: уцелела лишь изгородь из кустарника, забор повалился, а загон был похож на переполненный помойный ящик без крышки… Тишина, Мартина искала глазами водителя грузовика - никого. Она чувствовала, как ночь ее обступает, туман, словно густой паровозный дым, лез ей в глаза. Никто, очевидно, не подходил к лачуге, уже давно заброшенной, как могила… Мартина устремилась к этой свалке, наткнулась на цепь, которая звякнула, ударившись о что-то металлическое. Собаки не было, не раздалось и лая, но в дверях лачуги показался человек; он неподвижно стоял, согнувшись, подобно кариатиде, точно держал на своих плечах эту сгнившую собачью конуру; он замер на месте, смотря на приближавшуюся к нему Мартину. Она подошла и остановилась напротив него. Человек был огромного роста, его крепкое мускулистое тело облегала сетчатая полосатая тельняшка, синие штаны, на ногах - высокие резиновые сапоги. Еще было достаточно светло, чтобы увидеть его светло-голубые властные глаза… и то, что он не брит… Сходство с кариатидой нарушилось - человек шагнул вперед, выпрямился, расправил плечи, послышался его голос:
- Что вам здесь надо?
- Но я здесь - у себя… - сказала Мартина.
Человек пристально посмотрел на нее.
- Вы - дочь Мари?
- Да…
- Ну тогда конечно… У вас - все права. Одно только я вам скажу: может быть, вы и ее дочь, но вы никогда не станете так по ней убиваться, как я.
- Тогда… будем оплакивать ее вместе.
Мартина первой прошла в лачугу. Там было совершенно темно и слышалась такая возня, что непонятно было, как только держатся стены.
- Крысы… - сказал человек, шедший позади Мартины, щелкая зажигалкой. Хорошо еще, что в лампе остался керосин. Целые полчища крыс… Чуют продукты Мари… картошку, муку… последнее время Мари уже не ходила в деревню, очень сильно хворала… Что бы с ней сталось, с Мари, без меня. Никто не заботился о ней. Но и я бывал ведь только наездами… когда возишь грузы на дальние расстояния, это все равно что служишь во флоте… Постоянные отлучки. И не всегда можешь заехать сюда. Бедная моя Мари! Приезжаю, никого нет… В деревне мне сказали… и похоронить уже успели… Осиротел я!
Человек опустил голову, и слезы крупными каплями падали на стол, освещенный висячей лампой, под которой они оба сидели. Их присутствие нисколько не пугало крыс. Одну из них человек пристукнул своим огромным сапогом. Он поднялся, схватил крысу за хвост, выбросил за дверь и снова уселся напротив Мартины.
- Моей матери было сорок восемь лет, - сказала она.
- Ну и что же? Это еще не старость. В сорок восемь лет понимают, что такое любовь. Мы любили друг друга, хотя мне всего тридцать. И я любил бы ее до самой своей смерти…
Крыса пробежала по столу. Человек прикончил ее Ударом кулака и сбросил па пол.
- Когда крыс так много, - сказал он, - следует их опасаться, они иной раз бросаются на человека. Пойду достану в грузовике бутылочку. Идемте вместе, женщине не пристало общество крыс. Раз вы дочка Мари, мы с вами в некотором роде родственники. Я очень рад, что вас встретил, есть с кем поделиться горем… Можете мне поверить, никто так не любил ее, как я.
Человек помог Мартине вскарабкаться сзади на грузовик. В крытом кузове пахло бензином и было совершенно темно.
- Садитесь вот сюда…
Человек подтолкнул Мартину, и она упала на что-то мягкое - по-видимому, на пружинное сиденье…
- Если бы год назад кто-нибудь сказал мне, что я, Бэбер, полюблю женщину так, как я любил Мари, я бы просто расхохотался. Женщин я презирал, они, уж не взыщите, только на то и годны, чтобы переспать один раз, да тут же и вышвырнуть. Все они - девки и ничего больше… Мари, та понимала, что человека надо жалеть…
Бэбер говорил, шаря в темноте. Мартине виден был его силуэт, вырисовывавшийся на светлом четырехугольнике откинутого сзади брезентового верха грузовика. Вот он откупорил бутылку, наливает в стакан…
- Держите, - он протянул стакан Мартине.
- Ну вас! - сказала она, едва не задохнувшись. - Да это спирт?!
- А то как же! - Бэбер хохотал, - Подумать только - я уже и смеюсь! Надо достать пожевать чего-нибудь.
- Ничего не видно…
- Подождите, сейчас будет и освещение. - Бэбер зажег свечу в фонаре и подвесил его к потолку кузова. - Мари нравилось заниматься любовью здесь при таком освещении.
- Вы забываете, что она - моя мать…
- Что же из того? Любовь - священна… И подумать, никогда, никогда больше…
Бэбер выронил из рук хлеб, который начал было нарезать, повалился на пол, все его гигантское тело содрогалось от рыданий.
- Ну, Бэбер, не надо… - Мартина прикоснулась рукой к обнаженному плечу Бэбера. - Я-то ведь не плачу!
Бэбер поднялся и уселся у ног Мартины, положив голову ей на колени. Он все еще всхлипывал.
- Я не скулил вот так с тех самых пор, как проиграл матч против Мартинэ… Я только любитель, но гордость-то остается гордостью!…
Тебя зовут Мартиной, верно я говорю? Мари любила мечтать о тебе, она все твердила:
«Моя дочка барыней живет, но я знаю, что меня-то, свою мать, она не забыла, помнит, верно, как я ее укладывала с собой в постель… ну и бранила ее иногда». Если Мари видит нас оттуда, сверху, она должна радоваться… душенька она моя, и волосики у нее были, как золотые нити на елке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64