Потому он-де, Федор Черненко, должон не только человеколюбия ради, но и перед Господом Богом нашим оказывать тем Федору и Макару разное вспомоществование, не исключая достойного определения в службу, чтобы усердием они были полезны государыне и отечеству.
Когда на Вольном базаре появились первые ряды, то на столах можно было видеть огромные головы цветной капусты, доставленные из самого Царьграда, совершенно необыкновенные артишоки, их также привозили с берегов Босфора, ведра провансальского масла, армянские огурцы в свежем и квашенном виде и зеленые кабачки, выращенные неизвестно где, но предположительно в Болгарии. Птицы была пропасть, большей частью с окрестных хуторов. В рыбьем ряду столы гнулись от камбалы, лобанов, луфари и пеламиды. Бывало, что одна камбала весила полпуда.
Купец Семен Афанасьев выстроил линию каменных лавок для продажи мяса, с бойнями. Каменные лавки разрешалось ставить не только по эту, но и по ту сторону Вольного базара, с тем, однако, чтоб соблюдалась чистота, равно исключалось распространение от гнилостных отходов разных болезней и дурного запаха.
Резничное товарищество по наущению Лифинцова испросило у Городового магистрата разрешение строить при бойнях загоны для содержания овец и другого скота так, чтобы забой производить по мере спроса на мясо. Тот же Лифинцов надоумил товарищество испросить дозволение Городского магистрата на устройство при бойнях ледников, – род ям, наполненных утрамбованным снегом, сверху закрытых соломой и камышом. В ледниках резники были намерены хранить от порчи мясо, не распроданное до конца дня, чтоб после за утратой свежести продать хоть по малой цене.
В резничном товариществе Лифинцов был первым заводилой всяких новшеств.
Когда благонамеренный покупатель проходил между базарными рядами, то между ним и торговками по обыкновению завязывалась такая беседа:
– Я тебе говорю, что ничего мне не надо. Я просто себе иду и гляжу в разные стороны без намерения купить. Сгинь от меня, нечистая сила. Тьфу на тебя. Хочешь – зараз плюну? – это был Грицько Остудный.
– Да я же продаю за полцены. Где ты еще видел такую рыбину? Да ежели ее зажарить или употребить в вареном виде под хрен с мелко натертой редькой, то после все нипочем, – не унималась торговка, которой оказалась Марфа – жена казака Петра Грушки.
– То ты все брешешь, – возразил Грицько Остудный. – Еще такого не было, чтобы торговка сказала правду.
– За пять копеек такую рыбу отдаю. Так это ж, можно сказать, что задаром. Ежели эту рыбу сварить и положить на стол да обложить зеленой цибулей и сверху посыпать мелко толченым красным перцем… И такое добро всего за пять копеек.
– А коли продать?
– Одну копейку скину.
– Бери три копейки, иначе куплю у той дивчины.
– Три с половиной копейки – ни по-твоему, ни по-моему.
– Сгинь со своей рыбой, сатана. Пусти, а то ударю.
– Ну давай, что даешь, – вздыхает Марфа.
Здесь, чтоб, не дай Боже, не забыть, надо отметить прилежность Марфы в своем господарстве. В той хате, где Марфа имела обыкновение в храмовой праздник принимать гостей, в углу киот с образами в серебряном окладе. Над широкой деревянной кроватью висела большая картина, писанная маслом. На ней был изображен дуб посреди широкого поля, к нему привязан вороной конь под красным седлом, на ветке дуба висело ружье и казацкая сабля, под дубом на огне тренога с котелком. Казак, как и полагается казаку, с широченными плечами и начисто бритой головой, однако с оселедцем, чтоб на случай погибели от неприятельской пули ангелы могли бы ухватить его за этот оселедец и потащить прямо в рай. Казак был в червоных шароварах, во рту у него дымилась люлька, а в руках он держал бандуру. Под картиной надпись: «Хоть дывысь на мэнэ та всэ ж нэ вгадаеш видкиль родом я, як зовуть мэнэ ты того нэ знаеш». Марфа, однако, утверждала, что то ее дед, и даже указывала на свое с ним сходство.
Как и другие украинские жинкы, Марфа была очень запасливой, пекла пахучие паляницы из пшеничной муки, варила добрый борщ и так откормила своего Грушку, что у него выросло черево, отчего многие на Пересыпи стали его звать Череватым.
На городских базарах случались по разным надобностям обыватели с Украины и из внутренних губерний России, а также из двух столиц – Петербурга и Москвы. Изобилию здесь всякого добра, которое было добыто в земледельческих трудах, в скотоводстве и в разных промыслах, приезжие весьма дивились, не зная того, что все это шло от вольностей поселян, не стесненных дурью господ помещиков и чиновных людей. Где мужик крепок принадлежностью барину – там сельская промышленность чинилась по барской воле, которая, за малым исключением, умом не обременялась. Баре были горазды в разных насильствах над мужиками или в дурачествах на манер псовой охоты и машкерада. Подлинное горе, однако, начиналось с поучения барами мужиков, когда и как землю пахать, что и в какую очередь сажать, как растить, когда убирать и куда свозить для сохранения. Тогда, обыкновенно, выращивалось вполовину меньше, чем должно, четвертина от собранного по дороге от поля до амбара высыпалась, остальное отчасти в амбаре поражалось гнилью.
– Вольный труд, – утверждал Осип Михайлович, – предпочтительней невольному. Вольный земледелец все делает по охоте, рачительно, в труде не щадит живота своего. Помещичий мужик в разных работах неисправен, если что и делает, то не на совесть, а на страх.
– Ты, дружочек мой милый, рассуждаешь, точно начитался подметных писем Емельки Пугачева, – возразила Анастасия Ивановна. – А ведь Емелька сгубил не одну дворянскую душу без покаяния. К тому же владельцы имений отвращают мужиков от пьянства, разных буйств и лени. В деревнях помещики – немалая полицейская сила.
– Оставь, пожалуйста, Настасенька. Государыня жаловала нам восемьсот душ в Полоцкой губернии. Много ли мужиков мы отвратили там от пьянства и лени? То-то и оно… Было бы у меня достаточное число свободных рук для найма в работы, да заведи я здесь конный завод, да пусти половину земли под пашню – того и гляди значительный капитал составил бы. Землю получить – не задача. Назначено мне недалеко от города одиннадцать тысяч десятин удобной и полторы тысячи неудобной земли в вечное и потомственное владение, однако под заселение собственными крестьянами и при условии разведения скотины 9 улучшенных пород, насаждения тутовых деревьев и устроения других отраслей промышленности. Представление о наделении господ дворян землей на таких условиях возложено на исправляющего должность управителя гражданской частью Екатеринославской губернии. Окончательное наделение производится высшими начальствами в Петербурге. Исполнение условий требует, однако, усилий, что для меня, Настасенька, делает затею невозможной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
Когда на Вольном базаре появились первые ряды, то на столах можно было видеть огромные головы цветной капусты, доставленные из самого Царьграда, совершенно необыкновенные артишоки, их также привозили с берегов Босфора, ведра провансальского масла, армянские огурцы в свежем и квашенном виде и зеленые кабачки, выращенные неизвестно где, но предположительно в Болгарии. Птицы была пропасть, большей частью с окрестных хуторов. В рыбьем ряду столы гнулись от камбалы, лобанов, луфари и пеламиды. Бывало, что одна камбала весила полпуда.
Купец Семен Афанасьев выстроил линию каменных лавок для продажи мяса, с бойнями. Каменные лавки разрешалось ставить не только по эту, но и по ту сторону Вольного базара, с тем, однако, чтоб соблюдалась чистота, равно исключалось распространение от гнилостных отходов разных болезней и дурного запаха.
Резничное товарищество по наущению Лифинцова испросило у Городового магистрата разрешение строить при бойнях загоны для содержания овец и другого скота так, чтобы забой производить по мере спроса на мясо. Тот же Лифинцов надоумил товарищество испросить дозволение Городского магистрата на устройство при бойнях ледников, – род ям, наполненных утрамбованным снегом, сверху закрытых соломой и камышом. В ледниках резники были намерены хранить от порчи мясо, не распроданное до конца дня, чтоб после за утратой свежести продать хоть по малой цене.
В резничном товариществе Лифинцов был первым заводилой всяких новшеств.
Когда благонамеренный покупатель проходил между базарными рядами, то между ним и торговками по обыкновению завязывалась такая беседа:
– Я тебе говорю, что ничего мне не надо. Я просто себе иду и гляжу в разные стороны без намерения купить. Сгинь от меня, нечистая сила. Тьфу на тебя. Хочешь – зараз плюну? – это был Грицько Остудный.
– Да я же продаю за полцены. Где ты еще видел такую рыбину? Да ежели ее зажарить или употребить в вареном виде под хрен с мелко натертой редькой, то после все нипочем, – не унималась торговка, которой оказалась Марфа – жена казака Петра Грушки.
– То ты все брешешь, – возразил Грицько Остудный. – Еще такого не было, чтобы торговка сказала правду.
– За пять копеек такую рыбу отдаю. Так это ж, можно сказать, что задаром. Ежели эту рыбу сварить и положить на стол да обложить зеленой цибулей и сверху посыпать мелко толченым красным перцем… И такое добро всего за пять копеек.
– А коли продать?
– Одну копейку скину.
– Бери три копейки, иначе куплю у той дивчины.
– Три с половиной копейки – ни по-твоему, ни по-моему.
– Сгинь со своей рыбой, сатана. Пусти, а то ударю.
– Ну давай, что даешь, – вздыхает Марфа.
Здесь, чтоб, не дай Боже, не забыть, надо отметить прилежность Марфы в своем господарстве. В той хате, где Марфа имела обыкновение в храмовой праздник принимать гостей, в углу киот с образами в серебряном окладе. Над широкой деревянной кроватью висела большая картина, писанная маслом. На ней был изображен дуб посреди широкого поля, к нему привязан вороной конь под красным седлом, на ветке дуба висело ружье и казацкая сабля, под дубом на огне тренога с котелком. Казак, как и полагается казаку, с широченными плечами и начисто бритой головой, однако с оселедцем, чтоб на случай погибели от неприятельской пули ангелы могли бы ухватить его за этот оселедец и потащить прямо в рай. Казак был в червоных шароварах, во рту у него дымилась люлька, а в руках он держал бандуру. Под картиной надпись: «Хоть дывысь на мэнэ та всэ ж нэ вгадаеш видкиль родом я, як зовуть мэнэ ты того нэ знаеш». Марфа, однако, утверждала, что то ее дед, и даже указывала на свое с ним сходство.
Как и другие украинские жинкы, Марфа была очень запасливой, пекла пахучие паляницы из пшеничной муки, варила добрый борщ и так откормила своего Грушку, что у него выросло черево, отчего многие на Пересыпи стали его звать Череватым.
На городских базарах случались по разным надобностям обыватели с Украины и из внутренних губерний России, а также из двух столиц – Петербурга и Москвы. Изобилию здесь всякого добра, которое было добыто в земледельческих трудах, в скотоводстве и в разных промыслах, приезжие весьма дивились, не зная того, что все это шло от вольностей поселян, не стесненных дурью господ помещиков и чиновных людей. Где мужик крепок принадлежностью барину – там сельская промышленность чинилась по барской воле, которая, за малым исключением, умом не обременялась. Баре были горазды в разных насильствах над мужиками или в дурачествах на манер псовой охоты и машкерада. Подлинное горе, однако, начиналось с поучения барами мужиков, когда и как землю пахать, что и в какую очередь сажать, как растить, когда убирать и куда свозить для сохранения. Тогда, обыкновенно, выращивалось вполовину меньше, чем должно, четвертина от собранного по дороге от поля до амбара высыпалась, остальное отчасти в амбаре поражалось гнилью.
– Вольный труд, – утверждал Осип Михайлович, – предпочтительней невольному. Вольный земледелец все делает по охоте, рачительно, в труде не щадит живота своего. Помещичий мужик в разных работах неисправен, если что и делает, то не на совесть, а на страх.
– Ты, дружочек мой милый, рассуждаешь, точно начитался подметных писем Емельки Пугачева, – возразила Анастасия Ивановна. – А ведь Емелька сгубил не одну дворянскую душу без покаяния. К тому же владельцы имений отвращают мужиков от пьянства, разных буйств и лени. В деревнях помещики – немалая полицейская сила.
– Оставь, пожалуйста, Настасенька. Государыня жаловала нам восемьсот душ в Полоцкой губернии. Много ли мужиков мы отвратили там от пьянства и лени? То-то и оно… Было бы у меня достаточное число свободных рук для найма в работы, да заведи я здесь конный завод, да пусти половину земли под пашню – того и гляди значительный капитал составил бы. Землю получить – не задача. Назначено мне недалеко от города одиннадцать тысяч десятин удобной и полторы тысячи неудобной земли в вечное и потомственное владение, однако под заселение собственными крестьянами и при условии разведения скотины 9 улучшенных пород, насаждения тутовых деревьев и устроения других отраслей промышленности. Представление о наделении господ дворян землей на таких условиях возложено на исправляющего должность управителя гражданской частью Екатеринославской губернии. Окончательное наделение производится высшими начальствами в Петербурге. Исполнение условий требует, однако, усилий, что для меня, Настасенька, делает затею невозможной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102