– Слушай, Хвесько, забери ее отсюда, пока я окончательно не вызверился.
– Хвесько? – в голосе Мотри была насмешка. – Он меня… Да я его…
– Иди до хаты, Мотря. Тут серьезный вопрос, – просительно сказал Хвесько. – Ты же все-таки не казак, а баба. Ну чего ты встреваешь не в свое дело? Иди, Мотря, до хаты.
– Как это не мое? Люди добрые, что он тут говорит? Позбыть все и уйти свет за очи? Это не мое дело?
– Та уйди ты, Мотря, – упрашивал жену Хвесько.
– Чего? Да я последний чуб вырву на твоей голове, дурень. Горе мне на свете. Пень – пнем. Ты ему одно, а он тебе другое. Оставить нажитое трудами и идти в какую-то Фанагорию. А мне и тут добре.
– Иди до хаты, Мотря, – настаивал Хвесько.
– Ну чего ты до меня пристал?
– Как это чего? Господарь я тебе или не господарь?
– Ну господарь.
– То ты меня должна слушаться, а то я тебя буду бить.
– Ты что, умом двинулся? – заплакала Мотря. – Тьфу на него, люди добрые. Такое скажет, что кучи не держится.
– Мотря, иди до хаты, а то, ей-бо, буду бить. Дай только очкур снять.
– Я тебе покажу очкур, – при этих словах Мотря вцепилась Хвеську в чуб и стала его трепать, как она имела обыкновение делать, когда он приходил домой пьяным. На этот раз, однако, Хвесько возмутился и решительно оттолкнул ее от себя так, что Мотря села на гузно. За его обширностью посажение было мягким и вызвало со стороны Мотри не столько возмущение, сколько удивление, потому что такого еще не бывало.
– Не баба, а ведьма в юбке, – сказал Хвесько и в сердцах сплюнул. – Попутала же меня нечистая сила взять ее в жены.
– Ах ты ж охайник. Глаза бы мои на тебя не глядели. Зачем ты мне сдался? Я б пошла за лепшего в селе казака. Ко мне, может, и теперь женихается усатовский батюшка Филарет.
– Я тебя покрытою взял, – сказал в сердцах Хвесько.
– Покрыткой? Что ты брешешь? – растерялась Мотря.
– А вот и не брешу.
– Нет, брешешь.
– Нет, не брешу. При громаде перекрещусь, что не брешу. – Хвесько осенил себя крестным знамением.
– Люди добрые, что ж это деется? Такое слышать и от кого?
– Ты с москалями тягалась, когда была девкой.
– С какими москалями? Когда я была девкой?
– Когда гусарский эскадрон у вас в селе был на постое, и байстрюка от гусара родила. Это все село знает. Батьки твои его растят. Ему уже десять годов от роду…
– Все ты брешешь, – заплакала Мотря горькими слезами. – Как есть брешешь. Я ему гречаники, я ему вареники, я ему борщ с пампушками, а он, люди добрые, такой охайник. Мало что собрался меня с малыми детьми бросить, так еще обрехал перед всем миром, что теперь на улицу срам выйти.
– И мы с Василем не желаем в ту Фанагорию. – сказала Одарка, жена доброго казака Мочулы. – Идем, Василь. Пускай пан есаул с Соломией туда едет.
Василь Мочула не стал с женой препираться и молча последовал вслед за ней до хаты.
Из пересыпских казаков только какая-нибудь полусотня согласилась идти на Кубань. Остальные – кто решительно сказал «нет», а кто отступился молча.
В тот день, когда полковым есаулом Черненко назначен был выступ, на сбор пришло не больше десятка казаков – все молодые хлопцы, только два старых, у которых не было ни жены, ни кола, ни двора.
Большой неожиданностью было заявление полкового есаула Черненко, который сложил с себя уряд и сказал такие слова: «Не гневайтесь славные лыцари, идите без меня в ту Фанагорию, поведет вас Кузьма Чигиринский. Стал я немощным. И баба моя как одурела – не пойду и только. Я ее и так, я ее и сяк, а она свое заладила».
Когда казаки, собравшиеся в Фанагорию, сели на коней, то их догнали еще три всадника и пристроились в хвост. Это были те хлопцы, которых удерживали жены, но удержать не могли.
После отъезда пересыпских казаков на Кубань произошло еще одно событие, которое вызвало самые различные толки. Монахи схватили и заковали в железы усатовского попа Филарета Серединского. С церковного амвона была зачитана бумага архимандрита харьковского Покровского монастыря Лаврентия, где значилось, что Филарет взят под крепкий караул за побег из монастыря, равно за мирские дела: за чинимые соблазны Елизавете, здесь Войтихой реченой, а также пригожим казачкам и женам партикулярных обывателей – Любови, Софье, Вере, Надежде, опять же Любови, что засвидетельствовано допросами. Будучи в нарушение устава усатовским попом, указывалось далее в той же бумаге, тем Филаретом Серединским за требы была взымаема деньга сверх того, что дозволялось. За это Филарета Серединского доставить в Покровский монастырь и при всей монастырской братии испросить, куда он девал деньгу, что у него была и яко у эконома сего монастыря. Буде ту деньгу он не возвратит или не укажет, где оная пребывает, учинить ему в присутствии монастырской братии в консистории жестокие наказания плетьми, доколь не укажет. После отобрать у него подпись о честном и неисходном пребывании в монастыре и отослать к игумену для заточения его в келью и даже посажение на цепь под присмотром монахов и иеромонахов.
Все началось с подметного письма на Филарета Серединского в Одесский консисториальный суд, в котором указывалось, что он-де, а именно Серединский, большую часть прихода от продажи свечей, за требы и доброхотных на тарелку сборов утаивает и ныне замышляет самовольную, без соизволения постройку церкви на Кривой слободе, заведение там новых икон, отливку знатных колоколов, чтобы тем завлекать к себе прихожан и увеличивать свои прибыли. Пускай-де жители Усатова, равно и других хуторов, к исправлению церковных треб – венчания, крестин, освящения домов,колодцев и прочая более того праздношатающегося попа не приглашают. Вдова-де Федора Семенова жалится на него, иеромонаха Филарета, в том, что, будучи ее духовником, он вчерась пришел в ее дом в Кривой слободе и требовал насильственного сообщения с ним, для чего стал разоблачаться, сказывая при этом, что такое его желание удовлетворяют многие честные женщины в Кривой слободе и на Усатовых хуторах, не исключая всем известную здесь Войтиху.
Подметное письмо было передано в Духовное правление, а между тем еще до взятия Филарета под караул дьячку и пономарю усатовской церкви было приказано его, Филарета, к отправлению богослужения не допускать, ключи от храма божьего ему не давать.
При аресте ничего крамольного у Филарета не оказалось, были изъяты лишь три первопечатные в Новороссии книги.
Это «Канон вопиющей во грехах души» – стихотворное сочинение светлейшего князя Потемкина, напечатанное в Кременчуге в Екатеринославской губернской типографии, откуда и пошло печатание книг в здешнем крае. При разыскании Филарет Серединский пояснил, что имел обыкновение на сон грядущий перечитывать один стих «Канона» для отвращения мыслей от греховности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102