Правильно?
– Наверное…
Я вдруг почувствовал себя таким старым и таким усталым, что даже не сумел найти плавного перехода к другой теме. Я просто сказал:
– Эдик, а мы не могли бы заехать куда-нибудь выпить?
– Ну, конечно… – слегка растерялся Эдик. – Только я, к сожалению, не смогу составить вам компанию. У меня вечером работа… Но посидеть с вами, перекусить – запросто!
– Тогда не надо, – сказал я. – Тогда лучше объясни, как ты узнал, что я прилетаю. А то все это выглядит чуточку фантастически.
– Никакой фантастики! Вчера вечером позвонил Виктор – помните, тот толстый переводчик из кинофирмы? Вы меня еще в последний день с ним познакомили…
– Помню.
– А мы потом несколько раз встречались… Он нам кое-какие документы и справки на немецкий переводил. Он мне и сказал: «А ты знаешь, кто завтра прилетает?» Я говорю: «Не может быть!» А он говорит: «Точно! Факс получен». И сообщает мне номер вашего рейса и отель, где вы будете жить. Ну, я ему и говорю: «Витя! Ты скажи там в этой фирме, чтобы они свою машину не гоняли на аэродром». Я, дескать, сам встречу. Вот и все…
Отельчик находился на Терезиенштрассе. Он был подешевле и похуже «Розенгартена», в котором я жил в августе, но это был все-таки почти самый центр мюнхенского Швабинга.
Эдик затащил мои чемоданы в крохотную комнатку с узенькой постелью, телефоном и душем, и деловито посмотрел на часы:
– Значит так… Виктор просил передать, что до пяти часов вечера вы свободны. А потом за вами заедут из фирмы, повезут знакомить с режиссером и смотреть уже отснятый материал. Вечером у вас ужин с их начальством. Сейчас ровно десять часов. По-мюнхенски. Так что времени у вас – навалом!
– Эдик! – не выдержал я. – Все-таки ты жуткий сукин сын, Эдик! Почему ты мне не говоришь, что с Нартаем, с Катей, с этими вашими стариками – Наташей и Петером? Здоров ли ваш танк?..
– Я же сказал вам, что все в порядке, – рассмеялся Эдик. – И я вам потом все подробно расскажу. Не торопитесь.
– Но хоть какой-нибудь ответ из Союза пришел?.. Появился ли, наконец, Джефф Келли?.. И вообще, что у вас здесь происходит?! Я слышал, что какие-то подонки – неонацисты, бритоголовое хулиганье, вроде наших «люберов», – громят общежития иностранцев, жгут дома!..
– Ну, вы даете! – чуточку более нервно, чем я ожидал, сказал мне Эдик. – Вам было бы приятно, если бы я ваш сценарий или вашу книжку стал бы читать с конца? А потом кусочек из середины. А уж потом заглянул бы в начало!.. Наверное, вы бы меня послали куда подальше… А мне вы почему-то хотите весь кайф сломать?! Идемте, пожрем где-нибудь. У меня с утра маковой росинки во рту не было. Я вас приглашаю. О'кей?
Мы сидели неподалеку от моего нового отеля, на этой же улице, в почти пустом еврейском ресторанчике «Манон».
Я ел, конечно же, фаршированную рыбу и пил дикой крепости водку «Пейсаховку».
Эдик заказал себе салат и отварную говядину с хреном. Пил только минеральную воду.
– Эдик, – сказал я, прикончив свою «Пейсаховку». – Попроси принести мне еще этой водки. И пусть сразу тащат двойную порцию.
Эдик обеспокоенно посмотрел на меня:
– Успеете оклематься до вечера?
– Во сколько, ты сказал, они приедут за мной?
– В пять.
– Наверное, успею.
– Вы перевели часы?
– Да.
– Ну, смотрите… – и Эдик заказал мне еще «доппель-водку».
По нашим понятиям, этот «доппель» был смехотворен и, отхлебнув сразу половину, я сказал Эдику:
– Давай дальше.
– А дальше… – продолжил Эдик, – возвращаемся мы как-то поздно вечером, часам к двенадцати, с Мариенплац в «Китцингер-хоф», а нас встречают Наташа с Петером. Не спят! Обычно они в это время уже пятый сон видят. Встают-то в пять утра… А тут – не спят. И оба какие-то смурные. И Петер – трезвый, как стеклышко!
– Эдик, – говорит мне Наташа. – Тут к тебе недавно приезжали два твоих друга.
– На девятьсот сорок четвертом «порше», – мрачно так добавляет Петер. – Белого цвета…
А «порш» – это один из самых дорогих автомобилей здесь. Тысяч на полтораста марок… Тем более девятьсот сорок четвертый!
– И оставили тебе это письмо, – говорит Наташа и протягивает мне сложенный вчетверо листок без конверта.
Я разворачиваю этот листок и читаю: «Не забывай друзей, Эдик!» И подпись – «Саня и Яцек».
– Один из них, такой лысый с круглым лицом, хорошо разговаривает по-немецки. Но с каким-то восточным акцентом. Как поляк, – говорит Наташа.
– Он и есть поляк, – говорю. – А второй?
– А второй только смеялся и говорил с поляком по-русски.
Мои – Катька с Нартайчиком – стоят, ни гу-гу. Они уже все просекли, кто это к нам приезжал, и теперь стоят и молчат в тряпочку. Катька у нас уже в курсе была… Мы друг с другом никогда не темним. Ну, я улыбаюсь, вроде – все прекрасно, и спрашиваю:
– Наташа, а ты хоть немного поняла, что тот говорил по-русски?
– Почему «немного»? – обиделась Наташа. – Я теперь все понимаю. Он сказал: «Эдик получит это письмо – очень обрадуется!» Ты, действительно, рад, Эдик?
– Я просто в восторге, – отвечаю.
– Не похоже, – говорит Петер и уходит спать.
Тут Наташа, которая понимает все буквально, поджимает губки, как всегда, когда ей что-то не по душе, и говорит:
– А мне они не понравились. – И со значением добавляет: – И Петеру тоже! У них были лживые глаза.
Она так и сказала – «лживые глаза». И вслед за Петером отправляется спать.
А мы остаемся втроем. И идем в сарай, в мою комнатку ужинать. Как говорится, «у нас с собой было».
Вскипятив воду в электрическом чайнике, сотворили себе чайку. Катька бутербродов наделала. Сидим, ужинаем.
Тут же письмецо это лежит, в одну строчечку.
– Это те самые? – спрашивает Катька.
– Они, родимые… – говорю.
Нартай молчит, чай прихлебывает. Выискал какую-то щербинку на столе и так внимательно ее разглядывает.
– Может быть, рассказать все Клаусу? – спрашивает Катя. – Он все-таки полицейский. Пусть они примут какие-то меры…
Тут Нартай поднимает голову. Глаз не видно – одни щелочки! А там такая злоба, что даже не по себе становится. И говорит:
– Советский человек – он повсюду советский! Наверное, это уже не вытравить. Куда угодно побежит жаловаться – в профком, в партком, в милицию. Лишь бы самому ни хрена не делать! Ты же столько времени прожила в Израиле, который сам себя прекрасно защищает и никому не жалуется… Что же ты там ничему не научилась?! Нужен нам твой Клаус, как рыбке – зонтик! Клаус – полицейский. Ему скажешь пять слов, а он из тебя еще пятьдесят вытащит… Узнают про танк и нашим старикам так жопу намылят, что они помрут на десять лет раньше времени. Этого ты хочешь? Или, чтобы твой Клаус здесь, в «Китцингер-хофе», круглосуточный пост установил?
– Ладно, не выступай, – говорит ему Катька. – Я сказала первое, что пришло в голову. Твои предложения?
Тут Нартайчик малость сник, но злости в нем не убавилось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
– Наверное…
Я вдруг почувствовал себя таким старым и таким усталым, что даже не сумел найти плавного перехода к другой теме. Я просто сказал:
– Эдик, а мы не могли бы заехать куда-нибудь выпить?
– Ну, конечно… – слегка растерялся Эдик. – Только я, к сожалению, не смогу составить вам компанию. У меня вечером работа… Но посидеть с вами, перекусить – запросто!
– Тогда не надо, – сказал я. – Тогда лучше объясни, как ты узнал, что я прилетаю. А то все это выглядит чуточку фантастически.
– Никакой фантастики! Вчера вечером позвонил Виктор – помните, тот толстый переводчик из кинофирмы? Вы меня еще в последний день с ним познакомили…
– Помню.
– А мы потом несколько раз встречались… Он нам кое-какие документы и справки на немецкий переводил. Он мне и сказал: «А ты знаешь, кто завтра прилетает?» Я говорю: «Не может быть!» А он говорит: «Точно! Факс получен». И сообщает мне номер вашего рейса и отель, где вы будете жить. Ну, я ему и говорю: «Витя! Ты скажи там в этой фирме, чтобы они свою машину не гоняли на аэродром». Я, дескать, сам встречу. Вот и все…
Отельчик находился на Терезиенштрассе. Он был подешевле и похуже «Розенгартена», в котором я жил в августе, но это был все-таки почти самый центр мюнхенского Швабинга.
Эдик затащил мои чемоданы в крохотную комнатку с узенькой постелью, телефоном и душем, и деловито посмотрел на часы:
– Значит так… Виктор просил передать, что до пяти часов вечера вы свободны. А потом за вами заедут из фирмы, повезут знакомить с режиссером и смотреть уже отснятый материал. Вечером у вас ужин с их начальством. Сейчас ровно десять часов. По-мюнхенски. Так что времени у вас – навалом!
– Эдик! – не выдержал я. – Все-таки ты жуткий сукин сын, Эдик! Почему ты мне не говоришь, что с Нартаем, с Катей, с этими вашими стариками – Наташей и Петером? Здоров ли ваш танк?..
– Я же сказал вам, что все в порядке, – рассмеялся Эдик. – И я вам потом все подробно расскажу. Не торопитесь.
– Но хоть какой-нибудь ответ из Союза пришел?.. Появился ли, наконец, Джефф Келли?.. И вообще, что у вас здесь происходит?! Я слышал, что какие-то подонки – неонацисты, бритоголовое хулиганье, вроде наших «люберов», – громят общежития иностранцев, жгут дома!..
– Ну, вы даете! – чуточку более нервно, чем я ожидал, сказал мне Эдик. – Вам было бы приятно, если бы я ваш сценарий или вашу книжку стал бы читать с конца? А потом кусочек из середины. А уж потом заглянул бы в начало!.. Наверное, вы бы меня послали куда подальше… А мне вы почему-то хотите весь кайф сломать?! Идемте, пожрем где-нибудь. У меня с утра маковой росинки во рту не было. Я вас приглашаю. О'кей?
Мы сидели неподалеку от моего нового отеля, на этой же улице, в почти пустом еврейском ресторанчике «Манон».
Я ел, конечно же, фаршированную рыбу и пил дикой крепости водку «Пейсаховку».
Эдик заказал себе салат и отварную говядину с хреном. Пил только минеральную воду.
– Эдик, – сказал я, прикончив свою «Пейсаховку». – Попроси принести мне еще этой водки. И пусть сразу тащат двойную порцию.
Эдик обеспокоенно посмотрел на меня:
– Успеете оклематься до вечера?
– Во сколько, ты сказал, они приедут за мной?
– В пять.
– Наверное, успею.
– Вы перевели часы?
– Да.
– Ну, смотрите… – и Эдик заказал мне еще «доппель-водку».
По нашим понятиям, этот «доппель» был смехотворен и, отхлебнув сразу половину, я сказал Эдику:
– Давай дальше.
– А дальше… – продолжил Эдик, – возвращаемся мы как-то поздно вечером, часам к двенадцати, с Мариенплац в «Китцингер-хоф», а нас встречают Наташа с Петером. Не спят! Обычно они в это время уже пятый сон видят. Встают-то в пять утра… А тут – не спят. И оба какие-то смурные. И Петер – трезвый, как стеклышко!
– Эдик, – говорит мне Наташа. – Тут к тебе недавно приезжали два твоих друга.
– На девятьсот сорок четвертом «порше», – мрачно так добавляет Петер. – Белого цвета…
А «порш» – это один из самых дорогих автомобилей здесь. Тысяч на полтораста марок… Тем более девятьсот сорок четвертый!
– И оставили тебе это письмо, – говорит Наташа и протягивает мне сложенный вчетверо листок без конверта.
Я разворачиваю этот листок и читаю: «Не забывай друзей, Эдик!» И подпись – «Саня и Яцек».
– Один из них, такой лысый с круглым лицом, хорошо разговаривает по-немецки. Но с каким-то восточным акцентом. Как поляк, – говорит Наташа.
– Он и есть поляк, – говорю. – А второй?
– А второй только смеялся и говорил с поляком по-русски.
Мои – Катька с Нартайчиком – стоят, ни гу-гу. Они уже все просекли, кто это к нам приезжал, и теперь стоят и молчат в тряпочку. Катька у нас уже в курсе была… Мы друг с другом никогда не темним. Ну, я улыбаюсь, вроде – все прекрасно, и спрашиваю:
– Наташа, а ты хоть немного поняла, что тот говорил по-русски?
– Почему «немного»? – обиделась Наташа. – Я теперь все понимаю. Он сказал: «Эдик получит это письмо – очень обрадуется!» Ты, действительно, рад, Эдик?
– Я просто в восторге, – отвечаю.
– Не похоже, – говорит Петер и уходит спать.
Тут Наташа, которая понимает все буквально, поджимает губки, как всегда, когда ей что-то не по душе, и говорит:
– А мне они не понравились. – И со значением добавляет: – И Петеру тоже! У них были лживые глаза.
Она так и сказала – «лживые глаза». И вслед за Петером отправляется спать.
А мы остаемся втроем. И идем в сарай, в мою комнатку ужинать. Как говорится, «у нас с собой было».
Вскипятив воду в электрическом чайнике, сотворили себе чайку. Катька бутербродов наделала. Сидим, ужинаем.
Тут же письмецо это лежит, в одну строчечку.
– Это те самые? – спрашивает Катька.
– Они, родимые… – говорю.
Нартай молчит, чай прихлебывает. Выискал какую-то щербинку на столе и так внимательно ее разглядывает.
– Может быть, рассказать все Клаусу? – спрашивает Катя. – Он все-таки полицейский. Пусть они примут какие-то меры…
Тут Нартай поднимает голову. Глаз не видно – одни щелочки! А там такая злоба, что даже не по себе становится. И говорит:
– Советский человек – он повсюду советский! Наверное, это уже не вытравить. Куда угодно побежит жаловаться – в профком, в партком, в милицию. Лишь бы самому ни хрена не делать! Ты же столько времени прожила в Израиле, который сам себя прекрасно защищает и никому не жалуется… Что же ты там ничему не научилась?! Нужен нам твой Клаус, как рыбке – зонтик! Клаус – полицейский. Ему скажешь пять слов, а он из тебя еще пятьдесят вытащит… Узнают про танк и нашим старикам так жопу намылят, что они помрут на десять лет раньше времени. Этого ты хочешь? Или, чтобы твой Клаус здесь, в «Китцингер-хофе», круглосуточный пост установил?
– Ладно, не выступай, – говорит ему Катька. – Я сказала первое, что пришло в голову. Твои предложения?
Тут Нартайчик малость сник, но злости в нем не убавилось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89