А нам нужны были две машины. И пришлось вызывать Уве Зергельхубера с его «мерседесом»…
А потом, перед отлетом, было море слез, трепотни и разных криков и обещаний, и к нам даже подошли двое полицейских и спросили – все ли у нас в порядке?..
Эти засранцы – Катька и Джефф, позвонили нам из Нью-Йорка, прямо из аэропорта Кеннеди, как только приземлились и получили багаж.
Им даже в голову не пришло учесть разницу во времени! Ну, Джефф – пьяный был… Хотя за семь часов полета, если не добавлять, тоже можно было немного протрезветь. Но Катька-то, существо четкое и на редкость деликатное, могла бы сообразить, что если у них в Нью-Йорке сейчас вечер только начинается, то у нас в «Китцингер-хофе» уже очень глубокая ночь!
Тем более что эти счастливые говнюки обязательно хотели поговорить с каждым из нас…
ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,
рассказанная Автором, – о том, как приход Новой Власти и возникновение Новой Жизни в одной, отдельно взятой стране, резко меняет судьбы своих граждан, находящихся даже в других государствах…
– Если бы вы видели, как старикам Китцингерам понравились ваши московские подарки! – сказал мне Эдик. – Наташа полдня ходила с мокрыми глазами, а потом позвала к себе все семейство Зергельхуберов, торжественно показывала им рушник и рассказывала про Украину. Конечно, то, что она помнит… А Петер всем налил по десять граммов вашей «Горилки», а остальное спрятал куда-то. Он заявил, что «Горилку» ему привез самый главный русский писатель к Рождеству. Что, правда, потом не помешало ему нализаться обыкновенным «Корном».
– Как была воспринята матрешка с лицом Горбачева!?
– Ох, черт… Не хотел говорить, но раз уж вы сами… Матрешка произвела чуточку обратный эффект, – смущенно сказал Эдик.
– Мне хотелось, чтобы это выглядело посмешнее, – огорчился я. – Я думал, что у него хватит чувства юмора…
– Юмора у него почти всегда хватает, – сказал Эдик. – Это вам не Наташа, которая все воспринимает в масштабе один к одному. И все понимает буквально. Но с горбачевской матрешкой мы, конечно, с вами завалили ухо… Дело в том, что немцы обожают Горбачева! Раз он разрушил Берлинскую стену – он для них уже святой!.. А когда у него отобрали президентство – они вообще возвели его в ранг великомученика… Вы-то этого могли не знать, а я должен был помнить. И старик жутко обиделся за Михаила Сергеевича!
– Жаль. Не следовало мне дарить эту матрешку… – сказал я. – Я начисто не верю в святость Горбачева и уж совсем не считаю его великомучеником, но человек, сумевший развалить эту кровавую стену в Берлине и прекратить войну в Афганистане, достоин уважения. Тут твой Петер прав! А я, старый дурак…
– Вот, кстати! – перебил меня Эдик. – Никогда не говорите при баварцах о себе – «старый дурак». Или – «ах, я недотепа!» Они это воспринимают точно так же, как наша дорогая Наташа Китцингер. Раз человек сам о себе говорит «старый дурак» или «недотепа», значит, он и есть – дурак и недотепа. Так к нему и нужно относиться.
– Очень мило, – пробормотал я.
– Но вы не огорчайтесь. Старики ждут не дождутся, когда вы приедете к ним в гости. Я им рассказал, что вы заняты на съемках фильма, а Наташа просила передать, что вы даже можете жить в «Китцингер-хофе». И заметьте себе – бесплатно! А для Наташи такое решение равносильно подвигу.
– Спасибо.
– Они вообще хотят пригласить вас на Рождество. Здесь к Рождеству относятся очень серьезно. Вы уже видели, как преобразился Мюнхен?
– Потрясающе!.. – искренне восхитился я.
– То ли еще будет! – пообещал Эдик.
– Эдик! Ты все-таки – мерзавец! Ты заговариваешь мне зубы, вместо того чтобы рассказать, что было после отлета Кати и Джеффа. Мне всегда нужно из тебя вытягивать в час по чайной ложке. Тебе так нужны унижения пожилого человека?
– Нет, нет, что вы?! – быстро возразил Эдик. – Никаких унижений! Оставайтесь гордым и неприступным!.. Унижения в любом возрасте ужасно вредны.
…Сразу после отлета Кати и Джеффа наворот событий принял какие-то стремительные темпы.
Уже на следующий день в «Китцингер-хофе» раздался телефонный звонок. Женский голос по-английски и по-русски попросил господина Эдуарда Петрова.
Петер ни черта не понял, кроме «Эдуарда Петрова», и заорал на весь олений загон:
– Эдди! Ком цу мир! Абель шнель!.. Телефон!
Наташа и Нартай уехали в гешефт сдавать салями и подкупить кое-какие продукты для дома.
Петер таскал в олений загон корм для молодняка, поил молоком из соски только что народившихся оленят…
А Эдик – в грязных резиновых сапогах, в старом комбинезоне Петера и заскорузлых рукавицах – чистил коровник. На голове у него по уши и брови была натянута древняя спортивная вязаная шапочка Наташи – чтобы волосы не пропахли навозом, как сказала Наташа.
Верхняя губа Эдика была еще вздута после той ночи у югославского вонхайма, и поэтому о работе на Мариенплац в ближайшую неделю не могло быть и речи.
– Эдди! Телефон фюр дих!.. Мать-перемать, тра-та-та-та!.. – орал Петер, расцвечивая немецкую фразу русским матом.
Чтобы не идти к домашнему аппарату в грязных сапогах, Эдик бросил вилы, стянул рукавицы и побежал в олений загон к Петеру.
Петер протянул Эдику маленькую трубку своего любимого радиотелефона, и Эдик привычно и машинально сказал по-немецки:
– Петров. Я-а, битте!
– Господин Петров? Здравствуйте. С вами говорят из Мюнхенского отделения Московского бюро добрых услуг. Выполняем заказ по вашей письменной заявке, присланной нам в Москву еще в августе этого года. Просим прощения, но если учесть события последних месяцев в нашей стране…
– Простите… – сказал Эдик в полной растерянности. – Вы не ошиблись? Какая заявка!.. Какой заказ?..
– Бабу из Москвы заказывали? – впрямую спросил женский голос.
Вот тут Эдику, стоящему посредине раскисшего от осенних дождей оленьего загона – в резиновых сапогах, перемазанных коровьей навозной жижей, в грязном огромном комбинезоне Петера, с дурацкой Наташиной шапочкой на голове, – вдруг показалось, что он узнает почти забытые интонации этого женского голоса. Еще не веря самому себе, он неуверенно спросил:
– Юлька?.. Ты?
– Я прошу прощения, господин Петров, – холодно произнес женский голос в трубке. – Вы не ответили, вам бабу прислать на дом или вы за ней сами заедете?
И тогда Эдик закричал так, что все олени бросились врассыпную!
– Сам! Сам!!! И сейчас же!.. Где ты, Юлька?!
Юлька ждала Эдика у входа в отель «Парк-Хилтон». Для мюнхенского октября было довольно прохладно, и Юлька надела шерстяные клетчатые брючки, уличные башмачки и неброский свитерок. На плечи накинула серую, искрящегося материала, «парку» с болтающимся сзади капюшоном.
Откинутый на спину капюшон и распахнутые полы «парки» являли миру истинную ценность этой, казалось бы, скромной осенне-спортивной одежды – изнутри «парка» была вся на чистокровной серебристой норке, стоимостью в четыре тысячи долларов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
А потом, перед отлетом, было море слез, трепотни и разных криков и обещаний, и к нам даже подошли двое полицейских и спросили – все ли у нас в порядке?..
Эти засранцы – Катька и Джефф, позвонили нам из Нью-Йорка, прямо из аэропорта Кеннеди, как только приземлились и получили багаж.
Им даже в голову не пришло учесть разницу во времени! Ну, Джефф – пьяный был… Хотя за семь часов полета, если не добавлять, тоже можно было немного протрезветь. Но Катька-то, существо четкое и на редкость деликатное, могла бы сообразить, что если у них в Нью-Йорке сейчас вечер только начинается, то у нас в «Китцингер-хофе» уже очень глубокая ночь!
Тем более что эти счастливые говнюки обязательно хотели поговорить с каждым из нас…
ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,
рассказанная Автором, – о том, как приход Новой Власти и возникновение Новой Жизни в одной, отдельно взятой стране, резко меняет судьбы своих граждан, находящихся даже в других государствах…
– Если бы вы видели, как старикам Китцингерам понравились ваши московские подарки! – сказал мне Эдик. – Наташа полдня ходила с мокрыми глазами, а потом позвала к себе все семейство Зергельхуберов, торжественно показывала им рушник и рассказывала про Украину. Конечно, то, что она помнит… А Петер всем налил по десять граммов вашей «Горилки», а остальное спрятал куда-то. Он заявил, что «Горилку» ему привез самый главный русский писатель к Рождеству. Что, правда, потом не помешало ему нализаться обыкновенным «Корном».
– Как была воспринята матрешка с лицом Горбачева!?
– Ох, черт… Не хотел говорить, но раз уж вы сами… Матрешка произвела чуточку обратный эффект, – смущенно сказал Эдик.
– Мне хотелось, чтобы это выглядело посмешнее, – огорчился я. – Я думал, что у него хватит чувства юмора…
– Юмора у него почти всегда хватает, – сказал Эдик. – Это вам не Наташа, которая все воспринимает в масштабе один к одному. И все понимает буквально. Но с горбачевской матрешкой мы, конечно, с вами завалили ухо… Дело в том, что немцы обожают Горбачева! Раз он разрушил Берлинскую стену – он для них уже святой!.. А когда у него отобрали президентство – они вообще возвели его в ранг великомученика… Вы-то этого могли не знать, а я должен был помнить. И старик жутко обиделся за Михаила Сергеевича!
– Жаль. Не следовало мне дарить эту матрешку… – сказал я. – Я начисто не верю в святость Горбачева и уж совсем не считаю его великомучеником, но человек, сумевший развалить эту кровавую стену в Берлине и прекратить войну в Афганистане, достоин уважения. Тут твой Петер прав! А я, старый дурак…
– Вот, кстати! – перебил меня Эдик. – Никогда не говорите при баварцах о себе – «старый дурак». Или – «ах, я недотепа!» Они это воспринимают точно так же, как наша дорогая Наташа Китцингер. Раз человек сам о себе говорит «старый дурак» или «недотепа», значит, он и есть – дурак и недотепа. Так к нему и нужно относиться.
– Очень мило, – пробормотал я.
– Но вы не огорчайтесь. Старики ждут не дождутся, когда вы приедете к ним в гости. Я им рассказал, что вы заняты на съемках фильма, а Наташа просила передать, что вы даже можете жить в «Китцингер-хофе». И заметьте себе – бесплатно! А для Наташи такое решение равносильно подвигу.
– Спасибо.
– Они вообще хотят пригласить вас на Рождество. Здесь к Рождеству относятся очень серьезно. Вы уже видели, как преобразился Мюнхен?
– Потрясающе!.. – искренне восхитился я.
– То ли еще будет! – пообещал Эдик.
– Эдик! Ты все-таки – мерзавец! Ты заговариваешь мне зубы, вместо того чтобы рассказать, что было после отлета Кати и Джеффа. Мне всегда нужно из тебя вытягивать в час по чайной ложке. Тебе так нужны унижения пожилого человека?
– Нет, нет, что вы?! – быстро возразил Эдик. – Никаких унижений! Оставайтесь гордым и неприступным!.. Унижения в любом возрасте ужасно вредны.
…Сразу после отлета Кати и Джеффа наворот событий принял какие-то стремительные темпы.
Уже на следующий день в «Китцингер-хофе» раздался телефонный звонок. Женский голос по-английски и по-русски попросил господина Эдуарда Петрова.
Петер ни черта не понял, кроме «Эдуарда Петрова», и заорал на весь олений загон:
– Эдди! Ком цу мир! Абель шнель!.. Телефон!
Наташа и Нартай уехали в гешефт сдавать салями и подкупить кое-какие продукты для дома.
Петер таскал в олений загон корм для молодняка, поил молоком из соски только что народившихся оленят…
А Эдик – в грязных резиновых сапогах, в старом комбинезоне Петера и заскорузлых рукавицах – чистил коровник. На голове у него по уши и брови была натянута древняя спортивная вязаная шапочка Наташи – чтобы волосы не пропахли навозом, как сказала Наташа.
Верхняя губа Эдика была еще вздута после той ночи у югославского вонхайма, и поэтому о работе на Мариенплац в ближайшую неделю не могло быть и речи.
– Эдди! Телефон фюр дих!.. Мать-перемать, тра-та-та-та!.. – орал Петер, расцвечивая немецкую фразу русским матом.
Чтобы не идти к домашнему аппарату в грязных сапогах, Эдик бросил вилы, стянул рукавицы и побежал в олений загон к Петеру.
Петер протянул Эдику маленькую трубку своего любимого радиотелефона, и Эдик привычно и машинально сказал по-немецки:
– Петров. Я-а, битте!
– Господин Петров? Здравствуйте. С вами говорят из Мюнхенского отделения Московского бюро добрых услуг. Выполняем заказ по вашей письменной заявке, присланной нам в Москву еще в августе этого года. Просим прощения, но если учесть события последних месяцев в нашей стране…
– Простите… – сказал Эдик в полной растерянности. – Вы не ошиблись? Какая заявка!.. Какой заказ?..
– Бабу из Москвы заказывали? – впрямую спросил женский голос.
Вот тут Эдику, стоящему посредине раскисшего от осенних дождей оленьего загона – в резиновых сапогах, перемазанных коровьей навозной жижей, в грязном огромном комбинезоне Петера, с дурацкой Наташиной шапочкой на голове, – вдруг показалось, что он узнает почти забытые интонации этого женского голоса. Еще не веря самому себе, он неуверенно спросил:
– Юлька?.. Ты?
– Я прошу прощения, господин Петров, – холодно произнес женский голос в трубке. – Вы не ответили, вам бабу прислать на дом или вы за ней сами заедете?
И тогда Эдик закричал так, что все олени бросились врассыпную!
– Сам! Сам!!! И сейчас же!.. Где ты, Юлька?!
Юлька ждала Эдика у входа в отель «Парк-Хилтон». Для мюнхенского октября было довольно прохладно, и Юлька надела шерстяные клетчатые брючки, уличные башмачки и неброский свитерок. На плечи накинула серую, искрящегося материала, «парку» с болтающимся сзади капюшоном.
Откинутый на спину капюшон и распахнутые полы «парки» являли миру истинную ценность этой, казалось бы, скромной осенне-спортивной одежды – изнутри «парка» была вся на чистокровной серебристой норке, стоимостью в четыре тысячи долларов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89