– вырвалось у генерала. – Динни, Динни!
Никакие слова не могли бы вернее потрясти и обезоружить девушку, чем два эти короткие возгласа. Динни разом забыла о себе, опять стала альтруисткой и отказалась от возражений.
Она закусила губу и сказала:
– Папа, я разревусь, если останусь. И у меня очень озябли ноги. Спокойной ночи.
Динни повернулась, быстро направилась к двери и с порога оглянулась: её отец дрожал, как лошадь, которую остановили на всём скаку.
Девушка поднялась к себе и села на кровать, потирая замёрзшие ноги одну об другую. Всё сказано. Теперь остаётся только преодолеть ту стену глухого сопротивления, которой отныне окружат её родные и через которую она должна перебраться, чтобы отстоять своё счастье. И чем дольше она сидела, растирая ноги, тем больше удивлялась тому, что слова отца встретили тайное сочувствие в её душе, ни в коей мере не умалив её чувства к Уилфриду. Значит, между любовью и разумом действительно нет ничего общего? Значит, древний образ слепого бога в самом деле исполнен правды? Значит, правда и то, что недостатки любимого человека делают его ещё дороже для нас? Это, видимо, объясняется той неприязнью, которую вызывают к себе чересчур положительные герои в книгах, бунтом против героической позы, раздражением при виде вознаграждённой добродетели.
"Зависит ли все от того, что нравственный уровень моей семьи выше моего, или мне просто нужно, чтобы Уилфрид был рядом со мной, и безразлично, кто он и как поступает, раз он со мной?" – подумала Динни и внезапно ощутила необъяснимую уверенность в том, что знает Уилфрида насквозь, со всеми его ошибками и недостатками и какими-то особыми искупающими и восполняющими их свойствами, которые никогда не дадут угаснуть её любви к нему. Только эти его свойства и представлялись ей загадочными. "Дурное я чую инстинктом, а разумом постигаю лишь добро, правду и красоту", – решила девушка и легла в постель, не раздеваясь; она была вконец разбита усталостью.
XIII
Брайери, ройстонская резиденция Джека Масхема, представляла собой здание старомодное, низкое и непритязательное снаружи, зато комфортабельное внутри. Оно было увешано головами скаковых лошадей и эстампами спортивного содержания. Только одна из комнат, ныне почти всегда пустовавшая, сохранила следы прежнего образа жизни владельца поместья.
"В ней, – как писал один американский журналист, приехавший к "последнему денди" за интервью о чистокровках, – собраны предметы, свидетельствующие о том, что в былое время этот аристократ посетил наш великолепный Юго-Запад: навахские ковры и серебряные изделия, заплетённая конская грива из Эль Пасо, огромные ковбойские шляпы и выложенная г серебром мексиканская сбруя.
Я расспросил хозяина об этом периоде его жизни.
– О! – ответил он, растягивая слова, как это любят делать англичане, – в молодости я пять лет служил ковбоем. У меня, видите ли, с детства всегда была одна страсть – лошади, и мой отец счёл, что мне будет полезней пасти у вас стада, чем тратить здесь время на скачки с препятствиями.
– Не могли бы вы уточнить даты? – попросил я этого высокого худощавого патриция с зоркими глазами и томными манерами.
– Отчего же? Я вернулся обратно в тысяча девятьсот первом и с тех пор непрерывно, если не считать войны, занимаюсь разведением чистокровок.
– А во время войны? – поинтересовался я.
– О! – процедил он, и я почувствовал, что кажусь ему навязчивым, обычная история: сначала территориальная кавалерия, потом регулярный полк, окопы и всё прочее.
– Скажите, мистер Масхем, понравилось ли вам у нас? – спросил я.
– Понравилось ли? Я, знаете ли, просто был в восторге! – ответил он".
Интервью, опубликованному в одной из газет американского Запада, был предпослан заголовок:
БРИТАНСКИЙ ДЕНДИ В ВОСТОРГЕ
ОТ ЖИЗНИ НА НАШЕМ ЮГЕ
Конский завод располагался в доброй миле от Ройстона, и точно без четверти десять утра, если только Джек Масхем не уезжал на скачки, торги или ещё куда-нибудь, он садился на своего пони-иноходца и отбывал в то место, которое журналист окрестил "конским питомником". Джек Масхем любил демонстрировать своего пони, чтобы показать, чего можно добиться от лошади, если никогда не повышать на неё голос. Это была умная, на три четверти кровная кобылка-трёхлетка мышиной масти и с такими крапинами, словно на неё кто-то опрокинул бутылку чернил и не сумел дочиста отмыть пятна. Белой у неё была только подпалина в форме полумесяца на лбу; гриву лошадке подстригали коротко, а её длинный хвост опускался ниже подколенок. Глаза у неё были весёлые и кроткие, а зубы – для лошади – прямо-таки жемчужные. На ходу она почти не вскидывала ног и, сбившись с аллюра, легко брала его снова. Рот её не оскверняли уздечкой и перед ездой просто набрасывали ей на шею поводья. Рост её составлял четырнадцать с половиной пядей, ноги Масхема, которому приходилось сильно отпускать стремена, свисали довольно низко. Он утверждал, что ездить на ней – всё равно что сидеть в покойном кресле. Кроме него самого, иметь с ней дело разрешалось лишь одному мальчику жокею, выбранному за спокойные руки, голос, нервы и характер.
Джек Масхем слезал с пони у ворот образованного конюшнями квадратного двора и входил, держа в зубах янтарный мундштучок с сигаретой, – сигареты изготовляли для него по особому заказу. У лужайки в центре двора его встречал управляющий. Джек бросал сигарету, обходил конюшни, где в стойлах содержались матки с жеребятами и однолетки, или давал распоряжение вывести ту или иную лошадь для проминки на дорожку, которая шла мимо конюшни, опоясывая двор. Закончив осмотр, Джек Масхем и управляющий проходили через арку на задней стороне двора, как раз напротив ворот, и направлялись к загонам, где на свободе резвились матки, жеребята и однолетки. Дисциплина в конском питомнике Джека была образцовой; служащие его были так же спокойны, опрятны и вышколены, как и лошади, вверенные их попечениям. С момента приезда на завод и до той минуты, когда он отбывал обратно на своём пони мышиной масти, Джек говорил только о лошадях спокойно и деловито. Каждый день ему приходилось сталкиваться с таким количеством неотложных мелочей, что он редко возвращался домой раньше часа. Он никогда не пускался в обсуждение теоретических проблем коневодства с управляющим, несмотря на солидные познания этого должностного лица, потому что для Джека Масхема лошади были предметом такой же политики, как внешние сношения его страны для министра иностранных дел. Его решения о том, с каким производителем спарить ту или иную матку, принимались единолично и основывались на тщательном изучении вопроса, подкреплённом тем, что он сам назвал бы чутьём, а другие – предубеждениями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Никакие слова не могли бы вернее потрясти и обезоружить девушку, чем два эти короткие возгласа. Динни разом забыла о себе, опять стала альтруисткой и отказалась от возражений.
Она закусила губу и сказала:
– Папа, я разревусь, если останусь. И у меня очень озябли ноги. Спокойной ночи.
Динни повернулась, быстро направилась к двери и с порога оглянулась: её отец дрожал, как лошадь, которую остановили на всём скаку.
Девушка поднялась к себе и села на кровать, потирая замёрзшие ноги одну об другую. Всё сказано. Теперь остаётся только преодолеть ту стену глухого сопротивления, которой отныне окружат её родные и через которую она должна перебраться, чтобы отстоять своё счастье. И чем дольше она сидела, растирая ноги, тем больше удивлялась тому, что слова отца встретили тайное сочувствие в её душе, ни в коей мере не умалив её чувства к Уилфриду. Значит, между любовью и разумом действительно нет ничего общего? Значит, древний образ слепого бога в самом деле исполнен правды? Значит, правда и то, что недостатки любимого человека делают его ещё дороже для нас? Это, видимо, объясняется той неприязнью, которую вызывают к себе чересчур положительные герои в книгах, бунтом против героической позы, раздражением при виде вознаграждённой добродетели.
"Зависит ли все от того, что нравственный уровень моей семьи выше моего, или мне просто нужно, чтобы Уилфрид был рядом со мной, и безразлично, кто он и как поступает, раз он со мной?" – подумала Динни и внезапно ощутила необъяснимую уверенность в том, что знает Уилфрида насквозь, со всеми его ошибками и недостатками и какими-то особыми искупающими и восполняющими их свойствами, которые никогда не дадут угаснуть её любви к нему. Только эти его свойства и представлялись ей загадочными. "Дурное я чую инстинктом, а разумом постигаю лишь добро, правду и красоту", – решила девушка и легла в постель, не раздеваясь; она была вконец разбита усталостью.
XIII
Брайери, ройстонская резиденция Джека Масхема, представляла собой здание старомодное, низкое и непритязательное снаружи, зато комфортабельное внутри. Оно было увешано головами скаковых лошадей и эстампами спортивного содержания. Только одна из комнат, ныне почти всегда пустовавшая, сохранила следы прежнего образа жизни владельца поместья.
"В ней, – как писал один американский журналист, приехавший к "последнему денди" за интервью о чистокровках, – собраны предметы, свидетельствующие о том, что в былое время этот аристократ посетил наш великолепный Юго-Запад: навахские ковры и серебряные изделия, заплетённая конская грива из Эль Пасо, огромные ковбойские шляпы и выложенная г серебром мексиканская сбруя.
Я расспросил хозяина об этом периоде его жизни.
– О! – ответил он, растягивая слова, как это любят делать англичане, – в молодости я пять лет служил ковбоем. У меня, видите ли, с детства всегда была одна страсть – лошади, и мой отец счёл, что мне будет полезней пасти у вас стада, чем тратить здесь время на скачки с препятствиями.
– Не могли бы вы уточнить даты? – попросил я этого высокого худощавого патриция с зоркими глазами и томными манерами.
– Отчего же? Я вернулся обратно в тысяча девятьсот первом и с тех пор непрерывно, если не считать войны, занимаюсь разведением чистокровок.
– А во время войны? – поинтересовался я.
– О! – процедил он, и я почувствовал, что кажусь ему навязчивым, обычная история: сначала территориальная кавалерия, потом регулярный полк, окопы и всё прочее.
– Скажите, мистер Масхем, понравилось ли вам у нас? – спросил я.
– Понравилось ли? Я, знаете ли, просто был в восторге! – ответил он".
Интервью, опубликованному в одной из газет американского Запада, был предпослан заголовок:
БРИТАНСКИЙ ДЕНДИ В ВОСТОРГЕ
ОТ ЖИЗНИ НА НАШЕМ ЮГЕ
Конский завод располагался в доброй миле от Ройстона, и точно без четверти десять утра, если только Джек Масхем не уезжал на скачки, торги или ещё куда-нибудь, он садился на своего пони-иноходца и отбывал в то место, которое журналист окрестил "конским питомником". Джек Масхем любил демонстрировать своего пони, чтобы показать, чего можно добиться от лошади, если никогда не повышать на неё голос. Это была умная, на три четверти кровная кобылка-трёхлетка мышиной масти и с такими крапинами, словно на неё кто-то опрокинул бутылку чернил и не сумел дочиста отмыть пятна. Белой у неё была только подпалина в форме полумесяца на лбу; гриву лошадке подстригали коротко, а её длинный хвост опускался ниже подколенок. Глаза у неё были весёлые и кроткие, а зубы – для лошади – прямо-таки жемчужные. На ходу она почти не вскидывала ног и, сбившись с аллюра, легко брала его снова. Рот её не оскверняли уздечкой и перед ездой просто набрасывали ей на шею поводья. Рост её составлял четырнадцать с половиной пядей, ноги Масхема, которому приходилось сильно отпускать стремена, свисали довольно низко. Он утверждал, что ездить на ней – всё равно что сидеть в покойном кресле. Кроме него самого, иметь с ней дело разрешалось лишь одному мальчику жокею, выбранному за спокойные руки, голос, нервы и характер.
Джек Масхем слезал с пони у ворот образованного конюшнями квадратного двора и входил, держа в зубах янтарный мундштучок с сигаретой, – сигареты изготовляли для него по особому заказу. У лужайки в центре двора его встречал управляющий. Джек бросал сигарету, обходил конюшни, где в стойлах содержались матки с жеребятами и однолетки, или давал распоряжение вывести ту или иную лошадь для проминки на дорожку, которая шла мимо конюшни, опоясывая двор. Закончив осмотр, Джек Масхем и управляющий проходили через арку на задней стороне двора, как раз напротив ворот, и направлялись к загонам, где на свободе резвились матки, жеребята и однолетки. Дисциплина в конском питомнике Джека была образцовой; служащие его были так же спокойны, опрятны и вышколены, как и лошади, вверенные их попечениям. С момента приезда на завод и до той минуты, когда он отбывал обратно на своём пони мышиной масти, Джек говорил только о лошадях спокойно и деловито. Каждый день ему приходилось сталкиваться с таким количеством неотложных мелочей, что он редко возвращался домой раньше часа. Он никогда не пускался в обсуждение теоретических проблем коневодства с управляющим, несмотря на солидные познания этого должностного лица, потому что для Джека Масхема лошади были предметом такой же политики, как внешние сношения его страны для министра иностранных дел. Его решения о том, с каким производителем спарить ту или иную матку, принимались единолично и основывались на тщательном изучении вопроса, подкреплённом тем, что он сам назвал бы чутьём, а другие – предубеждениями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68