Он прикрыл глаза рукой и замер, словно ослеплённый. Девушка подкралась и обвила ему шею руками.
Может быть. Джин права? Не следует ли ей?..
Затем через открытую дверь вошёл Фош. Он ткнулся шелковистой мордой в руки Динни. Она опустилась на колени и поцеловала его. Когда она подняла голову, Уилфрид отвернулся. Она мгновенно вскочила и остановилась в растерянности. Динни не знала, о чём она думает и думает ли вообще, не знала, способна ли она ещё что-нибудь воспринимать. Внутри неё, казалось, была полная пустота. Уилфрид открыл окно и высунулся наружу, стиснув голову руками. Уж не выброситься ли он собрался? Девушка сделала над собой яростное усилие, справилась с нервами и нежно окликнула: "Уилфрид!" Он обернулся, посмотрел на неё, и она подумала: "Боже милостивый! Он меня ненавидит!" Затем его лицо изменилось, стало прежним, знакомым, и девушка ещё отчётливей поняла, в какой тупик уязвлённая гордость заводит человека – особенно такого сложного, стремительного и переменчивого!
– Что же мне делать? – спросила она.
– Не знаю. Вся эта история – безумие. Мне уже давно следовало уехать и похоронить себя в Сиаме.
– Хочешь, я останусь сегодня у тебя?
– Да. Нет. Не знаю.
– Уилфрид, зачем воспринимать все так трагически? Можно подумать, что любовь для тебя – ничто. Правда, ничто?
Вместо ответа он протянул ей письмо Джека Масхема:
– На, прочти.
Она прочла.
– Понимаю. Мой приезд был вдвойне роковым.
Уилфрид опустился на диван и сидел, глядя на неё.
"Если уйду, буду потом рваться обратно", – подумала Динни и спросила:
– Как у тебя насчёт обеда?
– Кажется, Стэк что-то приготовил.
– На меня хватит?
– Ещё останется, если ты в таком же настроении, как я.
Динни позвонила.
– Я остаюсь обедать, Стэк. Еды мне нужно две ложки.
И, найдя предлог на минуту уединиться и восстановить душевное равновесие, спросила:
– Можно мне умыться, Уилфрид? Вытирая лицо и руки, она напрягала все силы, чтобы овладеть собой; затем внезапно отказалась от борьбы. Что бы она ни решила, все неправильно, мучительно и, видимо, неосуществимо. Будь что будет!
Когда Динни вернулась в гостиную, Уилфрида там не оказалось. Спальня была отперта, но тоже пуста. Динни рванулась к окну. На улице никого. За спиной девушки раздался голос Стэка:
– Извините, мисс. Мистера Дезерта вызвали. Он просил вам передать, что напишет. Обед будет через минуту.
Динни подошла к нему:
– Ваше первое впечатление от меня было верным, Стэк; второе – нет. Я ухожу. Мистеру Дезерту больше не нужно прятаться. Передайте ему, пожалуйста.
– Мисс, – остановил её Стэк, – я говорил вам, что он очень стремительный, но таким, как сегодня, я его ещё не видел. Простите, мисс, но боюсь, он решил выйти из игры.
– Если он покинет Англию, я хотела бы взять Фоша, – объявила Динни.
– Насколько я знаю мистера Дезерта, мисс, он, видно, задумал уехать. Я догадался, что это на него нашло ещё в тот вечер, когда он получил письмо, а на другой день утром вы приехали сюда.
– Ну что ж, – отозвалась Динни, – попрощаемся, и помните, что я сказала.
Они обменялись долгим рукопожатием, и девушка, по-прежнему неестественно спокойная, вышла и спустилась по лестнице. Она шла быстро; у неё кружилась голова, в которой раздавалось только одно слово: "Все!" В этих трёх буквах заключалось и то, что она пережила, и то, что ей ещё предстояло пережить. Ни разу в жизни она не чувствовала себя такой отрешённой от мира, неспособной к слезам, безразличной к тому, куда она идёт, что делает, кого видит. Мир бесконечен, но для неё конец уже наступил! Вряд ли Уилфрид обдуманно избрал такой способ разрыва. Для этого он слишком плохо её знает. Но, по существу, более удачного, более бесповоротного способа не выбрать. Бегать за мужчиной? Ну нет! Динни даже не пришлось формулировать свою мысль, – она родилась самопроизвольно.
Целых три часа девушка ходила и ходила по улицам Лондона и наконец повернула к Вестминстеру, чувствуя, что иначе свалится. Вернувшись на Саут-сквер, она собрала остаток сил, чтобы казаться оживлённой, но когда Динни поднялась к себе, Флёр сделала вывод:
– Майкл, случилось что-то очень скверное.
– Бедная Динни! Что он опять выкинул, чёрт его побери? Флёр подошла к окну и отдёрнула занавески. Ночь ещё не наступила, но улица была пустынна, если не считать двух кошек, такси, проезжавшего по другой стороне, и человека на мостовой, который держал в руке связку ключей и внимательно изучал её.
– Не подняться ли мне поговорить с ней?
– Нет. Понадобись мы Динни, она бы сама нас позвала. Если твоё предположение правильно, ей никто не нужен. Она становится дьявольски гордой, когда её припирают к стенке.
– Ненавижу гордость! – воскликнула Флёр и, задёрнув занавески, направилась к двери. – Она всегда проявляется в неподходящий момент и валит человека с ног. Не преодолев её, не сделаешь карьеры.
Флёр вышла.
"Не знаю, горд ли я, но карьеры я не сделал", – подумал Майкл. Он медленно поднялся по лестнице, немного постоял в дверях своей туалетной. Наверху ни звука.
Динни ничком лежала на постели. Вот он, конец! Почему сила, именуемая любовью, вознесла её, измучила и опять сбросила на землю, где ей, изломанной, опустошённой, дрожащей, больной, раненой и раздавленной, остаётся лишь терзаться тоской и отчаянием? Любовь и гордость! Вторая сильнее первой. Эти признания рвались из сердца девушки, их приходилось зажимать подушкой. Её любовь против его гордости! Её любовь против её собственной гордости! И победила гордость. Бесполезная и горькая победа! Весь прожитый вечер казался девушке сном. Явью был только один его момент – когда Уилфрид, стоявший у окна, обернулся и она подумала: "Он меня ненавидит!" Да, он ненавидел её, – она укор его раненому самоуважению, она единственное, что мешало ему крикнуть: "Будьте вы все прокляты и прощайте!"
Что ж, теперь он может крикнуть и уйти! А ей – страдать и страдать, медленно избывая боль. Нет! Лежать, подавив эту боль, заставить её замолчать, задушить подушкой! Не думать о ней, не считаться с нею, не замечать её, хотя она растёт и раздирает душу! Именно таков был смысл той молчаливой борьбы, которую, задыхаясь, вела с собой Динни, потому что даже неосознанные переживания таят в себе определённый смысл, хотя человек, охваченный инстинктивным порывом, и не умеет ясно выразить его. Она не могла вести себя с Уилфридом иначе. Разве она виновата, что Масхем прислал ему письмо с фразой о даме, чьё присутствие охраняет его? Разве она виновата, что кинулась в Ройстон? В чём её ошибка? Вздорный, беспричинный разрыв! Наверно, пути любви всегда таковы. Динни казалось, что, пока она лежит, ночь надсадно, как старые часы, отстукивают мгновения. Быть может, и для неё, брошенной и поверженной, в жизни наступила ночь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Может быть. Джин права? Не следует ли ей?..
Затем через открытую дверь вошёл Фош. Он ткнулся шелковистой мордой в руки Динни. Она опустилась на колени и поцеловала его. Когда она подняла голову, Уилфрид отвернулся. Она мгновенно вскочила и остановилась в растерянности. Динни не знала, о чём она думает и думает ли вообще, не знала, способна ли она ещё что-нибудь воспринимать. Внутри неё, казалось, была полная пустота. Уилфрид открыл окно и высунулся наружу, стиснув голову руками. Уж не выброситься ли он собрался? Девушка сделала над собой яростное усилие, справилась с нервами и нежно окликнула: "Уилфрид!" Он обернулся, посмотрел на неё, и она подумала: "Боже милостивый! Он меня ненавидит!" Затем его лицо изменилось, стало прежним, знакомым, и девушка ещё отчётливей поняла, в какой тупик уязвлённая гордость заводит человека – особенно такого сложного, стремительного и переменчивого!
– Что же мне делать? – спросила она.
– Не знаю. Вся эта история – безумие. Мне уже давно следовало уехать и похоронить себя в Сиаме.
– Хочешь, я останусь сегодня у тебя?
– Да. Нет. Не знаю.
– Уилфрид, зачем воспринимать все так трагически? Можно подумать, что любовь для тебя – ничто. Правда, ничто?
Вместо ответа он протянул ей письмо Джека Масхема:
– На, прочти.
Она прочла.
– Понимаю. Мой приезд был вдвойне роковым.
Уилфрид опустился на диван и сидел, глядя на неё.
"Если уйду, буду потом рваться обратно", – подумала Динни и спросила:
– Как у тебя насчёт обеда?
– Кажется, Стэк что-то приготовил.
– На меня хватит?
– Ещё останется, если ты в таком же настроении, как я.
Динни позвонила.
– Я остаюсь обедать, Стэк. Еды мне нужно две ложки.
И, найдя предлог на минуту уединиться и восстановить душевное равновесие, спросила:
– Можно мне умыться, Уилфрид? Вытирая лицо и руки, она напрягала все силы, чтобы овладеть собой; затем внезапно отказалась от борьбы. Что бы она ни решила, все неправильно, мучительно и, видимо, неосуществимо. Будь что будет!
Когда Динни вернулась в гостиную, Уилфрида там не оказалось. Спальня была отперта, но тоже пуста. Динни рванулась к окну. На улице никого. За спиной девушки раздался голос Стэка:
– Извините, мисс. Мистера Дезерта вызвали. Он просил вам передать, что напишет. Обед будет через минуту.
Динни подошла к нему:
– Ваше первое впечатление от меня было верным, Стэк; второе – нет. Я ухожу. Мистеру Дезерту больше не нужно прятаться. Передайте ему, пожалуйста.
– Мисс, – остановил её Стэк, – я говорил вам, что он очень стремительный, но таким, как сегодня, я его ещё не видел. Простите, мисс, но боюсь, он решил выйти из игры.
– Если он покинет Англию, я хотела бы взять Фоша, – объявила Динни.
– Насколько я знаю мистера Дезерта, мисс, он, видно, задумал уехать. Я догадался, что это на него нашло ещё в тот вечер, когда он получил письмо, а на другой день утром вы приехали сюда.
– Ну что ж, – отозвалась Динни, – попрощаемся, и помните, что я сказала.
Они обменялись долгим рукопожатием, и девушка, по-прежнему неестественно спокойная, вышла и спустилась по лестнице. Она шла быстро; у неё кружилась голова, в которой раздавалось только одно слово: "Все!" В этих трёх буквах заключалось и то, что она пережила, и то, что ей ещё предстояло пережить. Ни разу в жизни она не чувствовала себя такой отрешённой от мира, неспособной к слезам, безразличной к тому, куда она идёт, что делает, кого видит. Мир бесконечен, но для неё конец уже наступил! Вряд ли Уилфрид обдуманно избрал такой способ разрыва. Для этого он слишком плохо её знает. Но, по существу, более удачного, более бесповоротного способа не выбрать. Бегать за мужчиной? Ну нет! Динни даже не пришлось формулировать свою мысль, – она родилась самопроизвольно.
Целых три часа девушка ходила и ходила по улицам Лондона и наконец повернула к Вестминстеру, чувствуя, что иначе свалится. Вернувшись на Саут-сквер, она собрала остаток сил, чтобы казаться оживлённой, но когда Динни поднялась к себе, Флёр сделала вывод:
– Майкл, случилось что-то очень скверное.
– Бедная Динни! Что он опять выкинул, чёрт его побери? Флёр подошла к окну и отдёрнула занавески. Ночь ещё не наступила, но улица была пустынна, если не считать двух кошек, такси, проезжавшего по другой стороне, и человека на мостовой, который держал в руке связку ключей и внимательно изучал её.
– Не подняться ли мне поговорить с ней?
– Нет. Понадобись мы Динни, она бы сама нас позвала. Если твоё предположение правильно, ей никто не нужен. Она становится дьявольски гордой, когда её припирают к стенке.
– Ненавижу гордость! – воскликнула Флёр и, задёрнув занавески, направилась к двери. – Она всегда проявляется в неподходящий момент и валит человека с ног. Не преодолев её, не сделаешь карьеры.
Флёр вышла.
"Не знаю, горд ли я, но карьеры я не сделал", – подумал Майкл. Он медленно поднялся по лестнице, немного постоял в дверях своей туалетной. Наверху ни звука.
Динни ничком лежала на постели. Вот он, конец! Почему сила, именуемая любовью, вознесла её, измучила и опять сбросила на землю, где ей, изломанной, опустошённой, дрожащей, больной, раненой и раздавленной, остаётся лишь терзаться тоской и отчаянием? Любовь и гордость! Вторая сильнее первой. Эти признания рвались из сердца девушки, их приходилось зажимать подушкой. Её любовь против его гордости! Её любовь против её собственной гордости! И победила гордость. Бесполезная и горькая победа! Весь прожитый вечер казался девушке сном. Явью был только один его момент – когда Уилфрид, стоявший у окна, обернулся и она подумала: "Он меня ненавидит!" Да, он ненавидел её, – она укор его раненому самоуважению, она единственное, что мешало ему крикнуть: "Будьте вы все прокляты и прощайте!"
Что ж, теперь он может крикнуть и уйти! А ей – страдать и страдать, медленно избывая боль. Нет! Лежать, подавив эту боль, заставить её замолчать, задушить подушкой! Не думать о ней, не считаться с нею, не замечать её, хотя она растёт и раздирает душу! Именно таков был смысл той молчаливой борьбы, которую, задыхаясь, вела с собой Динни, потому что даже неосознанные переживания таят в себе определённый смысл, хотя человек, охваченный инстинктивным порывом, и не умеет ясно выразить его. Она не могла вести себя с Уилфридом иначе. Разве она виновата, что Масхем прислал ему письмо с фразой о даме, чьё присутствие охраняет его? Разве она виновата, что кинулась в Ройстон? В чём её ошибка? Вздорный, беспричинный разрыв! Наверно, пути любви всегда таковы. Динни казалось, что, пока она лежит, ночь надсадно, как старые часы, отстукивают мгновения. Быть может, и для неё, брошенной и поверженной, в жизни наступила ночь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68