На старике было светло-желтое хаори, с пятью ромбовидными гербами дома Такэда, и коричневые, в полоску, хакама, заложенные в глубокие складки. Щурясь от яркого света газовых ламп, он стоял неподвижно, нахмурившись, скрестив руки на груди.
– Кто это?
– Кто этот человек? – чья-то рука в белоснежном манжете, державшая программу, задержала распорядителя с цветком вишни, который, проводив старика к свободному креслу, на цыпочках возвращался к выходу.
– Кто же это? – тихо повторили вопрос белоснежные манжеты.
– Не знаю.
– Но ты же только что встречал его.
– Приехал вместе с самим… – распорядитель поднял большой палец. – Но кто он такой – понятия не имею.
Между тем старик, не обращая никакого внимания на вызванное им любопытство, недоумение и перешептывание, спокойно опустился на сиденье. Распорядитель вручил ему программу, но он не взглянул на нее и не слушал артистов, а, по-прежнему скрестив на груди руки, свободным от повязки правым глазом с интересом разглядывал свисавшие с потолка газовые люстры, рассматривал пышное убранство зала, сурово изучал разряженную публику. Наконец, ироническая усмешка искривила его губы.
Внимание собравшихся, на время отвлеченное прибытием запоздавших гостей, вновь обратилось к эстраде; в безмолвном, словно пустыня, зале такт за тактом звучала и ширилась мелодия, и постепенно красота плавно льющегося голоса Косидзи, в сочетании с прекрасным текстом и дивными звуками, заставила слушателей позабыть обо всем. Из апреля тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года они перенеслись в эпоху Гэнроку, из клуба Ююкан – в одинокую обитель в горах Ямасина, туда, где страдала прекрасная девушка, потерявшая рассудок от любви, где замирала и вновь звучала флейта странствующего музыканта, где готовилась принять смерть верная долгу жена самурая… Казалось, все это происходит здесь, в этом зале, и сердца слушателей сжимались в грустном томлении.
Впереди, перед самым носом старика, покачивалась в такт музыке глянцевитая голова, разделенная безукоризненным пробором на черные половинки; на местах, которые занимали дамы, неудержимо лились слезы, и к глазам прикладывались дорогие заграничные платочки, обшитые кружевами. Старик зажмурился от досады. Между тем артист, которого подобные мелочи нимало не задевали, продолжал пение, и вот уже зазвучали последние строфы:
– Вечный покой… Вечный покой… Разбилось сердце, исполненное тревог и волнений, – оно живет теперь только в напеве флейты… – Взметнулась заключительная фраза мелодии, и сейчас же загремели аплодисменты.
Открыв глаза, старик увидел, как оба артиста распластались в поклоне.
Первое отделение программы на этом закончилось. Публика, наполнявшая зал, перевела дыхание, заколыхались веера, затрепетали платки, и среди сдержанного гула, похожего на шелест ливня, перед эстрадой появилась особа лет тридцати, в коричневом европейском платье, украшенном на груди цветком вишни, с густо напудренным, чрезвычайно крупным толстощеким лицом.
– Это кто же такая? – спросил седой господин, похожий на провинциального чиновника, оглядываясь на соседа – человека с красивыми усами.
– Эта женщина? Это Киёко Китадзима.
– Вот эта? Но она же вовсе не хороша! – имя Китадзима пользовалось широкой известностью, и седой господин решил, видимо, что она непременно должна быть красавицей.
– Ну, смотря на чей вкус… – красивые усы усмехнулись.
Заявив, что «берет на себя смелость сказать несколько слов от лица дам», Китадзима в качестве одной из устроительниц сегодняшнего концерта прежде всего выразила благодарность всем присутствующим за то, что они соблаговолили откликнуться на приглашение, затем сообщила, что, ввиду неожиданного прибытия их превосходительств иностранных послов и членов посольств, программу решено несколько изменить – после перерыва будут показаны танцы балетной школы под руководством танцовщицы Ханаяги, а также выступит гастролирующий в Японии знаменитый венгерский скрипач Комароцци.
Далее она объявила, что успех при распродаже билетов превзошел все ожидания, но устроительницы концерта хотят еще раз воспользоваться любезностью дам и господ и провести сейчас дополнительный сбор, а потому всех просят еще некоторое время оставаться на местах. Выговорив все это без малейшей запинки, она удалилась.
Внезапно рядом с креслами дам грянула веселая, бодрая музыка военно-морского оркестра. В тот же момент двери напротив эстрады распахнулись, и в зал, точно стайка бабочек, пляшущих в весеннем ветерке над пестрым ковром цветов, впорхнули два десятка молоденьких девиц со шляпами в руках.
Прекрасная весенняя ночь, жаркая пьянящая атмосфера нарядного зала, веселая, бравурная музыка, очаровательные, как цветки, девушки, от платьев которых веяло ароматом духов «Белая роза»… Многие из них привыкли к балам и держались вполне непринужденно: в ручках, украшенных драгоценными камнями, они держали шляпы и, протягивая их гостям, лепетали бойкой скороговоркой:
– Прошу вас, еще немножко… Жертвуйте еще, господа…
На мужчин это действовало безотказно. Первым бросил деньги граф Фудзисава. За ним потянулись иностранные послы, не успевшие даже сообразить, что может настать день, когда их взносы превратятся в залпы по кораблям их же держав; бросали деньги и прижимистые крупные дельцы, не успевшие даже посетовать на то, что после пожертвований и покупки билета на концерт у них умудряются вымогать еще и еще… Мелькали кредитные билеты, со звоном падали золотые и серебряные монеты, а в ответ слышалось:
– Жертвуйте, жертвуйте, господа… Можно и эти часы, пожалуйста…
– Благодарю вас…
– Приходите же к нам в гости…
Тем временем старик с досадой наблюдал за оживлением, поднявшимся в зале, и вдруг почувствовал, что кто-то остановился возле него. Оглянувшись, он увидел хорошенькую девочку лет двенадцати-тринадцати, протягивавшую ему шляпу.
Она стояла без улыбки, без тени смущения на серьезном строгом личике, – не девочка, а настоящая маленькая леди в старинном кимоно лилового цвета, незаметно переходившего в более светлый тон у подола, с длинными рукавами, украшенными узором, который изображал лепестки цветов и струи воды; высоко на груди был аккуратно и чинно повязан широкий вышитый парчовый пояс, уложенный сзади сложным бантом. Сквозь черную как смоль челку, просвечивал белоснежный лоб, детская прическа «тигова» скреплена большой серебряной шпилькой в виде летящего журавля. Личико у нее было немного продолговатое, с прямым носом, белое, почти прозрачное и лишь слегка нарумяненное, маленькие подкрашенные губки сжаты в прямую линию, а черные ясные глаза под густыми, почти мужскими бровями без малейшей робости в упор смотрели на старика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
– Кто это?
– Кто этот человек? – чья-то рука в белоснежном манжете, державшая программу, задержала распорядителя с цветком вишни, который, проводив старика к свободному креслу, на цыпочках возвращался к выходу.
– Кто же это? – тихо повторили вопрос белоснежные манжеты.
– Не знаю.
– Но ты же только что встречал его.
– Приехал вместе с самим… – распорядитель поднял большой палец. – Но кто он такой – понятия не имею.
Между тем старик, не обращая никакого внимания на вызванное им любопытство, недоумение и перешептывание, спокойно опустился на сиденье. Распорядитель вручил ему программу, но он не взглянул на нее и не слушал артистов, а, по-прежнему скрестив на груди руки, свободным от повязки правым глазом с интересом разглядывал свисавшие с потолка газовые люстры, рассматривал пышное убранство зала, сурово изучал разряженную публику. Наконец, ироническая усмешка искривила его губы.
Внимание собравшихся, на время отвлеченное прибытием запоздавших гостей, вновь обратилось к эстраде; в безмолвном, словно пустыня, зале такт за тактом звучала и ширилась мелодия, и постепенно красота плавно льющегося голоса Косидзи, в сочетании с прекрасным текстом и дивными звуками, заставила слушателей позабыть обо всем. Из апреля тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года они перенеслись в эпоху Гэнроку, из клуба Ююкан – в одинокую обитель в горах Ямасина, туда, где страдала прекрасная девушка, потерявшая рассудок от любви, где замирала и вновь звучала флейта странствующего музыканта, где готовилась принять смерть верная долгу жена самурая… Казалось, все это происходит здесь, в этом зале, и сердца слушателей сжимались в грустном томлении.
Впереди, перед самым носом старика, покачивалась в такт музыке глянцевитая голова, разделенная безукоризненным пробором на черные половинки; на местах, которые занимали дамы, неудержимо лились слезы, и к глазам прикладывались дорогие заграничные платочки, обшитые кружевами. Старик зажмурился от досады. Между тем артист, которого подобные мелочи нимало не задевали, продолжал пение, и вот уже зазвучали последние строфы:
– Вечный покой… Вечный покой… Разбилось сердце, исполненное тревог и волнений, – оно живет теперь только в напеве флейты… – Взметнулась заключительная фраза мелодии, и сейчас же загремели аплодисменты.
Открыв глаза, старик увидел, как оба артиста распластались в поклоне.
Первое отделение программы на этом закончилось. Публика, наполнявшая зал, перевела дыхание, заколыхались веера, затрепетали платки, и среди сдержанного гула, похожего на шелест ливня, перед эстрадой появилась особа лет тридцати, в коричневом европейском платье, украшенном на груди цветком вишни, с густо напудренным, чрезвычайно крупным толстощеким лицом.
– Это кто же такая? – спросил седой господин, похожий на провинциального чиновника, оглядываясь на соседа – человека с красивыми усами.
– Эта женщина? Это Киёко Китадзима.
– Вот эта? Но она же вовсе не хороша! – имя Китадзима пользовалось широкой известностью, и седой господин решил, видимо, что она непременно должна быть красавицей.
– Ну, смотря на чей вкус… – красивые усы усмехнулись.
Заявив, что «берет на себя смелость сказать несколько слов от лица дам», Китадзима в качестве одной из устроительниц сегодняшнего концерта прежде всего выразила благодарность всем присутствующим за то, что они соблаговолили откликнуться на приглашение, затем сообщила, что, ввиду неожиданного прибытия их превосходительств иностранных послов и членов посольств, программу решено несколько изменить – после перерыва будут показаны танцы балетной школы под руководством танцовщицы Ханаяги, а также выступит гастролирующий в Японии знаменитый венгерский скрипач Комароцци.
Далее она объявила, что успех при распродаже билетов превзошел все ожидания, но устроительницы концерта хотят еще раз воспользоваться любезностью дам и господ и провести сейчас дополнительный сбор, а потому всех просят еще некоторое время оставаться на местах. Выговорив все это без малейшей запинки, она удалилась.
Внезапно рядом с креслами дам грянула веселая, бодрая музыка военно-морского оркестра. В тот же момент двери напротив эстрады распахнулись, и в зал, точно стайка бабочек, пляшущих в весеннем ветерке над пестрым ковром цветов, впорхнули два десятка молоденьких девиц со шляпами в руках.
Прекрасная весенняя ночь, жаркая пьянящая атмосфера нарядного зала, веселая, бравурная музыка, очаровательные, как цветки, девушки, от платьев которых веяло ароматом духов «Белая роза»… Многие из них привыкли к балам и держались вполне непринужденно: в ручках, украшенных драгоценными камнями, они держали шляпы и, протягивая их гостям, лепетали бойкой скороговоркой:
– Прошу вас, еще немножко… Жертвуйте еще, господа…
На мужчин это действовало безотказно. Первым бросил деньги граф Фудзисава. За ним потянулись иностранные послы, не успевшие даже сообразить, что может настать день, когда их взносы превратятся в залпы по кораблям их же держав; бросали деньги и прижимистые крупные дельцы, не успевшие даже посетовать на то, что после пожертвований и покупки билета на концерт у них умудряются вымогать еще и еще… Мелькали кредитные билеты, со звоном падали золотые и серебряные монеты, а в ответ слышалось:
– Жертвуйте, жертвуйте, господа… Можно и эти часы, пожалуйста…
– Благодарю вас…
– Приходите же к нам в гости…
Тем временем старик с досадой наблюдал за оживлением, поднявшимся в зале, и вдруг почувствовал, что кто-то остановился возле него. Оглянувшись, он увидел хорошенькую девочку лет двенадцати-тринадцати, протягивавшую ему шляпу.
Она стояла без улыбки, без тени смущения на серьезном строгом личике, – не девочка, а настоящая маленькая леди в старинном кимоно лилового цвета, незаметно переходившего в более светлый тон у подола, с длинными рукавами, украшенными узором, который изображал лепестки цветов и струи воды; высоко на груди был аккуратно и чинно повязан широкий вышитый парчовый пояс, уложенный сзади сложным бантом. Сквозь черную как смоль челку, просвечивал белоснежный лоб, детская прическа «тигова» скреплена большой серебряной шпилькой в виде летящего журавля. Личико у нее было немного продолговатое, с прямым носом, белое, почти прозрачное и лишь слегка нарумяненное, маленькие подкрашенные губки сжаты в прямую линию, а черные ясные глаза под густыми, почти мужскими бровями без малейшей робости в упор смотрели на старика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80