– Маскарад, маскарад… Маскарад и женщина, замаскированная под святую, – это неплохо придумано… Я тоже, в бытность в Европе, увлекался танцами, но после возвращения в Японию они мне окончательно опротивели… Не хочется даже бывать в Ююкан'е. В обществе, где процветает Фудзисава и Киносита, мне даже танцевать противно. Но тебе, конечно, следует поехать… Впрочем, нет, не смей ездить! Я не позволю тебе больше оставаться в Токио, слышишь? Ты просишь дать тебе развод – нет, развода ты не получишь, ни в коем случае. Поняла? И здесь, в Асабу, я больше тебя не оставлю – тебе ведь здесь, оказывается, раздолье. Откуда мне знать, какой очередной фортель ты умудришься выкинуть? Отправляйся в Нумадзу завтра же, слышишь? Мити я забираю к себе. И пока я не разрешу, ни шагу не смей ступить из Хаконэ. Пусть люди болтают что им угодно!.. Китагава проживет своим умом!..
Граф с силой нажал пуговку электрического звонка. На зов робко вошла та же горничная.
– Эй, позвать сюда Танака! Скажи Танака, чтобы шел сюда немедленно!
Танака был управляющий графини.
– Его, кажется, еще нет дома…
– Нет дома? Дура!.. Ладно, как только вернется, пусть придет сюда… Впрочем, нет, скажи, чтоб явился в главный особняк. А сейчас вели подавать экипаж.
Горничная вышла. С минуту граф глядел на застывшую словно каменное изваяние жену, потом резко распахнул дверь и, выходя, захлопнул ее за собой с громовым стуком. Слышно было, как он говорил о чем-то на лестнице со старой служанкой, а еще минуту спустя послышался грохот отъезжающего от подъезда экипажа.
6
Но госпожа Китагава, казалось, не слышала ничего этого. Против обыкновения, когда она, даже больная, через силу вставала, чтобы, по обычаю, встретить и проводить мужа, на этот раз она не поднялась с места, не сказала ни слова, ничего не видела, не слышала и продолжала сидеть все так же неподвижно, точно статуя.
Последние отблески заходящего солнца угасли, сумерки уже наполнили комнату.
Какие бы несправедливые обвинения и упреки ни приходилось ей слышать за двенадцать лет, что прошли с тех пор, как она стала женой Китагава, она ни единого раза не возразила мужу. Какие бы жестокие обиды и незаслуженные оскорбления ни приходилось ей переносить, она, стиснув зубы, терпела все муки, подчас непосильные, невыносимо тяжелые для женщины. И какова же награда? Хорошо, пусть ее план просить поддержки у Фудзисава действительно был не совсем удачен, но заподозрить ее в таком гнусном поступке… Мало того что ее изгнали из главной резиденции – теперь ее изгоняют из Токио. Мало того что ее место законной супруги фактически украдено у нее какой-то деревенской девкой – теперь у нее отнимают даже Митико. «Ступай в Нумадзу, за горы Хаконэ! Не смей возвращаться в Токио, пока я не разрешу!..» Это не только несправедливо – это бесчеловечно, жестоко.
Зачем она родилась женщиной? Зачем вышла замуж за Китагава? Старый, давно забытый «путь женщины» – он ничем не помог ей. Надежды на то, что ценой страданий она все же дождется минуты, когда муж очнется от своего безумия, – надежды, которые давали ей силы все терпеть, все сносить и на которые она уповала, увы, напрасно, – эти надежды рухнули. Так к чему же было ее терпение? Чем больше она терпела, тем грубее и беспощаднее с ней обращались, чем больше молчала, тем больше над ней издевались, а теперь, в довершение всего, бросают ей в лицо гнусные обвинения. Тщетны были все ее старания, все муки. Они были всего лишь мимолетной пеной на воде, не больше. Так ради чего же она страдала?
Она не думала, не сознавала этого, просто ее измученное сердце словно оцепенело, погрузившись в немую пучину боли.
Внезапно она почувствовала, что кто-то приблизился к ней и чья-то мягкая ручка легла на ее колени. Испуганно вздрогнув, она подняла голову – глаза ее встретились с похожими на черные звездочки глазами Митико; опустившись на колени, девочка снизу вверх заглядывала в лицо матери.
Графиня задрожала.
– Митико, ты тоже думаешь, что мама – плохая?
Зажав ладонью рот матери, Митико другой рукой изо всех сил обняла ее.
– Митико! – всхлипнув, графиня прижала к себе девочку. – Митико! Завтра… завтра ты поедешь жить к папе… А я… мама уезжает в Нумадзу… Мама должна ненадолго с тобой расстаться…
В слабом свете сумерек мать сквозь слезы увидела, как вспыхнуло белое, словно яшма, личико, на глазах, полных горя и гнева, выступили слезы, и девочка с силой отрицательно затрясла головкой.
– Митико, ты ни в коем случае не должна сердиться на папу… И меня… маму тоже не забывай…
Заглушая плач, рвущийся с губ, Митико уткнула лицо в колени матери, крепко обхватив их руками. Некоторое время графиня беззвучно плакала, склонив голову на плечо захлебывающейся от рыданий девочки, потом глубоко вздохнула и проговорила душераздирающим голосом:
– Митико моя, зачем только ты родилась женщиной? Ступай в монастырь, ступай в монастырь! Если ты выйдешь замуж и будешь страдать, что станет с тобой? Мужчины все нехорошие, все злые… Никогда не выходи замуж, Митико, слышишь? Ступай в монастырь, ступай в монастырь…
В вечернем сумраке, окутавшем комнату, мать и дочь плакали, крепко обнявшись. А за дверью, не решаясь войти, стояла, глотая слезы, старая служанка, держа в руке зажженную лампу.
Глава VI
1
Был поздний час воскресного майского утра, когда граф Фудзисава проснулся на втором этаже своего особняка в Таканава.
Обычно граф жил в своей официальной резиденции на улице Нагата, но, желая избежать наплыва посетителей, которые только и ждали воскресенья, чтобы атаковать его, он еще накануне вечером потихоньку покинул дом, сообщив об этом только самым близким своим друзьям. Ему хотелось провести спокойно вечер и насладиться отдыхом в воскресное утро.
В раскрытые сёдзи – граф не заметил, когда их успели раздвинуть – на изголовье постели падали яркие лучи утреннего солнца; снизу доносилось веселое щебетание канареек. А стоило чуть приподнять голову, и за стеклом, вклеенным в оконную бумагу, словно картина в раме, появлялась прекрасная панорама залива Синагава, по ярко-синей поверхности которого скользили лодки с квадратными и треугольными парусами.
Граф оттолкнул ногой лиловое шелковое покрывало, от складок которого едва заметно пахло пудрой, выпростал руки из рукавов ночного кимоно из желтоватого узорчатого шелка, заложил сплетенные пальцы рук за голову и, устремив взгляд в потолок, улыбнулся.
Жизнь не часто балует человека минутами, когда он улыбается по-настоящему искренне, от всей души, но графу Фудзисава посчастливилось пережить такую редкостную минуту. В самом деле, безродный подкидыш, он стал сейчас первым человеком в Японии. Даже ему самому такая головокружительная карьера кажется подчас выдумкой досужего беллетриста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Граф с силой нажал пуговку электрического звонка. На зов робко вошла та же горничная.
– Эй, позвать сюда Танака! Скажи Танака, чтобы шел сюда немедленно!
Танака был управляющий графини.
– Его, кажется, еще нет дома…
– Нет дома? Дура!.. Ладно, как только вернется, пусть придет сюда… Впрочем, нет, скажи, чтоб явился в главный особняк. А сейчас вели подавать экипаж.
Горничная вышла. С минуту граф глядел на застывшую словно каменное изваяние жену, потом резко распахнул дверь и, выходя, захлопнул ее за собой с громовым стуком. Слышно было, как он говорил о чем-то на лестнице со старой служанкой, а еще минуту спустя послышался грохот отъезжающего от подъезда экипажа.
6
Но госпожа Китагава, казалось, не слышала ничего этого. Против обыкновения, когда она, даже больная, через силу вставала, чтобы, по обычаю, встретить и проводить мужа, на этот раз она не поднялась с места, не сказала ни слова, ничего не видела, не слышала и продолжала сидеть все так же неподвижно, точно статуя.
Последние отблески заходящего солнца угасли, сумерки уже наполнили комнату.
Какие бы несправедливые обвинения и упреки ни приходилось ей слышать за двенадцать лет, что прошли с тех пор, как она стала женой Китагава, она ни единого раза не возразила мужу. Какие бы жестокие обиды и незаслуженные оскорбления ни приходилось ей переносить, она, стиснув зубы, терпела все муки, подчас непосильные, невыносимо тяжелые для женщины. И какова же награда? Хорошо, пусть ее план просить поддержки у Фудзисава действительно был не совсем удачен, но заподозрить ее в таком гнусном поступке… Мало того что ее изгнали из главной резиденции – теперь ее изгоняют из Токио. Мало того что ее место законной супруги фактически украдено у нее какой-то деревенской девкой – теперь у нее отнимают даже Митико. «Ступай в Нумадзу, за горы Хаконэ! Не смей возвращаться в Токио, пока я не разрешу!..» Это не только несправедливо – это бесчеловечно, жестоко.
Зачем она родилась женщиной? Зачем вышла замуж за Китагава? Старый, давно забытый «путь женщины» – он ничем не помог ей. Надежды на то, что ценой страданий она все же дождется минуты, когда муж очнется от своего безумия, – надежды, которые давали ей силы все терпеть, все сносить и на которые она уповала, увы, напрасно, – эти надежды рухнули. Так к чему же было ее терпение? Чем больше она терпела, тем грубее и беспощаднее с ней обращались, чем больше молчала, тем больше над ней издевались, а теперь, в довершение всего, бросают ей в лицо гнусные обвинения. Тщетны были все ее старания, все муки. Они были всего лишь мимолетной пеной на воде, не больше. Так ради чего же она страдала?
Она не думала, не сознавала этого, просто ее измученное сердце словно оцепенело, погрузившись в немую пучину боли.
Внезапно она почувствовала, что кто-то приблизился к ней и чья-то мягкая ручка легла на ее колени. Испуганно вздрогнув, она подняла голову – глаза ее встретились с похожими на черные звездочки глазами Митико; опустившись на колени, девочка снизу вверх заглядывала в лицо матери.
Графиня задрожала.
– Митико, ты тоже думаешь, что мама – плохая?
Зажав ладонью рот матери, Митико другой рукой изо всех сил обняла ее.
– Митико! – всхлипнув, графиня прижала к себе девочку. – Митико! Завтра… завтра ты поедешь жить к папе… А я… мама уезжает в Нумадзу… Мама должна ненадолго с тобой расстаться…
В слабом свете сумерек мать сквозь слезы увидела, как вспыхнуло белое, словно яшма, личико, на глазах, полных горя и гнева, выступили слезы, и девочка с силой отрицательно затрясла головкой.
– Митико, ты ни в коем случае не должна сердиться на папу… И меня… маму тоже не забывай…
Заглушая плач, рвущийся с губ, Митико уткнула лицо в колени матери, крепко обхватив их руками. Некоторое время графиня беззвучно плакала, склонив голову на плечо захлебывающейся от рыданий девочки, потом глубоко вздохнула и проговорила душераздирающим голосом:
– Митико моя, зачем только ты родилась женщиной? Ступай в монастырь, ступай в монастырь! Если ты выйдешь замуж и будешь страдать, что станет с тобой? Мужчины все нехорошие, все злые… Никогда не выходи замуж, Митико, слышишь? Ступай в монастырь, ступай в монастырь…
В вечернем сумраке, окутавшем комнату, мать и дочь плакали, крепко обнявшись. А за дверью, не решаясь войти, стояла, глотая слезы, старая служанка, держа в руке зажженную лампу.
Глава VI
1
Был поздний час воскресного майского утра, когда граф Фудзисава проснулся на втором этаже своего особняка в Таканава.
Обычно граф жил в своей официальной резиденции на улице Нагата, но, желая избежать наплыва посетителей, которые только и ждали воскресенья, чтобы атаковать его, он еще накануне вечером потихоньку покинул дом, сообщив об этом только самым близким своим друзьям. Ему хотелось провести спокойно вечер и насладиться отдыхом в воскресное утро.
В раскрытые сёдзи – граф не заметил, когда их успели раздвинуть – на изголовье постели падали яркие лучи утреннего солнца; снизу доносилось веселое щебетание канареек. А стоило чуть приподнять голову, и за стеклом, вклеенным в оконную бумагу, словно картина в раме, появлялась прекрасная панорама залива Синагава, по ярко-синей поверхности которого скользили лодки с квадратными и треугольными парусами.
Граф оттолкнул ногой лиловое шелковое покрывало, от складок которого едва заметно пахло пудрой, выпростал руки из рукавов ночного кимоно из желтоватого узорчатого шелка, заложил сплетенные пальцы рук за голову и, устремив взгляд в потолок, улыбнулся.
Жизнь не часто балует человека минутами, когда он улыбается по-настоящему искренне, от всей души, но графу Фудзисава посчастливилось пережить такую редкостную минуту. В самом деле, безродный подкидыш, он стал сейчас первым человеком в Японии. Даже ему самому такая головокружительная карьера кажется подчас выдумкой досужего беллетриста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80