Все это, признаться, как-то необычно…
Граф Цутия, которому в четыре часа нужно было присутствовать на митинге протеста против пересмотра договоров, непрерывно теребил ус. Священник, поглядывая на служку, время от времени недоуменно озирался вокруг. Управляющий, слуги, распорядитель то входили, то вновь выходили из храма.
Странное ощущение охватило собравшихся. Жаркий, влажный воздух, какой часто бывает в конце июня, когда дожди еще не идут и зной не спадает, пламя свечей, аромат курений, смешиваясь с дыханием большого числа людей, создавали гнетущую атмосферу, невольно вызывавшую в памяти муки, которые перенесла та, что лежала теперь в гробу. Какая-то тревога, смутное подозрение, что случилось что-то непредвиденное, невольно закрались в сознание всех присутствующих.
Охваченный беспокойством, виконт Сасакура тоже поднялся и вышел узнать, что происходит.
3
В одной из келий под каменной лестницей граф Китагава разговаривал с виконтом Умэдзу. Оба были возбуждены.
– Причина смерти? Но я уже говорил вам вчера, что причина смерти – припадок внезапного душевного расстройства…
– А по какой причине, спрашивается, возникло это самое душевное расстройство? Впрочем, на такой вопрос у вас, пожалуй, не хватит храбрости ответить! Хорошо, в таком случае, я скажу сам. Впрочем, нет, зачем говорить? Можете опять называть меня вымогателем, шантажистом, но совершенно очевидно, что тут произошло убийство… Пусть не прямое, пусть косвенное, но убийство!
Граф Китагава побледнел от гнева, но промолчал.
Тот, кто изо всех сил давит на сосуд, рассчитывая на его прочность, приходит в изумление, когда сосуд, не выдержав, рассыпается на куски: давивший удивляется своей силе и негодует на хрупкость сосуда; нечто похожее испытал граф Китагава, когда получил известие о неожиданной смерти графини.
Дерзкая, строптивая, как смела она поступить так своевольно, без спроса, как решилась снова сделать мое имя достоянием молвы? Злобная тварь! И что за смерть выбрала! Не могла спокойно и тихо скончаться от какой-нибудь болезни, нет, прибегла к такому театральному способу – к кинжалу! Не могла немножко потерпеть! Сумасшедшая, да, поистине сумасшедшая, она попросту лишилась рассудка, это поступок, ни с чем не сообразный… Я здесь ни при чем, я не имею к этому ни малейшего отношения, она решилась на это сама, одна, на нее просто нашла такая блажь… Что ж, хотела умереть – пусть умирает, но как она смеет марать мою честь, причинять мне неприятности? Это нечто неслыханное! Граф Китагава кипел от гнева, в Нумадзу не поехал – послал управляющего, и ночью спокойно уснул.
Но когда тело привезли, он ощутил какое-то странное беспокойство при виде мертвой графини. Шея и грудь покойной были закутаны белым шелком, волосы красиво уложены, но когда он вгляделся в эти запавшие щеки, провалившиеся глаза, посиневшие губы, в это бледное, постаревшее лицо, без слов говорившее о тринадцати долгих годах страдания, когда он увидел следы судороги, запечатлевшей муки смертного часа, в безмолвии пустой комнаты ему почудилось, будто мертвое тело тяжко вздыхает. Ему вспомнился ее прекрасный образ тринадцать лет назад – в таком же белоснежном кимоно, с высокой прической – и граф сам не заметил, что нижняя губа у него задрожала. Но, крикнув в душе: «Ведать не ведаю! Я здесь ни при чем!», граф немедленно приказал подать виски.
В течение целых трех дней самоубийство графини Китагава занимало весь город. Большинство газет, за исключением двух-трех, связанных с графом Китагава, выражало сочувствие умершей и открыто осуждало графа. Даже дамы высшего света, многие из которых при жизни графини не любили ее за ясный ум, завидовали ее красоте или во всяком случае не питали к ней симпатии, теперь, когда смерть устранила соперничество, всецело обвиняли в ее гибели графа Китагава, словно стараясь загладить свою былую несправедливость к покойной. На всех устах, во всех взглядах читал граф безмолвное обвинение. И малодушный, как все самодуры, граф Китагава чувствовал себя непривычно неловко на людях.
Вот и сегодня понадобился целый стакан виски, чтобы согреть его холодное сердце, когда он садился в экипаж, отправляясь на кладбище. Но выслушивать обвинения от такого человека, как виконт Умэдзу, было выше его сил. Однако, припертый к стене неоспоримыми доводами, граф в ответ на слова виконта мог лишь судорожно дергать губами в припадке бессильной ярости.
– Возможно, вы скажете, что законом не предусмотрены подобные случаи. Но у меня есть друзья и среди юристов и среди журналистов Теперь всецело в моей воле подать жалобу и апеллировать к сердцу и к совести общества… Стоит мне захотеть, и вполне возможно, что кое-кто, кроме меня, тоже лишится дворянских привилегий…
– Негодяй!
– Да кто же из нас двоих негодяй? Замучить человека, довести до смерти и после этого называть другого негодяем? Интересно получается! Хорошо, довольно. Я знаю, что мне делать, я найду место, где сумеют отличить правду от кривды. Или, может быть, вы все-таки пришлете мне письмо с извинениями? А если не письмо, то в крайнем случае – нечто, что способно его заменить…
– Вымогатель!
– Если я – вымогатель, то вы – убийца!
– Я передам тебя в руки полиции!
– В руки полиции? Превосходно! Нет уж, сперва извольте воскресить к жизни сестру. Или, может быть, вы предпочитаете, чтобы я немедленно, тут же на месте разоблачил перед всеми ваши преступления? Или, может быть, лучше прибегнуть к помощи газет? Или передать дело в суд, чтобы там рассудили, кто из нас прав, а кто виноват?
Граф Китагава закусил губу. «Сайто! Сайто!» – закричал он, зовя слугу.
Послышался кашель. Фусума раздвинулись, и показалось суровое, скорбное лицо старого Камбэ. За ним следовали управляющий и слуга.
– Господин, время уже позднее… Прошу вас поскорей пройти в храм.
– Камбэ! Этот негодяй… – граф Китагава, заскрипев зубами, указал на виконта Умэдзу.
Виконт, иронически засмеявшись, привстал с сиденья.
– Кто из нас негодяй?.. Ладно, довольно. В ближайшие дни я пришлю к вам своего представителя для переговоров…
– Шантажист!
– Господа, вспомните, где вы находитесь! Ведь вы роняете свое достоинство, свою честь… – старый Камбэ переводил суровый взгляд с одного на другого, – Прошу вас поскорей пройти в храм…
– Я не желаю служить панихиду вместе с вымогателем! – глаза графа Китагава метали молнии.
– Вы рассчитываете на то, что мертвые вынуждены молчать… И при этом еще ухитряетесь называть других вымогателями. Каков ловкач! Пусть она вам жена, но мне она приходится родной сестрой. Что ж необычного, если брат зажжет курения на похоронах сестры? – снова атакует графа виконт Умэдзу.
– Да ведь это же позор, господа!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Граф Цутия, которому в четыре часа нужно было присутствовать на митинге протеста против пересмотра договоров, непрерывно теребил ус. Священник, поглядывая на служку, время от времени недоуменно озирался вокруг. Управляющий, слуги, распорядитель то входили, то вновь выходили из храма.
Странное ощущение охватило собравшихся. Жаркий, влажный воздух, какой часто бывает в конце июня, когда дожди еще не идут и зной не спадает, пламя свечей, аромат курений, смешиваясь с дыханием большого числа людей, создавали гнетущую атмосферу, невольно вызывавшую в памяти муки, которые перенесла та, что лежала теперь в гробу. Какая-то тревога, смутное подозрение, что случилось что-то непредвиденное, невольно закрались в сознание всех присутствующих.
Охваченный беспокойством, виконт Сасакура тоже поднялся и вышел узнать, что происходит.
3
В одной из келий под каменной лестницей граф Китагава разговаривал с виконтом Умэдзу. Оба были возбуждены.
– Причина смерти? Но я уже говорил вам вчера, что причина смерти – припадок внезапного душевного расстройства…
– А по какой причине, спрашивается, возникло это самое душевное расстройство? Впрочем, на такой вопрос у вас, пожалуй, не хватит храбрости ответить! Хорошо, в таком случае, я скажу сам. Впрочем, нет, зачем говорить? Можете опять называть меня вымогателем, шантажистом, но совершенно очевидно, что тут произошло убийство… Пусть не прямое, пусть косвенное, но убийство!
Граф Китагава побледнел от гнева, но промолчал.
Тот, кто изо всех сил давит на сосуд, рассчитывая на его прочность, приходит в изумление, когда сосуд, не выдержав, рассыпается на куски: давивший удивляется своей силе и негодует на хрупкость сосуда; нечто похожее испытал граф Китагава, когда получил известие о неожиданной смерти графини.
Дерзкая, строптивая, как смела она поступить так своевольно, без спроса, как решилась снова сделать мое имя достоянием молвы? Злобная тварь! И что за смерть выбрала! Не могла спокойно и тихо скончаться от какой-нибудь болезни, нет, прибегла к такому театральному способу – к кинжалу! Не могла немножко потерпеть! Сумасшедшая, да, поистине сумасшедшая, она попросту лишилась рассудка, это поступок, ни с чем не сообразный… Я здесь ни при чем, я не имею к этому ни малейшего отношения, она решилась на это сама, одна, на нее просто нашла такая блажь… Что ж, хотела умереть – пусть умирает, но как она смеет марать мою честь, причинять мне неприятности? Это нечто неслыханное! Граф Китагава кипел от гнева, в Нумадзу не поехал – послал управляющего, и ночью спокойно уснул.
Но когда тело привезли, он ощутил какое-то странное беспокойство при виде мертвой графини. Шея и грудь покойной были закутаны белым шелком, волосы красиво уложены, но когда он вгляделся в эти запавшие щеки, провалившиеся глаза, посиневшие губы, в это бледное, постаревшее лицо, без слов говорившее о тринадцати долгих годах страдания, когда он увидел следы судороги, запечатлевшей муки смертного часа, в безмолвии пустой комнаты ему почудилось, будто мертвое тело тяжко вздыхает. Ему вспомнился ее прекрасный образ тринадцать лет назад – в таком же белоснежном кимоно, с высокой прической – и граф сам не заметил, что нижняя губа у него задрожала. Но, крикнув в душе: «Ведать не ведаю! Я здесь ни при чем!», граф немедленно приказал подать виски.
В течение целых трех дней самоубийство графини Китагава занимало весь город. Большинство газет, за исключением двух-трех, связанных с графом Китагава, выражало сочувствие умершей и открыто осуждало графа. Даже дамы высшего света, многие из которых при жизни графини не любили ее за ясный ум, завидовали ее красоте или во всяком случае не питали к ней симпатии, теперь, когда смерть устранила соперничество, всецело обвиняли в ее гибели графа Китагава, словно стараясь загладить свою былую несправедливость к покойной. На всех устах, во всех взглядах читал граф безмолвное обвинение. И малодушный, как все самодуры, граф Китагава чувствовал себя непривычно неловко на людях.
Вот и сегодня понадобился целый стакан виски, чтобы согреть его холодное сердце, когда он садился в экипаж, отправляясь на кладбище. Но выслушивать обвинения от такого человека, как виконт Умэдзу, было выше его сил. Однако, припертый к стене неоспоримыми доводами, граф в ответ на слова виконта мог лишь судорожно дергать губами в припадке бессильной ярости.
– Возможно, вы скажете, что законом не предусмотрены подобные случаи. Но у меня есть друзья и среди юристов и среди журналистов Теперь всецело в моей воле подать жалобу и апеллировать к сердцу и к совести общества… Стоит мне захотеть, и вполне возможно, что кое-кто, кроме меня, тоже лишится дворянских привилегий…
– Негодяй!
– Да кто же из нас двоих негодяй? Замучить человека, довести до смерти и после этого называть другого негодяем? Интересно получается! Хорошо, довольно. Я знаю, что мне делать, я найду место, где сумеют отличить правду от кривды. Или, может быть, вы все-таки пришлете мне письмо с извинениями? А если не письмо, то в крайнем случае – нечто, что способно его заменить…
– Вымогатель!
– Если я – вымогатель, то вы – убийца!
– Я передам тебя в руки полиции!
– В руки полиции? Превосходно! Нет уж, сперва извольте воскресить к жизни сестру. Или, может быть, вы предпочитаете, чтобы я немедленно, тут же на месте разоблачил перед всеми ваши преступления? Или, может быть, лучше прибегнуть к помощи газет? Или передать дело в суд, чтобы там рассудили, кто из нас прав, а кто виноват?
Граф Китагава закусил губу. «Сайто! Сайто!» – закричал он, зовя слугу.
Послышался кашель. Фусума раздвинулись, и показалось суровое, скорбное лицо старого Камбэ. За ним следовали управляющий и слуга.
– Господин, время уже позднее… Прошу вас поскорей пройти в храм.
– Камбэ! Этот негодяй… – граф Китагава, заскрипев зубами, указал на виконта Умэдзу.
Виконт, иронически засмеявшись, привстал с сиденья.
– Кто из нас негодяй?.. Ладно, довольно. В ближайшие дни я пришлю к вам своего представителя для переговоров…
– Шантажист!
– Господа, вспомните, где вы находитесь! Ведь вы роняете свое достоинство, свою честь… – старый Камбэ переводил суровый взгляд с одного на другого, – Прошу вас поскорей пройти в храм…
– Я не желаю служить панихиду вместе с вымогателем! – глаза графа Китагава метали молнии.
– Вы рассчитываете на то, что мертвые вынуждены молчать… И при этом еще ухитряетесь называть других вымогателями. Каков ловкач! Пусть она вам жена, но мне она приходится родной сестрой. Что ж необычного, если брат зажжет курения на похоронах сестры? – снова атакует графа виконт Умэдзу.
– Да ведь это же позор, господа!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80