И они так убежденно, так скорбно заклинали, что самый вышколенный клерк не мог удержать их за порогом.
И вот они просачивались к Готлибу в его кабинет. Он их жалел. Они отнимали у него рабочие часы, они подрывали его веру в собственное жестокосердие, но они молили с такой жалкой робостью, что он не мог отвязаться от них, не дав обещания, а потом сам признавал, что проявить побольше жестокости было бы менее жестоко.
Зато с важными людьми он бывал груб.
Директорство съедало слишком много времени и нервных сил, не давая Готлибу углубляться в непрестанно усложнявшиеся проблемы его исследования природы специфичности иммунитета, а исследования мешали ему уделять достаточно внимания институту, чтобы не дать ему окончательно развалиться. Готлиб полагался на Шолтейса и передавал все дела на его усмотрение, а Шолтейс, поскольку все равно в случае успешного директорства честь досталась бы Готлибу, предпочитал двигать свою научную работу, а дела передавал на усмотрение мисс Перл Робинс — так что фактически директором стала прелестная и ревнивая Перл.
Не было во всем обитаемом мире более ловкого и более криводушного директора. Перл упивалась. Она так тепло и скромно уверяла Росса Мак-Герка в заслугах Готлиба и своей смиренной преданности ему, так сладко мурлыкала на лесть Риплтона Холаберда, так ласково отвечала на резкую враждебность Терри Уикета, стесняя его в получении материалов для его работы, что институт каруселью завертелся от интриг.
Йио не разговаривал с Шолтейсом. Терри грозил Холаберду «влепить ему, как надо». Готлиб постоянно просил у Мартина совета, но никогда советам не следовал. Джауст, простоватый, но знающий биофизик, не питая к Готлибу той любви, которая не позволяла Мартину и Терри упрекать старика, сказал ему в лицо, что он «горе-директор и хорошо сделает, если уйдет». Он тут же был уволен и замещен пешкой.
Когда-то Макс Готлиб в беседах с Мартином говаривал о «шутках богов». Среди этих шуток Мартин не помнил более злой, чем та, что столь ему ненавистные в Табзе претенциозность и хлопотливость, при отсутствии воображения, делали его хорошим администратором, тогда как Готлиб в силу своей одаренности превращался в бессильного тирана; и это ль не обидная шутка: хуже слишком энергично руководимого и стандартизованного института оказывался только институт, лишенный всякого руководства, всякой стандартизации. И Мартин — когда-то он с возмущением стал бы это отрицать, — Мартин теперь спал и видел, чтобы вернулся Табз.
Если положение дел в институте оттого не усложнилось, то все же спокойствие его еще более нарушилось появлением Густава Сонделиуса. Вернувшись только что из Африки, где изучал сонную болезнь, он шумно водворился в одной из лабораторий для гостей.
Густав Сонделиус, воитель профилактической медицины, чья лекция некогда погнала Мартина из Уитсильвании в Наутилус, до сих пор сохранил свое место в галерее его героев: он обладал в какой-то мере глубокой проницательностью Готлиба, стойкой добротой декана Сильвы, упрямой честностью Терри, хоть и без его презрения к приличиям, и сверх всего было в нем пряное, бьющее через край душевное богатство, целиком его собственное. Правда, Сонделиус не помнил Мартина. С того вечера в Миннеаполисе со слишком многими ему доводилось пить, и спорить, и мчаться к неведомым, но винным местам. Однако ему помогли припомнить, и неделю спустя Сонделиус, Терри и Мартин вместе слонялись, вместе обедали или на квартире Эроусмитов хмелели от новых тем и джина.
Буйные льняные волосы Сонделиуса почти совсем поседели, но остались те же богатырские плечи, тот же широкий лоб и тот же вихрь проектов очищения мира от заразы, не возбранявших, однако, наслаждаться кое-какими вредоносными вещами, пока не миновала их пора.
Он поставил себе целью, закончив статью о сонной болезни, основать в Нью-Йорке институт тропической медицины.
Он осаждал Мак-Герка и богача Миннигена, в котором Табз нашел себе нового шефа, во-время и не во-время осаждал Готлиба.
Он преклонялся перед Готлибом и шумел о своем преклонении. Готлиб уважал его храбрость и его ненависть к меркантилизму, но его присутствия Готлиб не терпел. Сонделиус его раздражал своей жизнерадостностью, своими комплиментами, бурным своим оптимизмом, безалаберностью, похвальбой, своей подавляющей громоздкостью. И, может быть, Готлиба задевало, что, хотя разница в их возрасте составляла всего одиннадцать лет (пятьдесят восемь против шестидесяти девяти), Сонделиус казался на тридцать лет моложе, на полвека веселей.
Когда Сонделиус заметил эту неприязнь, он попробовал ее преодолеть, став еще шумливей и восторженней. В день рождения Готлиба он ему подарил убийственную домашнюю куртку вишневого бархата с сиреневой отделкой, и, когда он приходил к Готлибу в гости, что случалось часто, Готлиб должен был надевать эту мерзость и сидеть, мурлыча под нос, пока Сонделиус львиным рыком выносил свои приговоры неважным супам и неважным музыкантам… Что Сонделиус ради этих визитов жертвовал на диво шикарными зваными обедами, Готлиб так никогда и не узнал.
Мартин старался заимствовать у Сонделиуса храбрости, как у Терри он заимствовал сосредоточенность. В эти дни, когда институт обезумел, храбрость и сосредоточенность были необходимы человеку, если он хотел вести свою работу.
А Мартин ее вел.
Посоветовавшись с Готлибом и выдержав нелегкий разговор с Леорой об опасностях соприкосновения с такими микробами, он взялся за бубонную чуму, за поиски возможностей ее предупреждения и лечения посредством фага.
Послушав, как он расспрашивает Сонделиуса о чумных эпидемиях, всякий заподозрил бы, что Мартин находит Черную Смерть восхитительной. Посмотрев, как он прививает страшную заразу худым ехидным крысам, прищелкивая все время языком и называя их ласковыми именами, каждый решил бы, что он сошел с ума.
Он узнал, что крыс, поевших фага, чума не берет; что после кормления фагом Bacillus pestis исчезает у крыс-бациллоносителей, которые, не погибнув сами от чумы, служат ей прибежищем и постоянно ее распространяют; и, наконец, что он, Мартин, может излечивать чуму. Он был так же поглощен своими опытами, так же счастлив и взвинчен, как в первые дни фактора Икс. Он работал ночи напролет… Склонившись над микроскопом при свете одинокой лампы, выуживал вытянутой в волосок стеклянной пипеткой отдельную чумную бациллу.
Чтобы не заразиться через крысиных блох, он надевал во время работы с животными резиновые перчатки, высокие кожаные сапоги, ремешки на рукава. Эти предосторожности наполняли его самого трепетом восторга, а для других мак-герковцев в них было нечто от тайной магии алхимиков. Он стал немного героем, но больше — мишенью для острот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147
И вот они просачивались к Готлибу в его кабинет. Он их жалел. Они отнимали у него рабочие часы, они подрывали его веру в собственное жестокосердие, но они молили с такой жалкой робостью, что он не мог отвязаться от них, не дав обещания, а потом сам признавал, что проявить побольше жестокости было бы менее жестоко.
Зато с важными людьми он бывал груб.
Директорство съедало слишком много времени и нервных сил, не давая Готлибу углубляться в непрестанно усложнявшиеся проблемы его исследования природы специфичности иммунитета, а исследования мешали ему уделять достаточно внимания институту, чтобы не дать ему окончательно развалиться. Готлиб полагался на Шолтейса и передавал все дела на его усмотрение, а Шолтейс, поскольку все равно в случае успешного директорства честь досталась бы Готлибу, предпочитал двигать свою научную работу, а дела передавал на усмотрение мисс Перл Робинс — так что фактически директором стала прелестная и ревнивая Перл.
Не было во всем обитаемом мире более ловкого и более криводушного директора. Перл упивалась. Она так тепло и скромно уверяла Росса Мак-Герка в заслугах Готлиба и своей смиренной преданности ему, так сладко мурлыкала на лесть Риплтона Холаберда, так ласково отвечала на резкую враждебность Терри Уикета, стесняя его в получении материалов для его работы, что институт каруселью завертелся от интриг.
Йио не разговаривал с Шолтейсом. Терри грозил Холаберду «влепить ему, как надо». Готлиб постоянно просил у Мартина совета, но никогда советам не следовал. Джауст, простоватый, но знающий биофизик, не питая к Готлибу той любви, которая не позволяла Мартину и Терри упрекать старика, сказал ему в лицо, что он «горе-директор и хорошо сделает, если уйдет». Он тут же был уволен и замещен пешкой.
Когда-то Макс Готлиб в беседах с Мартином говаривал о «шутках богов». Среди этих шуток Мартин не помнил более злой, чем та, что столь ему ненавистные в Табзе претенциозность и хлопотливость, при отсутствии воображения, делали его хорошим администратором, тогда как Готлиб в силу своей одаренности превращался в бессильного тирана; и это ль не обидная шутка: хуже слишком энергично руководимого и стандартизованного института оказывался только институт, лишенный всякого руководства, всякой стандартизации. И Мартин — когда-то он с возмущением стал бы это отрицать, — Мартин теперь спал и видел, чтобы вернулся Табз.
Если положение дел в институте оттого не усложнилось, то все же спокойствие его еще более нарушилось появлением Густава Сонделиуса. Вернувшись только что из Африки, где изучал сонную болезнь, он шумно водворился в одной из лабораторий для гостей.
Густав Сонделиус, воитель профилактической медицины, чья лекция некогда погнала Мартина из Уитсильвании в Наутилус, до сих пор сохранил свое место в галерее его героев: он обладал в какой-то мере глубокой проницательностью Готлиба, стойкой добротой декана Сильвы, упрямой честностью Терри, хоть и без его презрения к приличиям, и сверх всего было в нем пряное, бьющее через край душевное богатство, целиком его собственное. Правда, Сонделиус не помнил Мартина. С того вечера в Миннеаполисе со слишком многими ему доводилось пить, и спорить, и мчаться к неведомым, но винным местам. Однако ему помогли припомнить, и неделю спустя Сонделиус, Терри и Мартин вместе слонялись, вместе обедали или на квартире Эроусмитов хмелели от новых тем и джина.
Буйные льняные волосы Сонделиуса почти совсем поседели, но остались те же богатырские плечи, тот же широкий лоб и тот же вихрь проектов очищения мира от заразы, не возбранявших, однако, наслаждаться кое-какими вредоносными вещами, пока не миновала их пора.
Он поставил себе целью, закончив статью о сонной болезни, основать в Нью-Йорке институт тропической медицины.
Он осаждал Мак-Герка и богача Миннигена, в котором Табз нашел себе нового шефа, во-время и не во-время осаждал Готлиба.
Он преклонялся перед Готлибом и шумел о своем преклонении. Готлиб уважал его храбрость и его ненависть к меркантилизму, но его присутствия Готлиб не терпел. Сонделиус его раздражал своей жизнерадостностью, своими комплиментами, бурным своим оптимизмом, безалаберностью, похвальбой, своей подавляющей громоздкостью. И, может быть, Готлиба задевало, что, хотя разница в их возрасте составляла всего одиннадцать лет (пятьдесят восемь против шестидесяти девяти), Сонделиус казался на тридцать лет моложе, на полвека веселей.
Когда Сонделиус заметил эту неприязнь, он попробовал ее преодолеть, став еще шумливей и восторженней. В день рождения Готлиба он ему подарил убийственную домашнюю куртку вишневого бархата с сиреневой отделкой, и, когда он приходил к Готлибу в гости, что случалось часто, Готлиб должен был надевать эту мерзость и сидеть, мурлыча под нос, пока Сонделиус львиным рыком выносил свои приговоры неважным супам и неважным музыкантам… Что Сонделиус ради этих визитов жертвовал на диво шикарными зваными обедами, Готлиб так никогда и не узнал.
Мартин старался заимствовать у Сонделиуса храбрости, как у Терри он заимствовал сосредоточенность. В эти дни, когда институт обезумел, храбрость и сосредоточенность были необходимы человеку, если он хотел вести свою работу.
А Мартин ее вел.
Посоветовавшись с Готлибом и выдержав нелегкий разговор с Леорой об опасностях соприкосновения с такими микробами, он взялся за бубонную чуму, за поиски возможностей ее предупреждения и лечения посредством фага.
Послушав, как он расспрашивает Сонделиуса о чумных эпидемиях, всякий заподозрил бы, что Мартин находит Черную Смерть восхитительной. Посмотрев, как он прививает страшную заразу худым ехидным крысам, прищелкивая все время языком и называя их ласковыми именами, каждый решил бы, что он сошел с ума.
Он узнал, что крыс, поевших фага, чума не берет; что после кормления фагом Bacillus pestis исчезает у крыс-бациллоносителей, которые, не погибнув сами от чумы, служат ей прибежищем и постоянно ее распространяют; и, наконец, что он, Мартин, может излечивать чуму. Он был так же поглощен своими опытами, так же счастлив и взвинчен, как в первые дни фактора Икс. Он работал ночи напролет… Склонившись над микроскопом при свете одинокой лампы, выуживал вытянутой в волосок стеклянной пипеткой отдельную чумную бациллу.
Чтобы не заразиться через крысиных блох, он надевал во время работы с животными резиновые перчатки, высокие кожаные сапоги, ремешки на рукава. Эти предосторожности наполняли его самого трепетом восторга, а для других мак-герковцев в них было нечто от тайной магии алхимиков. Он стал немного героем, но больше — мишенью для острот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147