Но гнуснее всего был звон доллара, который слышался ему в самом пламенном красноречии Пиккербо.
Когда Мартин предлагал подвергать пастеризации все молоко или сжечь некоторые дома, как рассадники туберкулеза, вместо того чтобы хлопотливо и без толку их окуривать: когда он утверждал, что такие меры спасут больше жизней, чем десять тысяч проповедей и десять лет парадов, на которых маленькие девочки несут знамена и мокнут под дождем, тогда Пиккербо встревоженно перебивал его:
— Нет, нет, Мартин, об этом и думать нечего. Мы не можем восстанавливать против себя фермеров и домовладельцев. В нашем деле нельзя задевать людей — так мы ничего не достигнем.
На молитвенных собраниях и в домашнем кругу Пиккербо говорил о «ценности здоровья, дающего нам радость жизни», но в спичах на торжественных завтраках с дельцами она у него превращалась в ценность «славных, круглых долларов и центов, поставляемых рабочими, когда они здоровы и трезвы и могут работать быстрее при той же заработной плате». На родительских собраниях он держал просветительные речи об «экономии на оплате врача при должном уходе за детьми, который убережет их от болезней»; врачей же он заверял, что пропаганда охраны здоровья безусловно привьет населению систематический навык обращаться к врачу.
Перед Мартином он распинался о Пастере, Джордже Вашингтоне, Викторе Вогане и Эдисоне, как о своих героях. Но, испрашивая у дельцов города Наутилуса — заправил Ротарианского клуба, Торговой Палаты, Объединения оптовиков — божественной их санкции на расширение сметы ОНЗа, недвусмысленно давал понять, что они, только они — его герои и властители страны, и, лоснясь жирным блеском сквозь дым сигар, они принимали корону.
Постепенно Мартин перенес свое наблюдение с Альмуса Пиккербо на всех вождей, возглавляющих армии и правительства, университеты и церкви, и увидел, что большинство из них — те же Пиккербо. Он стал проповедовать самому себе, как некогда проповедовал ему Макс Готлиб, лояльность раскольничества, религию постоянного сомнения, заповедь отречения от каких бы то ни было заповедей, мудрость признания, что и сам ты и все другие, быть может, полные невежды, и настойчивую борьбу за Движение в пользу того, чтобы двигаться вперед очень медленно.
Сотни помех отрывали Мартина от лаборатории. Его вызывали в приемную Отдела объяснять рассерженным гражданам, почему из соседнего гаража несет бензином; оттуда он возвращался в свой закут диктовать письма директорам школ о проверке зубов у школьников; ехал в Шведский Овраг проверить, уделяет ли инспектор пищевой и молочной промышленности должное внимание бойням; отдавал приказ отправить в карантин одну семью из Фанерного Городка; и запирался, наконец, в лаборатории.
Она была хорошо освещена, удобна, прилично оборудована. У Мартина оставалось мало времени на что-либо, кроме посевов, анализов крови и вассермановских реакций для частнопрактикующих врачей, но работа его успокаивала, и урывками он возвращался к поискам реакции преципитации, которая должна была вытеснить вассермановскую и принести ему, Мартину, славу.
Пиккербо думал, как видно, что на это исследование потребуется шесть недель; Мартин надеялся провести его за два года; а при таких помехах, как сейчас, оно могло затянуться и на двести лет. За этот срок мистеры Пиккербо успеют искоренить сифилис, и реакция окажется ненужной.
В обязанности Мартина входило вдобавок развлекать Леору в чужом городе Наутилусе.
— Ты, конечно, нашла себе занятия на весь день? — подбадривал он ее и добавлял: — Хочешь куда-нибудь пойти сегодня вечером?
Она глядела на него подозрительно. Она довольствовалась собственным обществом легко и естественно, как кошка, и раньше он никогда не заботился о ее развлечениях.
Дочки Пиккербо постоянно забегали в лабораторию Мартина. Близнецы били пробирки и делали куклам палатки из фильтровальной бумаги. Орхидея раскрашивала буквы на плакатах к отцовским Неделям, а лаборатория, по ее словам, была самым спокойным местом для работы. Стоя над своими препаратами, Мартин ощущал присутствие девушки — вот она напевает в углу за столом. Они разговаривали без умолку, и он с телячьим восторгом выслушивал замечания, которые, выскажи их Леора, он назвал бы «собачьей чушью»!
Он разглядывал на свет прозрачную, винно-красную пробирку с гемолизированной кровью и думал о ее цвете, но больше о щиколотках Орхидеи, которая с бессмысленным терпением оправляла кисточки, склонившись над столом и как-то очень замысловато закрутив ногу за ногу.
Он спросил ее резко:
— Послушайте, милочка. Допустим… допустим, девушка, младенец вроде вас, влюбилась вдруг в женатого человека. Как по-вашему, что она должна делать? Дарить его нежностью? Или дать ему отпор?
— Ох, разумеется, дать отпор. Даже, если это ей страшно тяжело. Даже, если она любит его до безумия. Потому что, как бы она его ни любила, она не должна причинять боль его жене.
— Но допустим, жена никогда не узнает; или ей это безразлично?
Он не притворялся больше, что работает; он стоял перед нею, подбоченясь, темные глаза его требовали ответа.
— Ну, если не узнает… Но дело не в том. Я убеждена, что браки, в самом деле, заключаются на небесах. А вы как думаете? Когда-нибудь явится прекрасный принц, идеальный возлюбленный (она была так молода, так молоды, так сладки были ее губы!)… и я, конечно, хотела бы сберечь себя для него. Все будет испорчено, если я стану легкомысленно играть любовью до прихода моего героя.
Но ее улыбка ласкала.
Мартину рисовалось, что их забросило вдвоем в одинокое становище. Она забывает свою попугайскую мораль. В нем совершилась перемена, решительная, как обращение в другую веру или как приступ неистовой ярости на войне; от пристыженного нежелания изменять жене он перешел к решимости взять то, что само дается в руки. Его начинало злить, что Леора требовательна, — ей навсегда принадлежит его глубочайшая любовь, а она налагает запрет на каждую его мимолетную прихоть… Да, налагает запрет. Леора редко говорила об Орхидее, но она всегда могла сказать (или ему со страху так казалось), когда Мартин провел с Орхидеей час-другой среди дня. Под немым испытующим взглядом жены он чувствовал себя правонарушителем. Он, которого всегда коробило от елейности, был теперь преувеличенно нежен:
— Ты весь день просидела дома? Ну, мы после обеда махнем в кино. Или лучше позвонить кому-нибудь и пойти в гости? Как ты хочешь?
Он слышал, что голос его приторен, и ненавидел его, и знал, что не уластил Леору. И каждый раз, пускаясь в размышления о превосходстве своей правды над правдой Пиккербо, он сам себя осаживал: «Хорош гусь! Туда же — рассуждаешь о правде, жалкий лжец!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147