Я стал читать. Материалы были действительно интерес­ными. Бывшие фронтовики-офицеры – командиры рот, ба­тальонов, взводов – и рядовые солдаты, ныне рабочие, брига­диры, мастера и начальники цехов, рассказывали о своей мирной, созидательной работе. Мне бросилось в глаза, что при всей значительности материал бесспорно выиграл бы, если бы был подан в менее однообразной форме.
«Надо так суметь написать подвал, – подумал я, – чтобы оживились и эти однообразные материалы».
Через час подвал был готов. Я перечитал его. Получилось как будто неплохо. Я отнёс рукопись на машинку.
…Странное, давно забытое чувство с каждым днём все боль­ше и больше охватывало меня.
У каждого человека есть старые впечатления, мирно спя­щие под напластованиями последующих лет. И когда что-либо снова вызывает их к жизни, с ними вместе возвращается юность. Она на какой-то – иногда очень-очень короткий срок – разглаживает на лице морщины, заставляет сердце биться сильнее…
Много лет тому назад, когда я был ещё совсем мальчиш­кой, мне довелось поступить на завод.
Шли первые годы первой пятилетки. Главное заключалось не только в гигантских строительных планах и в начавшемся уже их осуществлении. Главное было в изменении людей. Люди, самые разные по возрасту и характеру, становились энтузиа­стами. Пятилетка стала не только служебным, но и так назы­ваемым частным делом людей. Незаметно, в очень короткий срок и как-то совершенно естественно она сделалась мерилом дружбы, любви, смелости, таланта и многих других проявлений человеческой натуры.
Завод, на который я тогда поступил, был огромным комби­натом. Он выпускал самые разнообразные вещи – от победи­товых резцов до электроламп. В нашем цехе делали электро­лампы. Рано утром мы, молодые рабочие, собирались в конт­рольном цехе. Мы нарочно приходили на завод за полчаса до смены, чтобы успеть встретиться в контрольном. Это была огромная комната, в которой день и ночь горело не менее де­сяти тысяч ламп. Здесь они проходили испытание на продол­жительность горения.
Представьте себе это зрелище: десять тысяч установленных длинными рядами горящих ламп! Здесь было тепло, почти жарко, и так приятно было забежать сюда с мороза. Все в этой комнате выглядело по-волшебному необычно, – мудрено ли, что мы, мальчишки, так стремились сюда? Нам казалось, что все самое важное в нашей жизни заключено в том заводе и, больше того, что мы отвечаем, всерьёз отвечаем за всё то, что делают на этом раскинувшемся на километры заводе тысячи рабочих.
В те дни я был только подручным электромонтёра, а мои товарищи, участники наших сходок в контрольном, были под­ручными слесарей, токарей, прессовщиками вольфрама или тянульщиками молибденовых нитей. Со стороны наши сборища напоминали совещания у директора завода или что-нибудь в этом роде.
Мы обсуждали работу цехов, яростно критиковали началь­ство, распределяли обязанности в отряде «лёгкой кавалерии», спорили о том, какой бригаде поднести «верблюда» – символ плохой работы.
Страна переживала трудности, но мы не унывали. «Суп с головизной» – неизменное первое в меню заводской столо­вой – нас вполне устраивал. Взрослые люди, рядом с которыми мы работали, жили так же. Вместе с ними мы приезжали на завод за час до работы и уходили с завода поздно ночью. То было чистое, без копоти, горение.
С тех пор прошло много лет, и каких лет! Эти годы, и осо­бенно годы войны, отодвинули, заслонили далёкие ощущения юности. Но странное дело: уже теперь – это было в конце третьей недели моей работы на заводе, – войдя в мартеновский цех, где, точно таран, бросалась на мартен завалочная машина, я вдруг испытал то самое, давно забытое ощущение, которое охватывало меня, когда много лет назад я торопливо вбегал в цех контрольных ламп.
Да-да, это было то же самое ощущение тепла и какого-то деятельного, нервного ожидания, ощущение того, что вот здесь-то и есть настоящее и сюда надо стремиться. Я не сразу отдал себе отчёт во всём этом. Сначала было только одно: воспоми­нание о той комнате, сверкающей накалённым светом, и ощу­щение себя каким-то другим, более молодым и смелым.
…Работа в редакции мне нравилась, и отношения с коллек­тивом у меня были прекрасные. Мою фамилию уже знали на заводе, по крайней мере так уверял меня Андрюшин, который весь день пропадал в цехах.
Каждое утро мы вместе с Лидой уезжали на завод, на дню я обязательно два-три раза забегал к ней в лабораторию, но домой часто возвращался один: Лида задерживалась на работе до позднего вечера.
В течение последних дней мы изготовили ещё несколько конструкций индукторов. Мы приобрели уже большой опыт в этом деле.
Одна из этих конструкций показалась нам очень подходя­щей для закалки «лесенки», и мы решили снова попробовать закалить эту деталь…
В тот вечер к нам в лабораторию зашёл Иванов. Высокий, чуть сутуловатый, в прожжённой, надвинутой на лоб кепке, он прошёл прямо в комнату, где сидели мы с Ириной, и угрюмо спросил, не здороваясь:
– Ну как? Все пятнышки? Не даётся сталь. А?
Ирина раздражённо пожала плечами. Она могла говорить, не теряя самообладания, о чём угодно, кроме закалки.
– А ты не злись, инженерша, – успокоил её Иванов. – Да­вай-ка вечером покалим. Может, заговорю я твою сталь.
– Иван Иванович, вы этим делом не шутите, – заметила я, – мы места себе не находим четвёртый месяц.
Иванов промолчал.
– Но в чём же твой секрет, Иваныч? – разволновалась Ирина. – Что ты хочешь сделать?
– Сталь хочу закалить, и чтобы без пятен, – пробурчал Иванов.
Ирина пожала плечами.
– Как ты полагаешь, додумался? – спросила она меня, когда Иванов ушёл.
– Кто его знает, – ответила я. – Ты ведь Иваныча знаешь. Только мне кажется, что если он сам пришёл и так опреде­ленно сказал, значит…
– Неужели выйдет? – мечтательно проговорила Ирина, отодвигая в сторону микроскоп, в который разглядывала срез металла. – Я просто представить себе не могу, что завтра про­снусь – и первая моя мысль не будет связана с неудачей.
Мы едва дождались вечера. Пришли к агрегату и подгото­вили все для закалки.
Появился Иванов. Он ничего не сказал, только сдвинул па затылок кепку и оглядел нас и всё, что было в этой комнате, своими маленькими колючими глазками.
– Ну, – нетерпеливо крикнула Ирина, подбегая к нему, – ну, говори, что делать, Иваныч?
– Это я с тобой хотел посоветоваться, что делать, – отве­тил Иванов, присаживаясь на подоконник.
– Иваныч! – в отчаянии воскликнула Ирина.
Лицо старика как-то незаметно изменилось. Не дрогнул ни один мускул. Иваныч не улыбнулся, а прищурился, но вне­запно во взгляде его мелькнуло что-то отечески доброе. Впро­чем, может быть, мне это только показалось.
– Лет сорок тому назад, – спокойно начал он, не обращая никакого внимания на наше разочарование, – служил я у хозяина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41