руки у него дрожали, глаза слезились, словно он посмотрел
на солнце. В конце концов, плоть не прозрачна. И странно сознавать, что ты
достиг цели своей жизни.
Но он все смотрел и смотрел, и шел все дальше и дальше, с той же самой
детской радостью, пока вдруг не оказалось, что он не может сделать ни шагу
дальше; и тогда, сквозь слезы оглядевшись вокруг, он увидел, что в комнате
темно, а высокие окна полны звезд.
Великий миг прошел; он видел, как он уходит. Он не пытался цепляться
за него. Он знал, что он - часть этого мгновения, а не оно - часть его.
Он был в его распоряжении.
Через некоторое время Шевек встал на дрожащие ноги и включил лампу. Он
немного побродил по комнате, дотрагиваясь то до переплета книги, то до
абажура лампы, радуясь, что вернулся, что опять находится среди знакомых
предметов, опять в своем мире - потому что в тот момент разница между этой
планетой и той, между Уррасом и Анарресом была для него не больше разницы
между двумя песчинками на морском берегу. Не было больше бездн, не было
стен. Не было больше изгнания. Он увидел основание вселенной, и оно было
надежным.
Медленной и не очень твердой походкой Шевек вошел в спальню и, не
раздеваясь, рухнул на кровать. Он лежал, закинув руки а голову, время от
времени обдумывая то одну, то другую деталь еще предстоявшей ему работы,
охваченный торжественной и счастливой благодарностью, которая постепенно
перешла в светлую задумчивость, а по том - в сон.
Шевек проспал десять часов и проснулся с мыслью об уравнениях, которые
выразят понятие интервала. Он подошел к письменному столу и принялся
работать над ними. Во второй половине этого дня у него по расписанию были
занятия, и он их провел; он пообедал в преподавательской столовой и
побеседовал там со своими коллегами о погоде, и о войне, и обо всем
остальном, о чем они заводили разговор. Если они и заметили в нем какие-то
перемены, он этого не понял, потому что по существу даже не заметил их. Он
вернулся к себе в комнату и снова сел работать.
В уррасских сутках было двадцать часов. В течение восьми дней Шевек
ежедневно проводил по двенадцать, а то и по шестнадцать часов, сидя за
письменным столом или слоняясь по комнате, часто глядя своими светлыми
глазами в окна, за которыми сияло теплое весеннее солнце или звезды и рыжая
Луна.
Эфор, войдя с завтраком на подносе, увидел, что Шевек лежит на кровати
полуодетый и разговаривает на незнакомом языке. Он растолкал его.
Конвульсивно вздрогнув, Шевек проснулся, встал и, шатаясь, вышел в другую
комнату, к письменному столу, который б ыл совершенно пуст; он уставился на
компьютер, с которого была сброшена вся информация, и застыл, точно
человек, который получил удар по голове, но еще не понял этого. Эфору
удалось снова уложить его, и он сказал:
- Лихорадка есть, господин. Зову доктора?
- Нет!
- А может, господин?...
- Нет! Не пускайте сюда никого, Эфор. Говорите, что я болен.
- Тогда они точно приведут доктора. Могу сказать, господин, что вы
все еще работаете. Это им нравится.
- Когда выйдете, заприте дверь,- сказал Шевек. Его непрозрачное тело
подвело его: от переутомления он ослабел и поэтому был раздражителен и
склонен к панике. Он боялся Паэ, Оииэ, боялся, что придет полиция с
обыском. Ему живо и ужасающе вспомнилось все, что он раньше слышал, читал,
о чем смутно догадывался относительно уррасской полиции, тайной полиции;
так человек, признавшись себе, что болен, припоминает абсолютно все, что он
когда-либо читал о раке. Он смотрел на Эфора лихорадочным, полным тревоги
взглядом.
- Можете на меня положиться,- сказал Эфор, как всегда, сдержанно,
быстро, с кривой улыбкой. Он принес Шевеку стакан воды и вышел; и замок
наружной двери защелкнулся за ним.
Оба следующих дня он ухаживал за Шевеком с тактом, не имевшим
отношения к его выучке слуги.
- Вам бы доктором быть, Эфор,- сказал Шевек, когда от его слабости
осталась лишь чисто физическая, отчасти даже приятная вялость.
- Так моя старуха говорит. Никого не хочет за собой ухаживать, кроме
меня, когда болеет. Говорит: "У тебя рука легкая". Наверно, так.
- Вы когда-нибудь работали с больными?
- Нет, господин. Не хочу иметь дело с больницами. Черный день - тот
день, когда буду умирать в ихней заразной дыре.
- В больнице? А чем плохи больницы?
- Ничем, господин,- в которую вас свезут, если похужеет,- мягко
ответил Эфор.
- Тогда о каких больницах говорите вы?
- Куда нас возят. Грязные. Как у мусорщика в заднице.- Эфор сказал
это без возмущения, для наглядности.- Старые. В одной такой девчонка
померла. Там в полах дырки, здоровущие дырки, перекрытия видать, так? Я
говорю: "Это как же?" Понимаете, из дырок крысы лезут, прямо на койки. А
они: "Здание старое, шестьсот лет уж, как больница". Название ей "Заведение
Божественной Гармонии для бедных". Задница это, а не гармония, вот что.
- Ваша дочь умерла в больнице?
- Да, господин, моя дочка Лаиа.
- Отчего она умерла?
- Клапан в сердце. Они сказали. Росла плохо. Когда померла, два
годочка.
- У вас есть другие дети?
- Живых нету. Трое родились. Старуха шибко убивалась. А теперь
говорит: "Ну и что ж, зато теперь за них не переживать, и ладно". Вам
угодно еще что-нибудь, господин?
Этот внезапный переход к манере выражаться, принятой в высших классах,
неприятно поразил Шевека; он досадливо сказал:
- Да! Рассказывайте дальше.
Потому ли, что это вырвалось у него так непосредственно, или потому,
что он был еще нездоров и ему следовало потакать, на сей раз Эфор не
замкнулся.
- Было дело, хотел в армейские медики пойти,- сказал он,- но они
меня вперед забрали. Призвали. Говорят: "Денщиком, будешь денщиком". Так и
вышло. Хорошая специальность - денщик. Как из армии вернулся, так прямо и
пошел в услужение.
- Так в армии вас могли выучить на медика? - Разговор продолжался.
Шевек с трудом понимал Эфора, не только из-за языка, но и по смыслу. Эфор
рассказывал ему о вещах, с которыми он никогда в жизни не сталкивался. Он
никогда в жизни не видел ни крысы, ни солдатской казармы, ни сумасшедшего
дома, ни богадельни, ни ломбарда, ни казни, ни вора, ни доходного дома, ни
сборщика налогов, ни человека, который хочет работать и не может найти
работу, ни мертвого младенца в канаве. Обо всем этом Эфор говорил, как о
самых обычных вещах или о самых обычных ужасах. Чтобы хоть как-то понять
все это, Шевеку пришлось напрячь воображение и припомнить все, что он знал
об Уррасе, вплоть до самых отрывочных сведений. И, однако, все эти вещи
были ему так знакомы, как ничто из виденного им здесь до сих пор, и он
действительно понимал их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
на солнце. В конце концов, плоть не прозрачна. И странно сознавать, что ты
достиг цели своей жизни.
Но он все смотрел и смотрел, и шел все дальше и дальше, с той же самой
детской радостью, пока вдруг не оказалось, что он не может сделать ни шагу
дальше; и тогда, сквозь слезы оглядевшись вокруг, он увидел, что в комнате
темно, а высокие окна полны звезд.
Великий миг прошел; он видел, как он уходит. Он не пытался цепляться
за него. Он знал, что он - часть этого мгновения, а не оно - часть его.
Он был в его распоряжении.
Через некоторое время Шевек встал на дрожащие ноги и включил лампу. Он
немного побродил по комнате, дотрагиваясь то до переплета книги, то до
абажура лампы, радуясь, что вернулся, что опять находится среди знакомых
предметов, опять в своем мире - потому что в тот момент разница между этой
планетой и той, между Уррасом и Анарресом была для него не больше разницы
между двумя песчинками на морском берегу. Не было больше бездн, не было
стен. Не было больше изгнания. Он увидел основание вселенной, и оно было
надежным.
Медленной и не очень твердой походкой Шевек вошел в спальню и, не
раздеваясь, рухнул на кровать. Он лежал, закинув руки а голову, время от
времени обдумывая то одну, то другую деталь еще предстоявшей ему работы,
охваченный торжественной и счастливой благодарностью, которая постепенно
перешла в светлую задумчивость, а по том - в сон.
Шевек проспал десять часов и проснулся с мыслью об уравнениях, которые
выразят понятие интервала. Он подошел к письменному столу и принялся
работать над ними. Во второй половине этого дня у него по расписанию были
занятия, и он их провел; он пообедал в преподавательской столовой и
побеседовал там со своими коллегами о погоде, и о войне, и обо всем
остальном, о чем они заводили разговор. Если они и заметили в нем какие-то
перемены, он этого не понял, потому что по существу даже не заметил их. Он
вернулся к себе в комнату и снова сел работать.
В уррасских сутках было двадцать часов. В течение восьми дней Шевек
ежедневно проводил по двенадцать, а то и по шестнадцать часов, сидя за
письменным столом или слоняясь по комнате, часто глядя своими светлыми
глазами в окна, за которыми сияло теплое весеннее солнце или звезды и рыжая
Луна.
Эфор, войдя с завтраком на подносе, увидел, что Шевек лежит на кровати
полуодетый и разговаривает на незнакомом языке. Он растолкал его.
Конвульсивно вздрогнув, Шевек проснулся, встал и, шатаясь, вышел в другую
комнату, к письменному столу, который б ыл совершенно пуст; он уставился на
компьютер, с которого была сброшена вся информация, и застыл, точно
человек, который получил удар по голове, но еще не понял этого. Эфору
удалось снова уложить его, и он сказал:
- Лихорадка есть, господин. Зову доктора?
- Нет!
- А может, господин?...
- Нет! Не пускайте сюда никого, Эфор. Говорите, что я болен.
- Тогда они точно приведут доктора. Могу сказать, господин, что вы
все еще работаете. Это им нравится.
- Когда выйдете, заприте дверь,- сказал Шевек. Его непрозрачное тело
подвело его: от переутомления он ослабел и поэтому был раздражителен и
склонен к панике. Он боялся Паэ, Оииэ, боялся, что придет полиция с
обыском. Ему живо и ужасающе вспомнилось все, что он раньше слышал, читал,
о чем смутно догадывался относительно уррасской полиции, тайной полиции;
так человек, признавшись себе, что болен, припоминает абсолютно все, что он
когда-либо читал о раке. Он смотрел на Эфора лихорадочным, полным тревоги
взглядом.
- Можете на меня положиться,- сказал Эфор, как всегда, сдержанно,
быстро, с кривой улыбкой. Он принес Шевеку стакан воды и вышел; и замок
наружной двери защелкнулся за ним.
Оба следующих дня он ухаживал за Шевеком с тактом, не имевшим
отношения к его выучке слуги.
- Вам бы доктором быть, Эфор,- сказал Шевек, когда от его слабости
осталась лишь чисто физическая, отчасти даже приятная вялость.
- Так моя старуха говорит. Никого не хочет за собой ухаживать, кроме
меня, когда болеет. Говорит: "У тебя рука легкая". Наверно, так.
- Вы когда-нибудь работали с больными?
- Нет, господин. Не хочу иметь дело с больницами. Черный день - тот
день, когда буду умирать в ихней заразной дыре.
- В больнице? А чем плохи больницы?
- Ничем, господин,- в которую вас свезут, если похужеет,- мягко
ответил Эфор.
- Тогда о каких больницах говорите вы?
- Куда нас возят. Грязные. Как у мусорщика в заднице.- Эфор сказал
это без возмущения, для наглядности.- Старые. В одной такой девчонка
померла. Там в полах дырки, здоровущие дырки, перекрытия видать, так? Я
говорю: "Это как же?" Понимаете, из дырок крысы лезут, прямо на койки. А
они: "Здание старое, шестьсот лет уж, как больница". Название ей "Заведение
Божественной Гармонии для бедных". Задница это, а не гармония, вот что.
- Ваша дочь умерла в больнице?
- Да, господин, моя дочка Лаиа.
- Отчего она умерла?
- Клапан в сердце. Они сказали. Росла плохо. Когда померла, два
годочка.
- У вас есть другие дети?
- Живых нету. Трое родились. Старуха шибко убивалась. А теперь
говорит: "Ну и что ж, зато теперь за них не переживать, и ладно". Вам
угодно еще что-нибудь, господин?
Этот внезапный переход к манере выражаться, принятой в высших классах,
неприятно поразил Шевека; он досадливо сказал:
- Да! Рассказывайте дальше.
Потому ли, что это вырвалось у него так непосредственно, или потому,
что он был еще нездоров и ему следовало потакать, на сей раз Эфор не
замкнулся.
- Было дело, хотел в армейские медики пойти,- сказал он,- но они
меня вперед забрали. Призвали. Говорят: "Денщиком, будешь денщиком". Так и
вышло. Хорошая специальность - денщик. Как из армии вернулся, так прямо и
пошел в услужение.
- Так в армии вас могли выучить на медика? - Разговор продолжался.
Шевек с трудом понимал Эфора, не только из-за языка, но и по смыслу. Эфор
рассказывал ему о вещах, с которыми он никогда в жизни не сталкивался. Он
никогда в жизни не видел ни крысы, ни солдатской казармы, ни сумасшедшего
дома, ни богадельни, ни ломбарда, ни казни, ни вора, ни доходного дома, ни
сборщика налогов, ни человека, который хочет работать и не может найти
работу, ни мертвого младенца в канаве. Обо всем этом Эфор говорил, как о
самых обычных вещах или о самых обычных ужасах. Чтобы хоть как-то понять
все это, Шевеку пришлось напрячь воображение и припомнить все, что он знал
об Уррасе, вплоть до самых отрывочных сведений. И, однако, все эти вещи
были ему так знакомы, как ничто из виденного им здесь до сих пор, и он
действительно понимал их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80