Ну и, конечно, тут посиживают разомлевшие, целиком и полностью удовлетворенные жизнью «новые русские» со своими «сотовыми» и размалеванными красотулями, а их телохранители отираются поблизости, то и дело промокая пот с могучих борцовских шей, обрамленных белой розеточкой воротника.
Марселину я почти сразу же заметила сквозь дым, звездную пыль, грохот музыки, световые переплясы в ритме последних, сногсшибательных секунд неостановимого спаривания звероящеров какого-то там запещерного периода. Она, моя драгоценная добыча, сидела за столом в одной розовой комбинашке, что ныне, согласно приговору последней моды, следует именовать вечерним платьем. Волосы свои, рыжие, как апельсин, она взбила под небеса, губы покрасила фиолетовой помадой. В пальцах с нарощенными длиннющими ногтями той же фиолетовой раскраски она держала бокал с шампанским и, тряся грудью, открытой всем ветрам и взглядам, хохотала над тем, что ей нашептывал на ухо томный юноша с телевидения, известный «культуролог» Бенечка. В его ухе посверкивала золотая серьга. В её оттянутых мочках дрожали и переливались целые вавилонские башни из золота и каменьев. По другую сторону от неё вольготно развалился в кресле сам богач Бурцилаев, обладатель большого живота, розовой рубахи, голубого пиджака и галстука в горошек. Естественно, как нынче принято в высших слоях атмосферы, на его волосатых пальчиках-сардельках брызгали огнем крупные драгоценные камни в золотой и какой-то там ещё оправе.
Мое вторжение в свою жизнь Марселина восприняла, мягко говоря, скептически. Быстреньким, цепким глазом она прежде всего оценила мои одежки и, верно, осталась довольна: черные джинсы, купленные мной на рынке и шелковая рубашка навыпуск, приобретенная, прямо скажу, там же, отнюдь не производили впечатления любимых произведений того же Юдашкина. Но вот мои длинные светлые волосы, нисколько не крашеные, а может, и мои вполне голубые глаза её как бы не устроили.
С наигранной легкостью дружелюбия я принялась объяснять ей, как долго искала её, как звонила — не дозвонилась… и вот — просто чудо, и она, конечно же, понимает, что беседа с такой «звездой» нашей эстрады — сюрприз для читателей газеты, подарок судьбы…
— Господи! — с фальшивой досадой изрекли фиолетовые губешки. — Не дадут отдохнуть! Всюду найдут! Ну будто Марселина одна на свете!
— Одна, Марселиночка, одна-единственная! — вязался теле-культуролог, женственно поводя плечами и играя голосом. — Для нас, журналистов, ты, дорогая, самое вкусное, изысканное блюдо! Не надо сердиться! — он подмигнул мне приятельски. — Надо уступить и дать девушке заработать немного. Ты же не злая, Марселиночка! Ты же не капризная, как Эльвира! Ты же понимаешь, что все хотят жить и жить хорошо…
— Ладно, давай задавай свои вопросы! — отозвалась «звезда». — Как твоя газета называется? Боже, какое дурацкое название! Тебе как, что, больше мои политические взгляды интересуют или… — она хохотнула в бокал, — или с кем сплю? А что это за чучело рядом с тобой? Борода, ты чей будешь?
Я сидела скромненькая, с дешевым диктофоном в руках и, в душе проклиная эту хамку, старалась глядеть на неё с улыбкой понимания и почтения.
— Я — фотокор, — басовито прогудел Михаил за мой спиной. — Моя задача — снять вас убойно, чтоб все дальнобойщики повесили вашу фотку у себя в кабине и всю дорогу от Хабаровска до Марселя любовались.
— Бурцилаев! — Марселина ткнула ногтем в жидкий живот своего спонсора. — Бурцилаев! Слышишь? Эти х…вы корреспонденты мне нравятся! Я с ними закадрю! Бурцилаев! Еще шампанского! И жрачки! Пусть от пуза напьются-наедятся! Пусть запомнят Марселину, какая она вся из себя простая, доступная, хоть и пьяненькая… Но мужик, Борода, мне больше нравится, чем девка! Люблю правду! Девки — дерьмо!
— Дэвушка! — улыбнулся мне денежный толстяк. — Не надо обижаться. Марселина так шутит. Она хочет сказать, что не лесбиянка!
Мне бы встать и уйти. А прежде рубануть:
— Пошла ты!
А еще, если бы дала себе полную волю, имела право обнаружить немалые знания про эту самую Марселину, которую в Киеве знали как Софу Кобенко, выпускницу бухгалтерских курсишек, которая с завидной прытью, при весьма средних вокальных данных, сумела переспать с целым взводом, а может, и дивизионом дядечек разных возрастов, очень полезных в деле «раскрутки». И я, между прочим, если уж на то пошло, могла бы отчеканить голосом кое-что из словаря ненормативной лексики.
Но… как подвести газету, коллектив, обнадеженного Макарыча?
В конце концов разнеженная всеобщим вниманием Марселина принялась с удальством пьяной забубенной бабенки отвечать на мои вопросы. Я только молила Бога, чтобы диктофон меня не предал.
Когда мы вышли из этого клуба-казино, было сложно понять — белая ночь ли длится или раннее утро так осветлило майские небеса.
Михаил сказал:
— Классное получилось интервью! Она с себя прямо все шмотки поснимала, голяком бегала… Про аборты, про гонорею… с кем как спала… почему ей член у члена правительства не понравился… Такой наворот! А ты чего киснешь? С таким интервью нашу газету расхватают в момент! Макарыч задушит тебя в своих объятиях!
— Михаил! Как ты можешь шутить! — набросилась я. — Мы же с тобой словно в выгребной яме побывали! В дерьме с ног до головы!
— Молоденькая ещё какая! — посочувствовал он. — Не видала настоящих выгребных ям… Эта-то Марселина-Софочка — шелупень шелупенью. Дешевка. На свете ж есть такие страшненькие субъекты-объекты, такие страхолюдины… Тебе очень тошно?
— Очень.
— Пошли ко мне. Я рядом живу. Выпьем кофе. Или чаю. Провожу до дому.
— Тебе что, так меня жалко стало? А себя? — подкусила, не задумалась.
— Я большой, метр девяносто, чего меня жалеть? К тому же, из автомата полоснуть сумею при необходимости… А ты не умеешь…
— Не умею.
— То-то и оно…
Мимо нас неслись огоньки машин и раструбы света от фар и словно бы все на какой-то праздник. Пахло выхлопными газами. И тем удивительнее было увидеть живую ворону у самого края шоссе. По всем законам она должна была взлететь и исчезнуть, но она сидела, слабо шевеля полураспушенными крыльями.
— Ой! — сказала я. — Ее же задавят!
— Не её, а его, — сказал Михаил. — Это вороненок.
Он шагнул к птице, попытался поймать. Но листва ближнего шатрового тополя неистово раскаркалась, из неё вылетела крупная, как утка, ворона и кинулась к вороненку с таким надрывным, требовательным криком, что в ушах засвербило. Вороненок шарахнулся от Михаила, вскочил на бровку тротуара и вдруг распустил крылья, закричал от отчаяния и неверия в собственные силы и — взлетел и сел на тополиную ветку.
— Вот так совершаются подвиги! — Михаил сверкнул белозубой улыбкой, не без почтения пригладил усы и бороду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Марселину я почти сразу же заметила сквозь дым, звездную пыль, грохот музыки, световые переплясы в ритме последних, сногсшибательных секунд неостановимого спаривания звероящеров какого-то там запещерного периода. Она, моя драгоценная добыча, сидела за столом в одной розовой комбинашке, что ныне, согласно приговору последней моды, следует именовать вечерним платьем. Волосы свои, рыжие, как апельсин, она взбила под небеса, губы покрасила фиолетовой помадой. В пальцах с нарощенными длиннющими ногтями той же фиолетовой раскраски она держала бокал с шампанским и, тряся грудью, открытой всем ветрам и взглядам, хохотала над тем, что ей нашептывал на ухо томный юноша с телевидения, известный «культуролог» Бенечка. В его ухе посверкивала золотая серьга. В её оттянутых мочках дрожали и переливались целые вавилонские башни из золота и каменьев. По другую сторону от неё вольготно развалился в кресле сам богач Бурцилаев, обладатель большого живота, розовой рубахи, голубого пиджака и галстука в горошек. Естественно, как нынче принято в высших слоях атмосферы, на его волосатых пальчиках-сардельках брызгали огнем крупные драгоценные камни в золотой и какой-то там ещё оправе.
Мое вторжение в свою жизнь Марселина восприняла, мягко говоря, скептически. Быстреньким, цепким глазом она прежде всего оценила мои одежки и, верно, осталась довольна: черные джинсы, купленные мной на рынке и шелковая рубашка навыпуск, приобретенная, прямо скажу, там же, отнюдь не производили впечатления любимых произведений того же Юдашкина. Но вот мои длинные светлые волосы, нисколько не крашеные, а может, и мои вполне голубые глаза её как бы не устроили.
С наигранной легкостью дружелюбия я принялась объяснять ей, как долго искала её, как звонила — не дозвонилась… и вот — просто чудо, и она, конечно же, понимает, что беседа с такой «звездой» нашей эстрады — сюрприз для читателей газеты, подарок судьбы…
— Господи! — с фальшивой досадой изрекли фиолетовые губешки. — Не дадут отдохнуть! Всюду найдут! Ну будто Марселина одна на свете!
— Одна, Марселиночка, одна-единственная! — вязался теле-культуролог, женственно поводя плечами и играя голосом. — Для нас, журналистов, ты, дорогая, самое вкусное, изысканное блюдо! Не надо сердиться! — он подмигнул мне приятельски. — Надо уступить и дать девушке заработать немного. Ты же не злая, Марселиночка! Ты же не капризная, как Эльвира! Ты же понимаешь, что все хотят жить и жить хорошо…
— Ладно, давай задавай свои вопросы! — отозвалась «звезда». — Как твоя газета называется? Боже, какое дурацкое название! Тебе как, что, больше мои политические взгляды интересуют или… — она хохотнула в бокал, — или с кем сплю? А что это за чучело рядом с тобой? Борода, ты чей будешь?
Я сидела скромненькая, с дешевым диктофоном в руках и, в душе проклиная эту хамку, старалась глядеть на неё с улыбкой понимания и почтения.
— Я — фотокор, — басовито прогудел Михаил за мой спиной. — Моя задача — снять вас убойно, чтоб все дальнобойщики повесили вашу фотку у себя в кабине и всю дорогу от Хабаровска до Марселя любовались.
— Бурцилаев! — Марселина ткнула ногтем в жидкий живот своего спонсора. — Бурцилаев! Слышишь? Эти х…вы корреспонденты мне нравятся! Я с ними закадрю! Бурцилаев! Еще шампанского! И жрачки! Пусть от пуза напьются-наедятся! Пусть запомнят Марселину, какая она вся из себя простая, доступная, хоть и пьяненькая… Но мужик, Борода, мне больше нравится, чем девка! Люблю правду! Девки — дерьмо!
— Дэвушка! — улыбнулся мне денежный толстяк. — Не надо обижаться. Марселина так шутит. Она хочет сказать, что не лесбиянка!
Мне бы встать и уйти. А прежде рубануть:
— Пошла ты!
А еще, если бы дала себе полную волю, имела право обнаружить немалые знания про эту самую Марселину, которую в Киеве знали как Софу Кобенко, выпускницу бухгалтерских курсишек, которая с завидной прытью, при весьма средних вокальных данных, сумела переспать с целым взводом, а может, и дивизионом дядечек разных возрастов, очень полезных в деле «раскрутки». И я, между прочим, если уж на то пошло, могла бы отчеканить голосом кое-что из словаря ненормативной лексики.
Но… как подвести газету, коллектив, обнадеженного Макарыча?
В конце концов разнеженная всеобщим вниманием Марселина принялась с удальством пьяной забубенной бабенки отвечать на мои вопросы. Я только молила Бога, чтобы диктофон меня не предал.
Когда мы вышли из этого клуба-казино, было сложно понять — белая ночь ли длится или раннее утро так осветлило майские небеса.
Михаил сказал:
— Классное получилось интервью! Она с себя прямо все шмотки поснимала, голяком бегала… Про аборты, про гонорею… с кем как спала… почему ей член у члена правительства не понравился… Такой наворот! А ты чего киснешь? С таким интервью нашу газету расхватают в момент! Макарыч задушит тебя в своих объятиях!
— Михаил! Как ты можешь шутить! — набросилась я. — Мы же с тобой словно в выгребной яме побывали! В дерьме с ног до головы!
— Молоденькая ещё какая! — посочувствовал он. — Не видала настоящих выгребных ям… Эта-то Марселина-Софочка — шелупень шелупенью. Дешевка. На свете ж есть такие страшненькие субъекты-объекты, такие страхолюдины… Тебе очень тошно?
— Очень.
— Пошли ко мне. Я рядом живу. Выпьем кофе. Или чаю. Провожу до дому.
— Тебе что, так меня жалко стало? А себя? — подкусила, не задумалась.
— Я большой, метр девяносто, чего меня жалеть? К тому же, из автомата полоснуть сумею при необходимости… А ты не умеешь…
— Не умею.
— То-то и оно…
Мимо нас неслись огоньки машин и раструбы света от фар и словно бы все на какой-то праздник. Пахло выхлопными газами. И тем удивительнее было увидеть живую ворону у самого края шоссе. По всем законам она должна была взлететь и исчезнуть, но она сидела, слабо шевеля полураспушенными крыльями.
— Ой! — сказала я. — Ее же задавят!
— Не её, а его, — сказал Михаил. — Это вороненок.
Он шагнул к птице, попытался поймать. Но листва ближнего шатрового тополя неистово раскаркалась, из неё вылетела крупная, как утка, ворона и кинулась к вороненку с таким надрывным, требовательным криком, что в ушах засвербило. Вороненок шарахнулся от Михаила, вскочил на бровку тротуара и вдруг распустил крылья, закричал от отчаяния и неверия в собственные силы и — взлетел и сел на тополиную ветку.
— Вот так совершаются подвиги! — Михаил сверкнул белозубой улыбкой, не без почтения пригладил усы и бороду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91