— и потопала прочь, постукивая тонкими, высокими каблучками хорошеньких изумрудных туфелек.
— Наташа! — позвал меня Виктор Петрович. — Уберись у Софьи Борисовны!
Я вошла к ней в комнату. Дама сидела в кресле, не шевелясь. Увидев меня, неожиданно кротко спросила:
— Голубушка! Куда я попала?
— В Дом ветеранов работников искусств.
— Голубушка! — укорила она меня на более высокой ноте. — И в этой клетушке мне предстоит жить и умереть? И все потому, что в свое время я отказалась иметь детей! Вся, целиком, отдалась искусству! Сцена была для меня все! Делала аборты, не раздумывая! Наслаждалась аплодисментами, восторженными криками «браво!»… Но теперь боюсь… боюсь… не справляюсь… Как представлю убитых младенчиков!.. Тебе этого еще, надеюсь, не понять. Не делала абортов?
— Нет.
— Вот умница! Солнышко! Одуванчик! И не делай! Не смей! Нельзя! Грех! Великий грех! И не верь бездетным женщинам, которые болтают, будто бы карьера — все, а дети — ничто. Вот она я… Кому нужна? Кто особенно ждет звонка от восьмидесятилетней старухи? Кому интересны сны, размышления, тоска бывшей балерины?
— Софья Борисовна! Все-таки, вы были балериной… Вас любили, ценили… А сколько женщин в возрасте остаются совсем одни, хотя и детей имели? Дети плевали на них! Даже не позвонят, не поинтересуются! И они ничего в жизни не добились…
Софья Борисовна провела по глазам белым носовым платком и посмотрела на меня, лукаво прищурив один глаз, подведенный голубеньким:
— А ты с умишком! Спасибо за утешение. Галина Уланова тоже призналась в конце жизни, что предпочла успех, карьеру детям… Тоже грехи имела… Тоже узнала горький вкус одиночества… Спасибо, спасибо, девочка… Мне уже легче… Если будешь так любезна — помоги мне развязать вон ту коробку. Там мои сувениры… памятные вещицы… награды… Пусть стоят на полках. С ними мне как-то уютнее…
Я выполнила просьбу, развязала веревки на большом картонном ящике, вынула, обтерла и расставила на полках разные вещицы. Среди статуэток больше всего было балерин: белых, из фарфора, черных, каслинского литья, хрустальных, выточенных из дерева, стеклянных, мраморных…
— Я танцевала Одетту! Я танцевала Жизель! Я танцевала «Шопениану»! Я танцевала Джульетту! — перечисляла Софья Борисовна. — Меня знала вся Москва! Но для вас, молодых, моя фамилия уже звук пустой… Время подуло — и я как облачко растаяла… Девочка, голубушка, тебя как зовут? Наташей? Прелестное имя…
Не знаю, сколько бы и чего я услышала ещё от этой новоприбывшей растерянной дамы, если бы не крики за окном. Я выскочила в лоджию. О Боже! За забором, у входа на территорию Дома, шофер Володя требовал у черноволосой женщины в белом халате не распускать язык. Она же размахивала цветастой косынкой и требовала от Володи не пялить глаза на всякую юбку. Продолжалось это, правда, недолго. Голос Виктора Петровича пресек скандальчик.
— Виктория! Владимир! Разочту! Совсем стыд потеряли! — выкрикнул Виктор Петрович, видимо, из окна своего директорского кабинета.
Парочка разошлась в разные стороны.
Я ждала, что моя респектабельная старушка-балерина возмутится, разбранится, выразит свое крайнее недоумение тем, что и в Доме ветеранов, хоть он и показательный, не пахнет тишиной и покоем..
Однако она неожиданно развеселилась:
— Всюду жизнь! Сцены на почве любви и ревности! Ах, какая, однако, красоточка эта молодая темноволосая женщина! Ну подлинна «Шоколадница» Лиотара! Был такой французский художник в восемнадцатом веке! Мила, очень мила… Розовые щечки, темные глазки! Чудо какое! Паренек тоже неплох. Но она, она… Я долго стояла в Дрезденской галерее, смотрела на эту прелестницу… Но ты, голубушка, вряд ли знаешь, чем она кончила? И какой была на самом деле? Ее звали Надль. Она была камеристкой у эрцгерцогини… не помню фамилии… Робкая, стыдливая на полотне у Лиотара, она оказалась в жизни весьма пройдошливой. Много-много лет была любовницей в гареме любвеобильного герцога и сумела его забрать себе целиком. Жениться заставила! И превратилась в принцессу! Я совсем тебя заговорила? Но ты, голубушка, облегчила мое весьма непростое переселение в этот… колумбарный рай, и Бог тебе за это воздаст…
Я ушла, унося в глазах блеск дорогих сережек некогда прославленной балерины, страшно обольстительный для тех, кто, вероятно, сходу определяет, что почем…
Как потом оказалось — Дом решительно разделился на тех, кто признает за любовью право на ревность, и тех, кто считает последнюю проявлением элементарного эгоизма. Судачила как обслуга, так и заслуженные и не очень работники искусств.
… Еще в одной квартирке меня встретила сухонькая, невысокая старушечка с белейшими волосами, собранными сзади в пучок величиной с грецкий орех, и удивительно темной, почти как у индианки кожей, хотя глаза имела светлые. Она была в оранжевом халате с черным драконом на спине, в теплых на меху, тапочках. Оказалось — актриса давних лет, знакомая мне по приключенческо-героическим фильмам, жена известного кинорежиссера. С живой радостью заложницы, только что дорвавшейся до свободы, она набросилась на свежего человека, предложив для начала съесть апельсин. Но я уже поняла, что если буду чересчур долго торчком слушать исповеди — не успею убрать всю положенную территорию. Поэтому убирала и слушала разом. Из этого разговора уяснила следующее: знаменитый муж Веры Николаевны любил её пылко, истово, преданно. О такой любви тысячи женщин могли бы только мечтать. Но когда дело доходило до самого-самого… он становился суров и почти безжалостен.
Слушая, делая свое дело, я попутно отмечала наличие в квартирке Веры Николаевны серванта с зеркалом, плотно заставленного кофейными и чайными сервизами, а также сувенирными куклами в костюмах самых разных национальностей. Большая прекрасная картина на стене, изображавшая море на закате, была подписана Айвазовским… Вторая, тоже большая, сверкала ярчайшими красками пурпурных, белых, розовых гладиолусов, брошенных на мокрый после дождя деревянный столик…
— Буду честна черед фактами, — теснее, обеими руками затягиваясь у горла в халат, решала Вера Николаевна. — Он превращался в садиста! Но с лучшими побуждениями! Он заставил меня в картине «Праздник в ноябре» лезть в ледяную воду, в буквальном смысле ледяную! По сценарию, героиня тонет в полынье как раз посреди реки. Я не смела противоречить. Мы ведь с ним равно высоко ценили правду жизни. Результат? Двустороннее воспаление легких у меня! А фильм — в Золотой фонд советского киноискусства! — торжествующе произнесла старушка, улыбаясь и показывая крупные, сплошь стоматологические зубы.
Мне же так не хотелось признать в ней, с этой её дрябло обвисшей темной кожей под подбородком — некогда весьма симпатичную круглолицую красотку с соболиными бровями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— Наташа! — позвал меня Виктор Петрович. — Уберись у Софьи Борисовны!
Я вошла к ней в комнату. Дама сидела в кресле, не шевелясь. Увидев меня, неожиданно кротко спросила:
— Голубушка! Куда я попала?
— В Дом ветеранов работников искусств.
— Голубушка! — укорила она меня на более высокой ноте. — И в этой клетушке мне предстоит жить и умереть? И все потому, что в свое время я отказалась иметь детей! Вся, целиком, отдалась искусству! Сцена была для меня все! Делала аборты, не раздумывая! Наслаждалась аплодисментами, восторженными криками «браво!»… Но теперь боюсь… боюсь… не справляюсь… Как представлю убитых младенчиков!.. Тебе этого еще, надеюсь, не понять. Не делала абортов?
— Нет.
— Вот умница! Солнышко! Одуванчик! И не делай! Не смей! Нельзя! Грех! Великий грех! И не верь бездетным женщинам, которые болтают, будто бы карьера — все, а дети — ничто. Вот она я… Кому нужна? Кто особенно ждет звонка от восьмидесятилетней старухи? Кому интересны сны, размышления, тоска бывшей балерины?
— Софья Борисовна! Все-таки, вы были балериной… Вас любили, ценили… А сколько женщин в возрасте остаются совсем одни, хотя и детей имели? Дети плевали на них! Даже не позвонят, не поинтересуются! И они ничего в жизни не добились…
Софья Борисовна провела по глазам белым носовым платком и посмотрела на меня, лукаво прищурив один глаз, подведенный голубеньким:
— А ты с умишком! Спасибо за утешение. Галина Уланова тоже призналась в конце жизни, что предпочла успех, карьеру детям… Тоже грехи имела… Тоже узнала горький вкус одиночества… Спасибо, спасибо, девочка… Мне уже легче… Если будешь так любезна — помоги мне развязать вон ту коробку. Там мои сувениры… памятные вещицы… награды… Пусть стоят на полках. С ними мне как-то уютнее…
Я выполнила просьбу, развязала веревки на большом картонном ящике, вынула, обтерла и расставила на полках разные вещицы. Среди статуэток больше всего было балерин: белых, из фарфора, черных, каслинского литья, хрустальных, выточенных из дерева, стеклянных, мраморных…
— Я танцевала Одетту! Я танцевала Жизель! Я танцевала «Шопениану»! Я танцевала Джульетту! — перечисляла Софья Борисовна. — Меня знала вся Москва! Но для вас, молодых, моя фамилия уже звук пустой… Время подуло — и я как облачко растаяла… Девочка, голубушка, тебя как зовут? Наташей? Прелестное имя…
Не знаю, сколько бы и чего я услышала ещё от этой новоприбывшей растерянной дамы, если бы не крики за окном. Я выскочила в лоджию. О Боже! За забором, у входа на территорию Дома, шофер Володя требовал у черноволосой женщины в белом халате не распускать язык. Она же размахивала цветастой косынкой и требовала от Володи не пялить глаза на всякую юбку. Продолжалось это, правда, недолго. Голос Виктора Петровича пресек скандальчик.
— Виктория! Владимир! Разочту! Совсем стыд потеряли! — выкрикнул Виктор Петрович, видимо, из окна своего директорского кабинета.
Парочка разошлась в разные стороны.
Я ждала, что моя респектабельная старушка-балерина возмутится, разбранится, выразит свое крайнее недоумение тем, что и в Доме ветеранов, хоть он и показательный, не пахнет тишиной и покоем..
Однако она неожиданно развеселилась:
— Всюду жизнь! Сцены на почве любви и ревности! Ах, какая, однако, красоточка эта молодая темноволосая женщина! Ну подлинна «Шоколадница» Лиотара! Был такой французский художник в восемнадцатом веке! Мила, очень мила… Розовые щечки, темные глазки! Чудо какое! Паренек тоже неплох. Но она, она… Я долго стояла в Дрезденской галерее, смотрела на эту прелестницу… Но ты, голубушка, вряд ли знаешь, чем она кончила? И какой была на самом деле? Ее звали Надль. Она была камеристкой у эрцгерцогини… не помню фамилии… Робкая, стыдливая на полотне у Лиотара, она оказалась в жизни весьма пройдошливой. Много-много лет была любовницей в гареме любвеобильного герцога и сумела его забрать себе целиком. Жениться заставила! И превратилась в принцессу! Я совсем тебя заговорила? Но ты, голубушка, облегчила мое весьма непростое переселение в этот… колумбарный рай, и Бог тебе за это воздаст…
Я ушла, унося в глазах блеск дорогих сережек некогда прославленной балерины, страшно обольстительный для тех, кто, вероятно, сходу определяет, что почем…
Как потом оказалось — Дом решительно разделился на тех, кто признает за любовью право на ревность, и тех, кто считает последнюю проявлением элементарного эгоизма. Судачила как обслуга, так и заслуженные и не очень работники искусств.
… Еще в одной квартирке меня встретила сухонькая, невысокая старушечка с белейшими волосами, собранными сзади в пучок величиной с грецкий орех, и удивительно темной, почти как у индианки кожей, хотя глаза имела светлые. Она была в оранжевом халате с черным драконом на спине, в теплых на меху, тапочках. Оказалось — актриса давних лет, знакомая мне по приключенческо-героическим фильмам, жена известного кинорежиссера. С живой радостью заложницы, только что дорвавшейся до свободы, она набросилась на свежего человека, предложив для начала съесть апельсин. Но я уже поняла, что если буду чересчур долго торчком слушать исповеди — не успею убрать всю положенную территорию. Поэтому убирала и слушала разом. Из этого разговора уяснила следующее: знаменитый муж Веры Николаевны любил её пылко, истово, преданно. О такой любви тысячи женщин могли бы только мечтать. Но когда дело доходило до самого-самого… он становился суров и почти безжалостен.
Слушая, делая свое дело, я попутно отмечала наличие в квартирке Веры Николаевны серванта с зеркалом, плотно заставленного кофейными и чайными сервизами, а также сувенирными куклами в костюмах самых разных национальностей. Большая прекрасная картина на стене, изображавшая море на закате, была подписана Айвазовским… Вторая, тоже большая, сверкала ярчайшими красками пурпурных, белых, розовых гладиолусов, брошенных на мокрый после дождя деревянный столик…
— Буду честна черед фактами, — теснее, обеими руками затягиваясь у горла в халат, решала Вера Николаевна. — Он превращался в садиста! Но с лучшими побуждениями! Он заставил меня в картине «Праздник в ноябре» лезть в ледяную воду, в буквальном смысле ледяную! По сценарию, героиня тонет в полынье как раз посреди реки. Я не смела противоречить. Мы ведь с ним равно высоко ценили правду жизни. Результат? Двустороннее воспаление легких у меня! А фильм — в Золотой фонд советского киноискусства! — торжествующе произнесла старушка, улыбаясь и показывая крупные, сплошь стоматологические зубы.
Мне же так не хотелось признать в ней, с этой её дрябло обвисшей темной кожей под подбородком — некогда весьма симпатичную круглолицую красотку с соболиными бровями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91