.. Что ж, обычное дело… Хотя…
Я убирала у сценариста Льва Ильича Путятина, когда в открытую дверь вошла Аллочка и сообщила:
— Нашлась тетрадка! Среди книг. Она её, Вера Николаевна, и засунула туда. Засунула и забыла. Теперь на тебя никто из персонала коситься не будет. У стариков с памятью сплошные проблемы. Дырки у них вместо памяти. Но скандал поднимут обязательно. Не переживай!
— Вера Николаевна рада?
— Ну… довольна… Лежит, правда… Ох, Наташка! — с неожиданным исступлением, хотя и тихо, проговорила она. — Как я устала! Как устала! Запри дверь! Быстро!
Я поспешила выполнить просьбу. Аллочка скрылась в ванной, заперлась там… Вышла почти сразу как ни в чем не бывало, но взгляд отуманился, растекся…
— Ой, привыкнешь, — посочувствовала. — Я вот хочу завязать…
— Не лезь не в свое дело! — обрубила она.
И ушла совсем, гордо, пряменько поставив головку в белом крахмальном колпачке.
Вернулся с прогулки Лев Ильич, устроил в кресле свое костлявое, угластое тело, заговорил о том, что я никак не могла принимать близко к сердцу после всего случившегося. Я не поверила, будто зеленая тетрадка вовсе не пропадала у Веры Николаевны, будто во всем виновата её стариковская забывчивость… Хотя кто знает, кто знает… И, все-таки, нет, при мне Вера Николаевна положила тетрадь в стол. Видно, там она и лежит у неё по обыкновению. И лежала, пока кто-то не взял. Что-то будет теперь? А будет обязательно. Или я накручиваю опять?
— … не надо слишком многого требовать от жизни, — говорил, между тем, Лев Ильич, вероятно, надеясь, что я слышу, внимаю, вбираю его ценные слова, потому что, кстати, он, действительно, известный кинодраматург и в свои сегодняшние восемьдесят три пишет на заказ сценарии, — надо быть благодарным Богу уже за одно то, что живешь. Сколько погибло мужчин, женщин, детей за те годы, что я, например, прожил! Сколько ухнуло в бездну несбывшихся желаний, упований! Терпеть не могу старческое дребезжание-брюзжание! С утра подойди к окну и скажи солнцу: «Здравствуй!» Я вышел целым из окопов второй мировой. Я видел Париж, Лондон, Нью-Йорк… Много! Я был знаком с прекрасными, талантливейшими людьми! Я убежден: войны затевают мужики-шизофреники, которых никто не любит. Любящий и любимый мужчина не способен гнать на убой себе подобных! Вот какие мысли лезут мне в голову! Вот с каким настроением я начинаю новый сценарий «Законы любви и ненависти». Надо все время работать — тогда ощущение себя, живого, ярко, приветливо. Есть живые люди, но покойники. Просто умерли они без обряда похорон, бедняги
Он не требовал ответов. Он привык рассуждать вслух. Он голосом пробовал диалоги, проговаривая то за Машу, то за Мишу, то за комбата, то за солдата, то за приспособленца, то за рубаху-парня… Лев Ильич был самозаводной машиной, не способной тихонько посиживать на скамеечке и созерцать. Он работал, работал, работал, изредка принимая гостей — студентов ВГИКа, будущих сценаристов. Его присутствие как-то особо облагораживало Дом ветеранов, придавало ему едва ли не всемирную значимость.
— Наташа! — подвал меня работяга-старик. — Я хотел бы услышать ваше мнение. Как, если мне придет в голову сделать сценарий о жизни обитателей этого нашего райского предбанника? — его рот растянула веселая и одновременно какая-то дьявольская улыбка. — Интересненькое кино может получиться?
— Ой, не знаю, Лев Ильич! Людей-то здесь интересных много.
— С перебором, — согласился он.
Я, было, подумала, что мы с ним имеем в виду одно — страсти-мордасти, происходящие здесь. Но Лев Ильич, задержав на лице дьявольскую улыбку, предупредил мои смутные надежды:
— Эдакую трагикомедийку… Одна «Вообразите!» чего стоит. Чисто феллиниевский персонаж!
Зыбь и хлябь ощущала я под своими ногами, неясные, полные затаенной угрозы слышались мне шорохи и шепоты в листве, колышимой ветром, когда возвращалась домой. Когда ныряла из света в тень, когда думала: «Ну зачем тебе все это было надо! Ну зачем?» А вокруг тьма народу — на остановках, в метро, на переходах через улицу… Но я-то одна… Не кинешься же к первому встречному: «Боюсь! За Веру Николаевну боюсь! Помогите!»
Спохватывалась, приструнивала себя: «Чего дергаешься? Нервы это, нервы! Надо взять себя руки. Никто на тебя не покушается. И с Верой Николаевной ничего не случится. Все утряслось. Никто не посмеет что-то с ней сделать. Во всяком случае сегодня-завтра. Совсем недавно похоронили Обнорскую… Сгорел Анатолий Козинцов… Не до бесконечности же! А Мордвинова!»
Пришло, пришло в голову: «А не позвонить ли мне по тому телефону, что оставил Михаил, записал на солонке? Не пора ли? Хотя что, что скажу? Что распутала? Да ничего! Мелочевка какая-то… А свидетели где?»
Но в голову лезло: вон на юге убили журналиста за то, что хотел отследить путь наркоты…
В ответ: «То же наркота! Там такие головорезы задействованы!»
Но вопрос: «А ты разве знаешь, почему в Доме гибнут и гибнут люди? Здесь разве не крутятся большие деньги?»
В ответ: «На мой, обывательский, взгляд большие».
Вопрос: «Тогда почему молчит следствие? Почему? Никого из жильцов не спрашивали, никаких показаний не брали и со служащих… Сколько ты уже работаешь, через неделю месяц будет, но ни из каких органов никто, тишь да гладь, да Божья благодать. Значит, это кому-нибудь нужно? Что тишина и мертвые с косами?»
И опять на перекрестке, перед мордой иномарки, заждавшейся сигнала к дальнейшей гонке за счастьем и сверхприбылями, надо полагать: «А в Саратове тоже убили журналиста… И в Оренбурге… И ещё где-то…»
Делала вид, что надо поправить босоножку, а сама оглядывалась исподтишка, не идет ли следом, не пристроился ли сбоку. Все положенные замки и засовы в Михаиловой квартире заперла стремительно. И пожалела, что его сосед околачивается где-то в другом месте. Я знала, знала, что совершила непростительную ошибку, рискнуть читать мемуары Веры Николаевны с теми опасными откровениями. Опасными и для неё и для меня.
Уставилась на желтый телефон. Так хотелось, чтобы позвонил Михаил! Но он не звонил больше. видно, залез далеко в горы, окунулся с головой в свои дела-задания… В который раз обвела взглядом стены, увешанные и красотками, и бабочками, и насекомыми, снятыми в цвете и свете. Эффектно, мастерски… Хотела понять здорового мужика, воевавшего в свое время в Афгане, имевшего, небось, десятки женщин и вдруг затащившегося от крылышек, глазок, грудок, ножек стрекоз, богомолов, кузнечиков и прочей мелочевки.
Телефон так и не позвонил. Вернее, Михаил мне не позвонил и не сообщил, как в тот раз, мол, тело просится к телу, тоска заела по сексуальным радостям! Какие-то звонки были, но просили Михаила. Не знали, что уехал. Пустые звонки.
Сильно, сильно я струсила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Я убирала у сценариста Льва Ильича Путятина, когда в открытую дверь вошла Аллочка и сообщила:
— Нашлась тетрадка! Среди книг. Она её, Вера Николаевна, и засунула туда. Засунула и забыла. Теперь на тебя никто из персонала коситься не будет. У стариков с памятью сплошные проблемы. Дырки у них вместо памяти. Но скандал поднимут обязательно. Не переживай!
— Вера Николаевна рада?
— Ну… довольна… Лежит, правда… Ох, Наташка! — с неожиданным исступлением, хотя и тихо, проговорила она. — Как я устала! Как устала! Запри дверь! Быстро!
Я поспешила выполнить просьбу. Аллочка скрылась в ванной, заперлась там… Вышла почти сразу как ни в чем не бывало, но взгляд отуманился, растекся…
— Ой, привыкнешь, — посочувствовала. — Я вот хочу завязать…
— Не лезь не в свое дело! — обрубила она.
И ушла совсем, гордо, пряменько поставив головку в белом крахмальном колпачке.
Вернулся с прогулки Лев Ильич, устроил в кресле свое костлявое, угластое тело, заговорил о том, что я никак не могла принимать близко к сердцу после всего случившегося. Я не поверила, будто зеленая тетрадка вовсе не пропадала у Веры Николаевны, будто во всем виновата её стариковская забывчивость… Хотя кто знает, кто знает… И, все-таки, нет, при мне Вера Николаевна положила тетрадь в стол. Видно, там она и лежит у неё по обыкновению. И лежала, пока кто-то не взял. Что-то будет теперь? А будет обязательно. Или я накручиваю опять?
— … не надо слишком многого требовать от жизни, — говорил, между тем, Лев Ильич, вероятно, надеясь, что я слышу, внимаю, вбираю его ценные слова, потому что, кстати, он, действительно, известный кинодраматург и в свои сегодняшние восемьдесят три пишет на заказ сценарии, — надо быть благодарным Богу уже за одно то, что живешь. Сколько погибло мужчин, женщин, детей за те годы, что я, например, прожил! Сколько ухнуло в бездну несбывшихся желаний, упований! Терпеть не могу старческое дребезжание-брюзжание! С утра подойди к окну и скажи солнцу: «Здравствуй!» Я вышел целым из окопов второй мировой. Я видел Париж, Лондон, Нью-Йорк… Много! Я был знаком с прекрасными, талантливейшими людьми! Я убежден: войны затевают мужики-шизофреники, которых никто не любит. Любящий и любимый мужчина не способен гнать на убой себе подобных! Вот какие мысли лезут мне в голову! Вот с каким настроением я начинаю новый сценарий «Законы любви и ненависти». Надо все время работать — тогда ощущение себя, живого, ярко, приветливо. Есть живые люди, но покойники. Просто умерли они без обряда похорон, бедняги
Он не требовал ответов. Он привык рассуждать вслух. Он голосом пробовал диалоги, проговаривая то за Машу, то за Мишу, то за комбата, то за солдата, то за приспособленца, то за рубаху-парня… Лев Ильич был самозаводной машиной, не способной тихонько посиживать на скамеечке и созерцать. Он работал, работал, работал, изредка принимая гостей — студентов ВГИКа, будущих сценаристов. Его присутствие как-то особо облагораживало Дом ветеранов, придавало ему едва ли не всемирную значимость.
— Наташа! — подвал меня работяга-старик. — Я хотел бы услышать ваше мнение. Как, если мне придет в голову сделать сценарий о жизни обитателей этого нашего райского предбанника? — его рот растянула веселая и одновременно какая-то дьявольская улыбка. — Интересненькое кино может получиться?
— Ой, не знаю, Лев Ильич! Людей-то здесь интересных много.
— С перебором, — согласился он.
Я, было, подумала, что мы с ним имеем в виду одно — страсти-мордасти, происходящие здесь. Но Лев Ильич, задержав на лице дьявольскую улыбку, предупредил мои смутные надежды:
— Эдакую трагикомедийку… Одна «Вообразите!» чего стоит. Чисто феллиниевский персонаж!
Зыбь и хлябь ощущала я под своими ногами, неясные, полные затаенной угрозы слышались мне шорохи и шепоты в листве, колышимой ветром, когда возвращалась домой. Когда ныряла из света в тень, когда думала: «Ну зачем тебе все это было надо! Ну зачем?» А вокруг тьма народу — на остановках, в метро, на переходах через улицу… Но я-то одна… Не кинешься же к первому встречному: «Боюсь! За Веру Николаевну боюсь! Помогите!»
Спохватывалась, приструнивала себя: «Чего дергаешься? Нервы это, нервы! Надо взять себя руки. Никто на тебя не покушается. И с Верой Николаевной ничего не случится. Все утряслось. Никто не посмеет что-то с ней сделать. Во всяком случае сегодня-завтра. Совсем недавно похоронили Обнорскую… Сгорел Анатолий Козинцов… Не до бесконечности же! А Мордвинова!»
Пришло, пришло в голову: «А не позвонить ли мне по тому телефону, что оставил Михаил, записал на солонке? Не пора ли? Хотя что, что скажу? Что распутала? Да ничего! Мелочевка какая-то… А свидетели где?»
Но в голову лезло: вон на юге убили журналиста за то, что хотел отследить путь наркоты…
В ответ: «То же наркота! Там такие головорезы задействованы!»
Но вопрос: «А ты разве знаешь, почему в Доме гибнут и гибнут люди? Здесь разве не крутятся большие деньги?»
В ответ: «На мой, обывательский, взгляд большие».
Вопрос: «Тогда почему молчит следствие? Почему? Никого из жильцов не спрашивали, никаких показаний не брали и со служащих… Сколько ты уже работаешь, через неделю месяц будет, но ни из каких органов никто, тишь да гладь, да Божья благодать. Значит, это кому-нибудь нужно? Что тишина и мертвые с косами?»
И опять на перекрестке, перед мордой иномарки, заждавшейся сигнала к дальнейшей гонке за счастьем и сверхприбылями, надо полагать: «А в Саратове тоже убили журналиста… И в Оренбурге… И ещё где-то…»
Делала вид, что надо поправить босоножку, а сама оглядывалась исподтишка, не идет ли следом, не пристроился ли сбоку. Все положенные замки и засовы в Михаиловой квартире заперла стремительно. И пожалела, что его сосед околачивается где-то в другом месте. Я знала, знала, что совершила непростительную ошибку, рискнуть читать мемуары Веры Николаевны с теми опасными откровениями. Опасными и для неё и для меня.
Уставилась на желтый телефон. Так хотелось, чтобы позвонил Михаил! Но он не звонил больше. видно, залез далеко в горы, окунулся с головой в свои дела-задания… В который раз обвела взглядом стены, увешанные и красотками, и бабочками, и насекомыми, снятыми в цвете и свете. Эффектно, мастерски… Хотела понять здорового мужика, воевавшего в свое время в Афгане, имевшего, небось, десятки женщин и вдруг затащившегося от крылышек, глазок, грудок, ножек стрекоз, богомолов, кузнечиков и прочей мелочевки.
Телефон так и не позвонил. Вернее, Михаил мне не позвонил и не сообщил, как в тот раз, мол, тело просится к телу, тоска заела по сексуальным радостям! Какие-то звонки были, но просили Михаила. Не знали, что уехал. Пустые звонки.
Сильно, сильно я струсила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91