И кабинный термометр не обманешь: он показывает минус один; долгие минуты стрелка стоит на нуле, а потом по градусу добавляется, добавляется… а ты остываешь и остываешь в этом ледяном погребе и суешь стылые ладони в совок на потолке, в горячую струю. А то надуешь в ней перчатки, нагреешь и натянешь на холодные руки… хорошо…
Можно уже и раздеться. Б-р-р. Протискиваясь мимо ноги штурмана, опускаю подлокотник, с поклоном забираюсь в свое шаткое ледяное кресло, опускаю его своей тяжестью как надо, гоняю взад-вперед, отклоняю туда-сюда спинку, регулирую ремни, тумблером отодвигаю вперед педали, нет, назад… еще чуть вперед… Вливаюсь, влипаю в свое место, в кабину, врастаю в самолет.
Ощущение влитости приходит, и кабина, фюзеляж, крылья и двигатели становятся моими органами. Как после крепкого сна, начинаю прислушиваться к своим болячкам. Так, кресло шатается, и само, и спинка раздолбана; привыкаю. Педали… еще чуть вперед, еще. Нет, подтянуть к себе приборную доску… так, штурвал чуть на себя, снова педали…
Конечно, не приборная доска ко мне, а я с креслом к ней подтягиваюсь. Но я так ощущаю.
Кладу руки на штурвал. Черная краска местами потрескалась, местами вытерлась около кнопок и гашеток; рукоятки блестят. Штурвал еще мертв: нет давления в гидросистемах, не включены бустера, и ветер зажал рули в крайних положениях. Все рассогласовано.
Зажигаю огни пультов и приборных досок, и в кабине становится уютнее. Филаретыч горстями включает тумблеры на потолке – в монотонный шум воздуха и гул выпрямителей вплетаются шорохи, шелест и журчание запустившихся приборов и систем, свист гироскопов, звон преобразователей и рычание вентиляторов охлаждения.
Кабина ожила. Запрыгали стрелки, загорелись табло, засветился экран локатора. Штурман с треском заряжает планшет, колдует над клавишами и устанавливает ленту-карту точно под индекс. При этом ворчит, проверяет свои системы, вытирает мокрым полотенцем рабочий столик, подлокотники и стекла приборов: Филаретыч любит работать в чистоте. Что-то у него не так; ворчит снова, щелкает переключателями, опять ворчит… наконец наладил, проверил, доложил. Перелезает в кресло бортинженера, включает мне насосные станции гидросистем, добавляет тепла в кабину и с удовольствием закуривает. Он готов.
Включаю бустера. Штурвал прыгает в нейтральное положение; я перещелкиваю нужный тумблер, у бортинженера загорается зеленое табло «Исправность АБСУ» – автоматическая бортовая система управления готова к проверке.
Дальше дело техники. Туда – сюда, вправо – влево, от себя – на себя. Кнопка, тумблер, тангента, еще тумблер, еще лампы-кнопки… Загораются и гаснут табло, гудит сирена, пищит динамик, скачут стрелки, ходят рычаги, убираются бленкеры, шары авиагоризонтов послушно движутся за кремальерами. Наконец все совмещено, проверено, загнано в нейтральное положение; выключены насосные станции, выставлены коды, цифры, проверена связь. Я готов. Мои органы проснулись, прогрелись, подключились, послушны.
Сзади толчки, пинки, вибрация, стуки – идет посадка пассажиров. Удары – это грузятся багажники: «круглое кантуй, квадратное кати». Под весом багажа и пассажиров грузно проседает передняя нога.
Можно поправить и закрепить чехол на сиденье. Отрегулировать арматуру наушников. Кабина прогрелась; сиденье, в частности – от моего тела. Можно убрать лишнее тепло. Сразу стихло трубное шипение под облицовкой… вот, давно бы так.
Можно проверить, все ли лампочки освещения приборов горят, и заменить сгоревшие.
Нажатием кнопки зажигаются сразу все световые табло на приборных досках: красные, зеленые, оранжевые, белые. Мы называем это «новогодняя елка» и любим показывать ребятишкам, которые иногда засовывают любопытные мордашки в кабину.
Расселись, наконец, пассажиры, загружены багаж и почта, пришел с бумагами второй пилот, проверяет, расписывается, отдает стоящей над душой дежурной по посадке, записывает цифры на бумажке. Бригадир проводников докладывает о загрузке и готовности бригады; оговариваем нюансы кормежки. Филаретыч выдает девушке информацию по маршруту для пассажиров, я поглядываю, как одна за другой гаснут лампы закрытия дверей и люков, остается последняя, от входной двери.
Прослушали погоду. Уясняю себе маневр на случай аварийной посадки сразу после взлета. Вроде бы все.
Бьет по ушам. Это бортинженер чуть прихлопнул дверь, и самолет стал надуваться. Рвем рукоятки форточек, чтобы сбросить давление. Одновременно со вторым пилотом командуем: «Отбор!» – Филаретыч прыгает к тумблерам наддува. Теплый ветер мимо ушей в форточку прекращается. На ходу раздеваясь, входит бортинженер; запах керосина распространяется от его подошв. Еще раз нажимается кнопка проверки ламп сигнализации дверей и люков, и, наконец, в наушниках раздаются доклады.
Когда слышишь знакомое уже много лет, чуть гнусавое: «Штыри, заглушки, чехлы сняты, на борте» (именно «на борте»), – ей-богу, становится теплее и спине, и душе. Семья. Свои. Родные. Ворчат. Эти – довезут.
Наверное же, и они, члены моей летной семьи, услышав мой хохлацкий тенорок в наушниках, чувствуют что-то подобное.
И я начинаю ритуал:
– Внимание, экипаж! Подписан эшелон 10600, погода на аэродроме посадки…
Мы – справимся
Через полчаса самолет повисает в звездном небе, тишина обволакивает кабину; мы сидим и думаем каждый о своем.
Тут Алексеич как-то, соскучившись без своего капитана, сказал мне по телефону между делом:
– Ты думаешь, мы за тебя держимся, что ты – командир? Имярек (он назвал одиозную фамилию) – тоже командир… Не-е, мы за тебя держимся, что ты – интеллигент…
Ну, посмеялись.
А ты, говорю, кто тогда, что к интеллигенту тянешься?
– А я – разночинец.
Пусть будет интеллигент. Пусть разночинец. Пусть крестьянский сын и потомственный «аэрофлот». А работать нам легко и сподручно. И пока я болтался дома, подвешенный на медкомиссии, звонили, ну, если не каждый день, то раз в неделю, а то и чаще, интересовались смущенно-грубовато, как дела:
– Хоть омерзительный голос услышать…
Пролетал я в этом экипаже много лет, а – только штрихи к портретам. А ведь это – семья.
Даже друзья мои многолетние – по 15 лет дружим – а я их в глубине знаю, пожалуй, хуже, чем мой экипаж.
С другой стороны, я совсем, вообще не знаю круга знакомых и друзей моей ездовой упряжки – тех, что собираются у моих ребят за праздничным столом, на кого опираются они в трудную минуту; не знаю путем ни жен моих летчиков, ни детей их – так, по разговорам, вскользь.
Ненормально это: должны вроде бы дружить семьями, как это было принято отображать в художественных произведениях при соцреализме… нет – летаем дружно многие годы, а семьями собрались-то всего раз на какой-то праздник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Можно уже и раздеться. Б-р-р. Протискиваясь мимо ноги штурмана, опускаю подлокотник, с поклоном забираюсь в свое шаткое ледяное кресло, опускаю его своей тяжестью как надо, гоняю взад-вперед, отклоняю туда-сюда спинку, регулирую ремни, тумблером отодвигаю вперед педали, нет, назад… еще чуть вперед… Вливаюсь, влипаю в свое место, в кабину, врастаю в самолет.
Ощущение влитости приходит, и кабина, фюзеляж, крылья и двигатели становятся моими органами. Как после крепкого сна, начинаю прислушиваться к своим болячкам. Так, кресло шатается, и само, и спинка раздолбана; привыкаю. Педали… еще чуть вперед, еще. Нет, подтянуть к себе приборную доску… так, штурвал чуть на себя, снова педали…
Конечно, не приборная доска ко мне, а я с креслом к ней подтягиваюсь. Но я так ощущаю.
Кладу руки на штурвал. Черная краска местами потрескалась, местами вытерлась около кнопок и гашеток; рукоятки блестят. Штурвал еще мертв: нет давления в гидросистемах, не включены бустера, и ветер зажал рули в крайних положениях. Все рассогласовано.
Зажигаю огни пультов и приборных досок, и в кабине становится уютнее. Филаретыч горстями включает тумблеры на потолке – в монотонный шум воздуха и гул выпрямителей вплетаются шорохи, шелест и журчание запустившихся приборов и систем, свист гироскопов, звон преобразователей и рычание вентиляторов охлаждения.
Кабина ожила. Запрыгали стрелки, загорелись табло, засветился экран локатора. Штурман с треском заряжает планшет, колдует над клавишами и устанавливает ленту-карту точно под индекс. При этом ворчит, проверяет свои системы, вытирает мокрым полотенцем рабочий столик, подлокотники и стекла приборов: Филаретыч любит работать в чистоте. Что-то у него не так; ворчит снова, щелкает переключателями, опять ворчит… наконец наладил, проверил, доложил. Перелезает в кресло бортинженера, включает мне насосные станции гидросистем, добавляет тепла в кабину и с удовольствием закуривает. Он готов.
Включаю бустера. Штурвал прыгает в нейтральное положение; я перещелкиваю нужный тумблер, у бортинженера загорается зеленое табло «Исправность АБСУ» – автоматическая бортовая система управления готова к проверке.
Дальше дело техники. Туда – сюда, вправо – влево, от себя – на себя. Кнопка, тумблер, тангента, еще тумблер, еще лампы-кнопки… Загораются и гаснут табло, гудит сирена, пищит динамик, скачут стрелки, ходят рычаги, убираются бленкеры, шары авиагоризонтов послушно движутся за кремальерами. Наконец все совмещено, проверено, загнано в нейтральное положение; выключены насосные станции, выставлены коды, цифры, проверена связь. Я готов. Мои органы проснулись, прогрелись, подключились, послушны.
Сзади толчки, пинки, вибрация, стуки – идет посадка пассажиров. Удары – это грузятся багажники: «круглое кантуй, квадратное кати». Под весом багажа и пассажиров грузно проседает передняя нога.
Можно поправить и закрепить чехол на сиденье. Отрегулировать арматуру наушников. Кабина прогрелась; сиденье, в частности – от моего тела. Можно убрать лишнее тепло. Сразу стихло трубное шипение под облицовкой… вот, давно бы так.
Можно проверить, все ли лампочки освещения приборов горят, и заменить сгоревшие.
Нажатием кнопки зажигаются сразу все световые табло на приборных досках: красные, зеленые, оранжевые, белые. Мы называем это «новогодняя елка» и любим показывать ребятишкам, которые иногда засовывают любопытные мордашки в кабину.
Расселись, наконец, пассажиры, загружены багаж и почта, пришел с бумагами второй пилот, проверяет, расписывается, отдает стоящей над душой дежурной по посадке, записывает цифры на бумажке. Бригадир проводников докладывает о загрузке и готовности бригады; оговариваем нюансы кормежки. Филаретыч выдает девушке информацию по маршруту для пассажиров, я поглядываю, как одна за другой гаснут лампы закрытия дверей и люков, остается последняя, от входной двери.
Прослушали погоду. Уясняю себе маневр на случай аварийной посадки сразу после взлета. Вроде бы все.
Бьет по ушам. Это бортинженер чуть прихлопнул дверь, и самолет стал надуваться. Рвем рукоятки форточек, чтобы сбросить давление. Одновременно со вторым пилотом командуем: «Отбор!» – Филаретыч прыгает к тумблерам наддува. Теплый ветер мимо ушей в форточку прекращается. На ходу раздеваясь, входит бортинженер; запах керосина распространяется от его подошв. Еще раз нажимается кнопка проверки ламп сигнализации дверей и люков, и, наконец, в наушниках раздаются доклады.
Когда слышишь знакомое уже много лет, чуть гнусавое: «Штыри, заглушки, чехлы сняты, на борте» (именно «на борте»), – ей-богу, становится теплее и спине, и душе. Семья. Свои. Родные. Ворчат. Эти – довезут.
Наверное же, и они, члены моей летной семьи, услышав мой хохлацкий тенорок в наушниках, чувствуют что-то подобное.
И я начинаю ритуал:
– Внимание, экипаж! Подписан эшелон 10600, погода на аэродроме посадки…
Мы – справимся
Через полчаса самолет повисает в звездном небе, тишина обволакивает кабину; мы сидим и думаем каждый о своем.
Тут Алексеич как-то, соскучившись без своего капитана, сказал мне по телефону между делом:
– Ты думаешь, мы за тебя держимся, что ты – командир? Имярек (он назвал одиозную фамилию) – тоже командир… Не-е, мы за тебя держимся, что ты – интеллигент…
Ну, посмеялись.
А ты, говорю, кто тогда, что к интеллигенту тянешься?
– А я – разночинец.
Пусть будет интеллигент. Пусть разночинец. Пусть крестьянский сын и потомственный «аэрофлот». А работать нам легко и сподручно. И пока я болтался дома, подвешенный на медкомиссии, звонили, ну, если не каждый день, то раз в неделю, а то и чаще, интересовались смущенно-грубовато, как дела:
– Хоть омерзительный голос услышать…
Пролетал я в этом экипаже много лет, а – только штрихи к портретам. А ведь это – семья.
Даже друзья мои многолетние – по 15 лет дружим – а я их в глубине знаю, пожалуй, хуже, чем мой экипаж.
С другой стороны, я совсем, вообще не знаю круга знакомых и друзей моей ездовой упряжки – тех, что собираются у моих ребят за праздничным столом, на кого опираются они в трудную минуту; не знаю путем ни жен моих летчиков, ни детей их – так, по разговорам, вскользь.
Ненормально это: должны вроде бы дружить семьями, как это было принято отображать в художественных произведениях при соцреализме… нет – летаем дружно многие годы, а семьями собрались-то всего раз на какой-то праздник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81