«Сейчас пойдет начало интервью». Окончание интервью будет отмечено фразой: «Конец интервью».
Телеграфист начал выстукивать мою депешу. В редакции, очевидно, не поняли моего маневра. Когда телеграфист дошел до отрывков Маркса, редакция запросила меня контртелеграммой: «Полетике. Почему вы передаете Маркса, а не текст интервью?» Я ответил, разъясняя по телеграфу, что первая страница интервью почти готова, а пока я передаю Маркса, чтобы удержать телеграфную линию и чтобы московские корреспонденты не заняли ее своими депешами.
В редакции в конце концов меня поняли и больше не тревожили. Я успел передать в «Ленинградскую правду» почти три страницы своей депеши, когда телеграфист прекратил передачу и сказал, что со станции Западная Двина требуют освободить телеграфную линию для передачи важного отчета в московскую газету Труд". Я телеграфировал на станцию Западная Двина: «Представителю газеты „Труд“. Я занял телеграфную линию и передаю отчет об английской делегации в „Ленинградскую правду“. Освобожу линию, как только закончу передачу отчета. Полетика».
Я окончил передачу отчета, уплатил по телеграфной квитанции около 1000 рублей и в победоносном настроении ждал утра, чтобы витебским поездом добраться до Ленинграда. Приехав туда днем, я на вокзале купил «Ленинградскую правду», но там моего отчета не было. В ужасе и негодовании я бросился в редакцию. Секретарь редакции В.П.Матвеев встретил меня, сконфуженно улыбаясь: «Да, мы получили ваш отчет вовремя и хотели напечатать его в сегодняшнем номере газеты, но нас предупредили по телефону из Москвы: не давать ничего об английской делегации до получения официального отчета РОСТА. Вы написали хороший отчет, но дело очень важное. Нужно единство информации: единая точка зрения и единая сумма фактов. Вы действовали как опытный газетчик. Как вы додумались до такого маневра с захватом телеграфной линии?»
Я ответил, что этот маневр выдумал не я. Он был применен с текстом из Библии одним американским корреспондентом газетного треста Херста во время испано-американской войны 1898 года. А вторично был использован американским корреспондентом в 1919 г. при передаче содержания Версальского мирного договора.
Матвеев поблагодарил меня от имени редакции, а вечером сотрудники весело смеялись над моим приключением. Текст интервью, присланный РОСТА, существенно отличался от моего отчета.
В 1925 году праздновалось 200-летие Академии Наук. Торжества были поставлены на широкую ногу: на юбилей пригласили представителей от всех академий и наиболее знаменитых университетов Европы. На праздничном официальном вечере должен был выступить председатель ВЦИК М.И. Калинин. «Ленинградская правда» выделила двух сотрудников для сбора материалов и интервью. Я «снимал скальпы» с иностранцев. Мы бегали по гостиницам целые дни: работы было много. Юбилей Академии Наук должен был показать Европе, что советское правительство всячески поощряет науку и ее наиболее видных представителей.
За несколько дней до начала официальных празднеств портье гостиницы «Европейская» сообщил мне по телефону, что у них остановился английский профессор Джон Маинард Кейнс с женой, которая хорошо говорит по-русски.
Кейнс был ученым-экономистом с мировой репутацией. Профессор Кембриджского университета, консультант по экономическим и финансовым вопросам в английской делегации на Парижской мирной конференции 1919 года, Кейнс резко критиковал экономические условия и систему репараций, наложенных Антантой на побежденную Германию. Он написал две книги о Версальском мирном договоре. Они были переведены на русский язык и изданы государственным издательством. Я читал их, равно как и отдельные статьи Кейнса о германских репарациях в английском журнале «Нейшн». Словом, это был мировой авторитет по финансовым вопросам.
Я бросился в номер Кейнса. Он был с женой, молодой красивой женщиной, которая щебетала по-русски с двумя своими приятельницами. Кейнс представил меня дамам и сказал, что его жена — бывшая балерина русского императорского балета Лопухова, а обе гостьи — ее подруги, балерины, с которыми она танцевала до революции в Мариинском театре.
После короткого общего разговора Кейнс отошел со мной в угол и дал мне интервью по текущим вопросам мировой экономики. Я помню, что спрашивал его о том, какие последствия будет иметь для английской экономики возвращение фунта стерлингов к золотому паритету, проведенное недавно канцлером казначейства Уинстоном Черчиллем, о перспективах англо-советской торговли, о советском червонце.
Я обещал Кейнсу привезти ему на просмотр текст интервью до напечатания его в «Ленинградской правде». В редакции я быстро продиктовал текст машинистке. Баскаков и Матвеев немедленно позвонили Сафарову и послали ему текст интервью с курьером на машине редакции. По дороге курьер подвез меня в «Европейскую». Кейнс одобрил текст и поставил на нем свою подпись. Мы разговорились. Он заинтересовался положением научных работников в Советской России, а затем и сам рассказал о своей работе в Кембридже, о своих статьях в «Нейшн». Он сказал, что получает за каждую статью 500 фунтов стерлингов, а при перепечатке статей в европейских и американских газетах дополнительный гонорар. Он сказал, что приехал в Ленинград на юбилей Академии Наук по просьбе жены, которая хотела повидаться со своими родственниками и друзьями. Мы беседовали больше часа и расстались без официальности. У меня создалось впечатление, что ему было интересно говорить со мной.
Я вернулся в редакцию, где мне сказали, что Сафаров показал мой текст интервью Зиновьеву и что Зиновьев хотел бы встретиться и поговорить с Кейнсом в узком кругу. Меня просили выяснить у Кейнса, согласен ли он встретиться с Зиновьевым, где и когда.
Мне дали машину, и я помчался в третий раз в «Европейскую». Кейнс согласился встретиться с Зиновьевым на следующий день во дворце Кшесинской в 3 часа дня.
На следующий день машина Зиновьева отвезла Кейнса и меня во дворец Кшесинской. На встрече присутствовало четверо: Зиновьев, Сафаров, Кейнс и я.
Я пристально вглядывался в Зиновьева, которого видел впервые в жизни так близко. Впечатление было очень неблагоприятное — впечатление Чичикова о Плюшкине: «Ой, баба! — Ой, нет!» Зиновьев был толстый, с опухшим лицом, одетый в поношенный костюм, что-то вроде френча или куртки, тесный для него. Его телеса буквально, как тесто, выпирали из костюма. Работники редакции говорили, что он так вспух в последние годы: в 1917 году, когда он с Лениным приехал в Россию, Зиновьев был худ и бледен. Среди работников редакции (средних и даже крупных) Зиновьев не пользовался уважением. От многих я слышал, что Зиновьев чрезвычайно жесток, что он трус и может предать своих сторонников и друзей в любую минуту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
Телеграфист начал выстукивать мою депешу. В редакции, очевидно, не поняли моего маневра. Когда телеграфист дошел до отрывков Маркса, редакция запросила меня контртелеграммой: «Полетике. Почему вы передаете Маркса, а не текст интервью?» Я ответил, разъясняя по телеграфу, что первая страница интервью почти готова, а пока я передаю Маркса, чтобы удержать телеграфную линию и чтобы московские корреспонденты не заняли ее своими депешами.
В редакции в конце концов меня поняли и больше не тревожили. Я успел передать в «Ленинградскую правду» почти три страницы своей депеши, когда телеграфист прекратил передачу и сказал, что со станции Западная Двина требуют освободить телеграфную линию для передачи важного отчета в московскую газету Труд". Я телеграфировал на станцию Западная Двина: «Представителю газеты „Труд“. Я занял телеграфную линию и передаю отчет об английской делегации в „Ленинградскую правду“. Освобожу линию, как только закончу передачу отчета. Полетика».
Я окончил передачу отчета, уплатил по телеграфной квитанции около 1000 рублей и в победоносном настроении ждал утра, чтобы витебским поездом добраться до Ленинграда. Приехав туда днем, я на вокзале купил «Ленинградскую правду», но там моего отчета не было. В ужасе и негодовании я бросился в редакцию. Секретарь редакции В.П.Матвеев встретил меня, сконфуженно улыбаясь: «Да, мы получили ваш отчет вовремя и хотели напечатать его в сегодняшнем номере газеты, но нас предупредили по телефону из Москвы: не давать ничего об английской делегации до получения официального отчета РОСТА. Вы написали хороший отчет, но дело очень важное. Нужно единство информации: единая точка зрения и единая сумма фактов. Вы действовали как опытный газетчик. Как вы додумались до такого маневра с захватом телеграфной линии?»
Я ответил, что этот маневр выдумал не я. Он был применен с текстом из Библии одним американским корреспондентом газетного треста Херста во время испано-американской войны 1898 года. А вторично был использован американским корреспондентом в 1919 г. при передаче содержания Версальского мирного договора.
Матвеев поблагодарил меня от имени редакции, а вечером сотрудники весело смеялись над моим приключением. Текст интервью, присланный РОСТА, существенно отличался от моего отчета.
В 1925 году праздновалось 200-летие Академии Наук. Торжества были поставлены на широкую ногу: на юбилей пригласили представителей от всех академий и наиболее знаменитых университетов Европы. На праздничном официальном вечере должен был выступить председатель ВЦИК М.И. Калинин. «Ленинградская правда» выделила двух сотрудников для сбора материалов и интервью. Я «снимал скальпы» с иностранцев. Мы бегали по гостиницам целые дни: работы было много. Юбилей Академии Наук должен был показать Европе, что советское правительство всячески поощряет науку и ее наиболее видных представителей.
За несколько дней до начала официальных празднеств портье гостиницы «Европейская» сообщил мне по телефону, что у них остановился английский профессор Джон Маинард Кейнс с женой, которая хорошо говорит по-русски.
Кейнс был ученым-экономистом с мировой репутацией. Профессор Кембриджского университета, консультант по экономическим и финансовым вопросам в английской делегации на Парижской мирной конференции 1919 года, Кейнс резко критиковал экономические условия и систему репараций, наложенных Антантой на побежденную Германию. Он написал две книги о Версальском мирном договоре. Они были переведены на русский язык и изданы государственным издательством. Я читал их, равно как и отдельные статьи Кейнса о германских репарациях в английском журнале «Нейшн». Словом, это был мировой авторитет по финансовым вопросам.
Я бросился в номер Кейнса. Он был с женой, молодой красивой женщиной, которая щебетала по-русски с двумя своими приятельницами. Кейнс представил меня дамам и сказал, что его жена — бывшая балерина русского императорского балета Лопухова, а обе гостьи — ее подруги, балерины, с которыми она танцевала до революции в Мариинском театре.
После короткого общего разговора Кейнс отошел со мной в угол и дал мне интервью по текущим вопросам мировой экономики. Я помню, что спрашивал его о том, какие последствия будет иметь для английской экономики возвращение фунта стерлингов к золотому паритету, проведенное недавно канцлером казначейства Уинстоном Черчиллем, о перспективах англо-советской торговли, о советском червонце.
Я обещал Кейнсу привезти ему на просмотр текст интервью до напечатания его в «Ленинградской правде». В редакции я быстро продиктовал текст машинистке. Баскаков и Матвеев немедленно позвонили Сафарову и послали ему текст интервью с курьером на машине редакции. По дороге курьер подвез меня в «Европейскую». Кейнс одобрил текст и поставил на нем свою подпись. Мы разговорились. Он заинтересовался положением научных работников в Советской России, а затем и сам рассказал о своей работе в Кембридже, о своих статьях в «Нейшн». Он сказал, что получает за каждую статью 500 фунтов стерлингов, а при перепечатке статей в европейских и американских газетах дополнительный гонорар. Он сказал, что приехал в Ленинград на юбилей Академии Наук по просьбе жены, которая хотела повидаться со своими родственниками и друзьями. Мы беседовали больше часа и расстались без официальности. У меня создалось впечатление, что ему было интересно говорить со мной.
Я вернулся в редакцию, где мне сказали, что Сафаров показал мой текст интервью Зиновьеву и что Зиновьев хотел бы встретиться и поговорить с Кейнсом в узком кругу. Меня просили выяснить у Кейнса, согласен ли он встретиться с Зиновьевым, где и когда.
Мне дали машину, и я помчался в третий раз в «Европейскую». Кейнс согласился встретиться с Зиновьевым на следующий день во дворце Кшесинской в 3 часа дня.
На следующий день машина Зиновьева отвезла Кейнса и меня во дворец Кшесинской. На встрече присутствовало четверо: Зиновьев, Сафаров, Кейнс и я.
Я пристально вглядывался в Зиновьева, которого видел впервые в жизни так близко. Впечатление было очень неблагоприятное — впечатление Чичикова о Плюшкине: «Ой, баба! — Ой, нет!» Зиновьев был толстый, с опухшим лицом, одетый в поношенный костюм, что-то вроде френча или куртки, тесный для него. Его телеса буквально, как тесто, выпирали из костюма. Работники редакции говорили, что он так вспух в последние годы: в 1917 году, когда он с Лениным приехал в Россию, Зиновьев был худ и бледен. Среди работников редакции (средних и даже крупных) Зиновьев не пользовался уважением. От многих я слышал, что Зиновьев чрезвычайно жесток, что он трус и может предать своих сторонников и друзей в любую минуту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117