Репетировали недолго, по-деловому. Показались художественному совету во главе с Валентином Николаевичем Плучеком, и Наташу приняли в труппу, а меня нет. Да я и не стремился туда, и в Театр Вахтангова не стремился, только подыграл Маше Вертинской и Вите Зозулину перед Рубеном Николаевичем Симоновым. Я стремился в Театр Ленинского комсомола к Анатолию Васильевичу Эфросу, куда и попал. Ну что они могут, Плучек, Симонов? Их время прошло, казалось мне. Товстоногов, Ефремов, Эфрос, Любимов — вот главные театральные ледоколы шестидесятых. Но Товстоногов в Питере, далеко. Ефремов рядом, чересчур рядом, как на улице, в транспорте, на собрании — сплошной социум. Дымка, тайна, загадка, пауза, чудо из ничего, попытка безвременья — моим первым главным, единственным режиссером стал и остался Анатолий Васильевич Эфрос!
Бывают крылья у художников,
Портных и железнодорожников,
Но лишь художники открыли,
Как прорастают эти крылья.
А прорастают они так:
Из ничего и ниоткуда...
Нет объяснения у чуда,
И я на это не мастак,—
решил Гена Шпаликов.
Таким был Эфрос. Я проработал в Ленкоме у Эфроса меньше сезона. Театр разогнали, Анатолия Васильевича перевели на Бронную, а меня через военкомат мобилизовали в Театр Советской Армии.
Но те, с кем имел счастье играть у Эфроса, остались навсегда людьми интонационно и понятийно своими. И Тоня Дмитриева, и Митя Гошев, и Шура Ширвиндт, и Миша Державин, и Валя Гафт, и Саша Збруев, и Лева Дуров, и Гена Сайфулин, и Толя Адоскин, и Оля Яковлева, и появившийся под конец из Еревана Армен Джигарханян... Эфрос жил театром, жил в театре. Даже свой кабинет перенес в репетиционный зал, подальше от администрации, от доносов. Отгородился хрупкой перегородкой, откуда возникал перед нами с легкой полуулыбкой и начиналась «Репетиция — любовь моя», как он назовет впоследствии свою книгу, осмысляющую дело его жизни. За полгода я сыграл зубного врача в «Похождении зубного врача» Александра Володина, Витьку Аникина в «До свидания, мальчики» Бориса Балтера и одну локальную роль — эффектную истерическую сцену свидетельских показаний в пьесе Волчека «Судебная хроника».
Когда приходишь играть спектакль, попадаешь в особую атмосферу. И закулисную, и сценическую. Все равно как в знакомый дом к родственникам, друзьям или приятелям. К одним ходишь из уважения, по обязанности, чтобы не обидеть. К другим летишь сломя голову, в уют, в радость, как к себе домой. Весь день крутишься в делах, в суматохе и вечером, наконец, впадаешь в отдохновение: «Дома, да небо синее, то в рот тебе магнолия, то в нос тебе глициния...» Крым, довоенная Евпатория — здесь, в Москве, на улице Чехова, в представлении Сергея Львовича Штейна «До свидания, мальчики» по одноименной повести и кинофильму, где я работал главную роль — Володю Белова. В Ленкоме же Витька Аникин был мой персонаж. Володю делал Саша Збруев в очередь с Геной Сайфулиным. Инку играли попеременно Оля Яковлева и Люся Савелова. Олечка Яковлева необыкновенная, сверхобычная. Партнерша, дрейфующая естеством в нежный сон своего театра. Как упоительно вместе с ней слиться в сюжете, не спугнув зрителя. Не мешать оставаться самой собой — излюбленной музой Анатолия Эфроса. Гена Сайфулин ворчал:
— Ты на зрителя играешь. Это не наш театр. Зачем ты на зрителя работаешь?
Нет, не играл я на зрителя. Терпеть не могу идти на поводу у него. Но всегда характер искал. А они нет. Мой Володя Белов в фильме — один человек, Витька Аникин в театре совсем другой, хотя внешне все тот же я.
— Театр — зверинец. Вы — мой зоопарк, — радовал нас Анатолий Васильевич. — Только во МХАТе большие звери: слоны, львы, медведи. А вы у меня маленькие обезьянки. Не надо наигрывать, не нужно характера. Играйте действие. Играйте себя.
И показывал, как это делается. Здорово показывал. И все старались, как он. Все играли его. Его действие, его манеру. Себя-то как раз никто не играл. За исключением Оли Яковлевой.
Потом на Бронной, через несколько лет, Эфрос воскликнет: «Назад, к Качалову!» Ему надоест театр маленьких обезьян. Захочется дрессировать хищников, крупных особей. Но даже такой большой мастер, как Коля Волков, еще долго будет говорить голосом Эфроса, несколько лет, пока не придет в себя. Эфрос творил репетицию, театр из фейерверка действенного анализа. Он приносил с собой тихую радость. И из нее рождался спектакль. Из радости. Я благодарен ему за это полурелигиозное состояние.
В Театре Ленкома, бывшем здании купеческого собрания, выступал Ленин на съезде коммунистического союза молодежи. От Эфроса требовали, чтобы он поставил спектакль про такое событие. И Ильич, мол, у вас свой имеется — Лев Дуров. Тоже лысый. Но Анатолий Васильевич сопротивлялся категорически. На собраниях указывал на конкретных людей: «Знаю, что вы на меня стучите!» Вот это уж ему не простили, а главное, не простили успеха. Необычайного успеха нашего театра. Вскоре у нас появились новые администраторы. По всему видно — со «специальным заданием». Распространяли анкеты с требованием выказать отношение к главному режиссеру. В довершение организовали выезд в Тулу на ноябрьские праздники. «Специальные администраторы» выполнили задание. Подвыпившая заводская публика практически сорвала гастроли. На спектакле «До свидания, мальчики» пьяный субъект в первом ряду сгрызал кожуру с апельсина и методично швырял на сцену. Не останавливая хода пьесы, я собрал эти огрызки, влепил прямо в лоб чавкающему апельсином рылу и продолжал как ни в чем не бывало. Рыло задумалось. Оно не могло вместить этой обратной связи. Оно присмирело перед такой силой искусства.
Больше всего противился Эфросу глава московской партийной организации Егорычев. В ЦК комсомола пытались смягчить удар — все бесполезно. Эфроса сняли. Незадолго до этого меня вызвали в военкомат:
— У тебя уже была отсрочка. От добра добра не ищут. Завтра с паспортом явишься в Театр Советской Армии к Анатолию Андреевичу Двойникову, прапорщику команды актеров военнослужащих.
Из нашего театра, от нашумевших спектаклей «Снимается кино», «Сто четыре страницы про любовь», «В день свадьбы», «Мольер»... попасть на площадь Коммуны, в здание сталинского Пентагона... Театр Советской Армии выстроен как звезда. Звезда с многочисленными переходами, стилобатами, лабиринтами помещений, где до сих пор находят ранее неизвестные комнаты во время ремонтов, где правительственные лимузины въезжают прямо с улицы в бункер к лифту, похожему на начальственный кабинет с креслом, столом и зеленою лампой, который медленно выдавливает тебя в главную ложу на третий этаж — выше некуда. Там роскошь, банкетный зал и почти ничего не слышно — дефект акустики времен «культа личности».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Бывают крылья у художников,
Портных и железнодорожников,
Но лишь художники открыли,
Как прорастают эти крылья.
А прорастают они так:
Из ничего и ниоткуда...
Нет объяснения у чуда,
И я на это не мастак,—
решил Гена Шпаликов.
Таким был Эфрос. Я проработал в Ленкоме у Эфроса меньше сезона. Театр разогнали, Анатолия Васильевича перевели на Бронную, а меня через военкомат мобилизовали в Театр Советской Армии.
Но те, с кем имел счастье играть у Эфроса, остались навсегда людьми интонационно и понятийно своими. И Тоня Дмитриева, и Митя Гошев, и Шура Ширвиндт, и Миша Державин, и Валя Гафт, и Саша Збруев, и Лева Дуров, и Гена Сайфулин, и Толя Адоскин, и Оля Яковлева, и появившийся под конец из Еревана Армен Джигарханян... Эфрос жил театром, жил в театре. Даже свой кабинет перенес в репетиционный зал, подальше от администрации, от доносов. Отгородился хрупкой перегородкой, откуда возникал перед нами с легкой полуулыбкой и начиналась «Репетиция — любовь моя», как он назовет впоследствии свою книгу, осмысляющую дело его жизни. За полгода я сыграл зубного врача в «Похождении зубного врача» Александра Володина, Витьку Аникина в «До свидания, мальчики» Бориса Балтера и одну локальную роль — эффектную истерическую сцену свидетельских показаний в пьесе Волчека «Судебная хроника».
Когда приходишь играть спектакль, попадаешь в особую атмосферу. И закулисную, и сценическую. Все равно как в знакомый дом к родственникам, друзьям или приятелям. К одним ходишь из уважения, по обязанности, чтобы не обидеть. К другим летишь сломя голову, в уют, в радость, как к себе домой. Весь день крутишься в делах, в суматохе и вечером, наконец, впадаешь в отдохновение: «Дома, да небо синее, то в рот тебе магнолия, то в нос тебе глициния...» Крым, довоенная Евпатория — здесь, в Москве, на улице Чехова, в представлении Сергея Львовича Штейна «До свидания, мальчики» по одноименной повести и кинофильму, где я работал главную роль — Володю Белова. В Ленкоме же Витька Аникин был мой персонаж. Володю делал Саша Збруев в очередь с Геной Сайфулиным. Инку играли попеременно Оля Яковлева и Люся Савелова. Олечка Яковлева необыкновенная, сверхобычная. Партнерша, дрейфующая естеством в нежный сон своего театра. Как упоительно вместе с ней слиться в сюжете, не спугнув зрителя. Не мешать оставаться самой собой — излюбленной музой Анатолия Эфроса. Гена Сайфулин ворчал:
— Ты на зрителя играешь. Это не наш театр. Зачем ты на зрителя работаешь?
Нет, не играл я на зрителя. Терпеть не могу идти на поводу у него. Но всегда характер искал. А они нет. Мой Володя Белов в фильме — один человек, Витька Аникин в театре совсем другой, хотя внешне все тот же я.
— Театр — зверинец. Вы — мой зоопарк, — радовал нас Анатолий Васильевич. — Только во МХАТе большие звери: слоны, львы, медведи. А вы у меня маленькие обезьянки. Не надо наигрывать, не нужно характера. Играйте действие. Играйте себя.
И показывал, как это делается. Здорово показывал. И все старались, как он. Все играли его. Его действие, его манеру. Себя-то как раз никто не играл. За исключением Оли Яковлевой.
Потом на Бронной, через несколько лет, Эфрос воскликнет: «Назад, к Качалову!» Ему надоест театр маленьких обезьян. Захочется дрессировать хищников, крупных особей. Но даже такой большой мастер, как Коля Волков, еще долго будет говорить голосом Эфроса, несколько лет, пока не придет в себя. Эфрос творил репетицию, театр из фейерверка действенного анализа. Он приносил с собой тихую радость. И из нее рождался спектакль. Из радости. Я благодарен ему за это полурелигиозное состояние.
В Театре Ленкома, бывшем здании купеческого собрания, выступал Ленин на съезде коммунистического союза молодежи. От Эфроса требовали, чтобы он поставил спектакль про такое событие. И Ильич, мол, у вас свой имеется — Лев Дуров. Тоже лысый. Но Анатолий Васильевич сопротивлялся категорически. На собраниях указывал на конкретных людей: «Знаю, что вы на меня стучите!» Вот это уж ему не простили, а главное, не простили успеха. Необычайного успеха нашего театра. Вскоре у нас появились новые администраторы. По всему видно — со «специальным заданием». Распространяли анкеты с требованием выказать отношение к главному режиссеру. В довершение организовали выезд в Тулу на ноябрьские праздники. «Специальные администраторы» выполнили задание. Подвыпившая заводская публика практически сорвала гастроли. На спектакле «До свидания, мальчики» пьяный субъект в первом ряду сгрызал кожуру с апельсина и методично швырял на сцену. Не останавливая хода пьесы, я собрал эти огрызки, влепил прямо в лоб чавкающему апельсином рылу и продолжал как ни в чем не бывало. Рыло задумалось. Оно не могло вместить этой обратной связи. Оно присмирело перед такой силой искусства.
Больше всего противился Эфросу глава московской партийной организации Егорычев. В ЦК комсомола пытались смягчить удар — все бесполезно. Эфроса сняли. Незадолго до этого меня вызвали в военкомат:
— У тебя уже была отсрочка. От добра добра не ищут. Завтра с паспортом явишься в Театр Советской Армии к Анатолию Андреевичу Двойникову, прапорщику команды актеров военнослужащих.
Из нашего театра, от нашумевших спектаклей «Снимается кино», «Сто четыре страницы про любовь», «В день свадьбы», «Мольер»... попасть на площадь Коммуны, в здание сталинского Пентагона... Театр Советской Армии выстроен как звезда. Звезда с многочисленными переходами, стилобатами, лабиринтами помещений, где до сих пор находят ранее неизвестные комнаты во время ремонтов, где правительственные лимузины въезжают прямо с улицы в бункер к лифту, похожему на начальственный кабинет с креслом, столом и зеленою лампой, который медленно выдавливает тебя в главную ложу на третий этаж — выше некуда. Там роскошь, банкетный зал и почти ничего не слышно — дефект акустики времен «культа личности».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72