Юра вообще любил говорить добрые слова, если ему что-либо понравилось. Не стеснялся. Но вкус его был достаточно избирателен. Нас роднило с ним близкое чувство юмора и некой абсурдности. Мне так нравились его работы. И в «Свой среди чужих», и в «Механическом пианино», и в «Родне», и в «Мертвых душах»... Да везде. Даже в детских «Будильниках», которые он делал еще и как автор. Когда однажды на Новый год мы с женой пришли во МХАТ на эфросовского Мольера, я был просто потрясен. Его Клеонт в «Тартюфе» затмевал всех. А на сцене рядом с ним работали в этом спектакле и Слава Любшин, и Саша Калягин, и изумительная Настя Вертинская.
Он любил свои картины, делал им рамы из выброшенных старых стульев, дарил их друзьям по случаю, к праздникам и просто так. Друзей было много, но одиночества больше. Юра обладал острым, может быть, даже беспощадным взглядом на человеческие слабости. В его ролях, в его живописи это видно. Карикатура людских недостатков не лишала его любви. Любви к человеку. Скорее, наоборот, помогала любить. Любить не поверхностно, со всем грузом нажитых несовершенств. И сам он нуждался в любви, как никто другой. Этот огромный ребенок всегда ждал ласки, доброго слова. Его нельзя было не хвалить. Только восторг, восхищение его талантом утешал, утолял Юру. Он отторгал не только критические оценки, но и умеренные. Как бы терял интерес к вашему мнению. Замыкался. Пил коньяк и вызванивал по телефону другие дружеские поощрения. Потому что все недостатки и все плохое в себе и в своих работах знал сам, как никто другой. И казнил себя сам. Полной мерой. Я всегда это чувствовал и щадил его. Жалел. Обнадеживал. Но в гости не приглашал, хотя жили бок о бок. Через дорогу. Я боялся не выдержать этот груз. Груз его удивленной души. К тому же семья у меня. Сын растет. Забот — полный рот. Некогда. Написал о нем очерк-портрет в журнале «Советский фильм». На экспорт. Ему понравилось. Бюро пропаганды советского киноискусства тоже понравилось, и они заказали расширить очерк в новый буклет «Юрий Богатырев». Созвонились, договорились встретиться с Юрой у него дома для интервью. В назначенный час звоню, стучу — дверь вроде бы заперта. Не отвечает никто. Толкнул ее с силой. Она открылась. И Юра открылся передо мною в слезах, на полу сидя с бутылкой. Горько плакал:
— Женечка, я скоро умру!
— Да что ты говоришь?
— Да нет, я знаю, не успокаивай меня, чувствую приближение... Скоро умру. Жить не буду! Надпиши мне свой буклет, а я тебе — свой...
Я надписал, подарил ему мой буклет. И он мне свой. Вывел такие строки: «Женя! Ты очень дорогой мне — артист и человек! Твой Юра Богатырев. 83-й год. За год до смерти!» Ошибся. Ошибся на несколько лет. Но предчувствие было. И вот этот злосчастный гороскоп. В октябре 1988-го года ушла из жизни Наталья Петровна Кончаловская. И мы вместе с Юрой несли венок в траурной процессии. Потом Юра куда-то исчез. Не звонил. И на мои звонки никто не отвечал. От нашей общей знакомой киноведа Жени Бартеньевой я узнал, что Юра в больнице с гипертонией, но его возят оттуда играть спектакли во МХАТ. В самом начале февраля, днем, после обеда, я сел в кресло и набрал Юрин номер. Он снял трубку.
— Юрочка, как ты себя чувствуешь?
— Женечка, что они хотят от меня? Чтоб я на сцене умер?
— А ты помирился с ребятами?
Летом, во время концертной поездки по воинским частям в Восточной Германии Юра сильно повздорил с Сашей Калягиным и Настей Вертинской. Повздорил, выпив через меру, не знаю уж по какому случаю. Теперь же он был только чуть-чуть «под шофе».
— Ну с Настей я на сцене глазами помирился. А Саша сам ко мне в гримерку пришел извиняться. Он же хитрый. Знает, что это нехорошо, грех, если поссоришься с другом, а он потом...
Он не сказал «потом умрет», но подумал. Я понял. Подумал.
— Ну что ты, что ты! — запретил я ему. — Перестань, выкинь из головы!
— Женечка, у меня нет сил!..
Разговор состоялся в пятом часу. А заполночь Юры не стало...
Об этом узнал я поутру, выйдя во двор за хлебом. Участковый милиционер прогорланил издалека:
— Богатырев-то дуба дал, слышал?
И я опять вспомнил про тот гороскоп...
На смертном одре в Ваганьковском храме во время отпевания он будто бы улыбался, смеялся над нами, собравшимися в потрясении на его прощальный триумф. Когда ему что-то не нравилось, Юра говорил с мягкой иронией:
— Это все из жизни насекомых...
Однажды жаловался на жизнь, на неустроенность дома. Я ответил:
— Женись.
— Ты что?! — воскликнул он, растерявшись. — Чтобы кто-то жил рядом? Ты что?!
«Ктой-то тянет меня веревками на колокольню?» — вспомнил я Гоголя, «Ивана Федоровича Шпоньку и его тетушку». «Это я тяну тебя веревками на колокольню, потому что ты колокол, колокол!..» Еще долго, пожалуй в течение нескольких месяцев, я машинально, вовсе не думая, полуавтоматически набирал Юрин номер. В ответ — гудки длинные, словно собака воет. «Ах да!» — одергивал себя, спохватившись, и вешал трубку.
«Так хочу в Бога поверить — и не могу!»
— Ты слышал? Богатырев умер, — сказал я Леониду Васильевичу Маркову за кулисами во время спектакля «Цитата».
— Да? Ну, ладно, — отвечал он.
Ошеломленный скупостью его реакции, я забормотал в растерянности:
— Юра был потрясающий артист. Трагедия... Жалко... И мне очень близок своей абсурдностью был...
— Нет, у тебя ниток не видно, а у него видны, — возразил Марков.
— Нет! Потрясающий был артист Юра, и художник... Потрясающий, — возразил я.
Мы с Марковым во многом не совпадали, а стали дружны. Особенно в последние его годы. Может быть, потому, что оба «стрельцы». Леонид Васильевич Марков, Леня, Ленечка... Он был старше меня на восемнадцать лет. Он был пьющий, я — нет. Он любил работать как бы масляной краской — я пастелью. Меня восхищала его неуемная мощь, его — моя филигранность. Может, нескромно, неловко так писать о себе. Но мы с ним общались без ложной скромности. По существу. Когда присвоили ему звание народного артиста СССР, он наряду с радостью огорчился — мол, что теперь делать? Чего достигать? Про него существует масса устных рассказов. Про нетрезвые его приключения. Но мало кто знал, только близкие, про его почти неправдоподобную застенчивость.
Например, за границей во время гастролей Марков стеснялся один ходить в магазин.
— Дружочек, пойдем вместе. Языков я не знаю. Мне неловко. Пойдем, а?
Или:
— Дружочек, скажи, кто лучше артист: я или «икс»? — Называет фамилию коллеги вполне ординарного дарования.
— Ленечка, я даже вопроса не понимаю?
— А он-то думает, что он!.. — протяжно торжествует Леонид Васильевич, словно ребенок.
Еду с «Ленфильма» в Москву «Красной стрелой». Открываю свое «СВ» — передо мной Марков. На столе уже начатая бутылка коньяка. Он тоже в Москву и тоже с «Ленфильма».
— Дружочек, вот ты сейчас все мне про моего Феденьку и расскажешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72