Началась работа над «Каховским». Я буквально не видел белого света. Бывало, с утра машина увозила меня на киностудию, к двенадцати или к часу доставляла в театр на репетицию, потом опять на съемку, и опять в театр на спектакль. Перед началом зайдешь в парк ЦДСА, плюхнешься на скамейку, съешь с голодухи плитку шоколада «Золотой ярлык», который стоит комом в горле от частого употребления (зайти куда-нибудь поесть времени не хватает) и прямым ходом на пятый подъезд. Одеваться, гримироваться.
— Вам какой сапог подавать сначала? Левый или правый? Вам как привычнее? — спрашивала заботливая костюмерша.
— Все равно, — еле поворачивается в ответ язык.
Но выйдешь на сцену — и третье дыхание открывается, взмывает, влечет по волнам эмоций, ритмов и мизансцен. И ты, как пьяный, не ведаешь, что творишь. Словно кто-то ведет тебя, выворачивает изнутри, и ты подчиняешься и смотришь со стороны на себя. Куда ведут тебя и зачем?
— Женечка, не забудь пожалуйста, — стесняясь, напомнит Андрей Алексеевич.
А я опять ошибусь, неточно дам ему реплику, сам извинюсь, но на следующий раз снова сделаю ту же ошибку, будь она проклята! И он опять, стесняясь, напомнит, этот удивительный человек, мастер, учитель! Ни раздражения, ни упрека. И мне от этого до сих пор стыдно перед его смирением, и я не забыл, и пишу об этом.
— Если тебя плохо слышно, не кричи, говори еще тише, — посоветовал как-то Андрей Алексеевич. — Тогда все умолкнут и будут прислушиваться к тебе.
Репетиции «Каховского» тоже шли через этюды. Бесконечные, изматывающие этюды. Истерики, истерики, истерики. И хотя после «Часовщика» один рецензент писал обо мне, что я открыл новое амплуа «советского неврастеника», мне самому эта стимулируемая Хейфицем эмоциональная экзальтация никакого удовольствия не доставляла и не дарила открытий, только оскомину и усталость. Леонид Ефимович внушал исполнителям: декабристы такие же люди, как ребята с Марьиной Рощи (известного бандитского района Москвы). Я парировал, что если уж судить по районам, то скорее с Арбата. Такие ассоциации не казались мне убедительными. Может быть, Хейфиц и хотел вернуть в день сегодняшний героев декабря 1825 года, но, на мой взгляд, искал он не там. Природа любого восстания или революции в нетерпении, в поиске быстрых, простых решений, коротких путей. В результате путь удлиняется цепью личных трагедий, и, только пройдя через общественную «заморозку», через репрессии, человек раскаивается, смиряется и возвращается к Богу, от которого отошел.
Развязка наступила внезапно. Как-то во время очередного этюда я вошел в раж и стал избивать партнера ногами за предательство общего дела. Когда пришел в себя от этого наваждения, решил — так дальше нельзя. После краткого конфликтного спора один на один Хейфиц объявил мне, что отстраняет меня от работы, заменяет вторым составом. Я объявил об уходе из театра и пошел прочь. Леонид Ефимович нагнал меня, уговаривал не делать глупостей, не уходить. Он явно не рассчитывал на такую мою реакцию. Ведь под удар ставился не только выход «Каховского», но и репертуарное существование «Часовщика». Я был непреклонен.
— Жизнь покажет, кто из нас прав, — сказал он мне вслед.
Перед началом очередного спектакля я вошел в гримерную Андрея Алексеевича:
— Вы слышали? Я ухожу.
— Почему?
— С Хейфицем творчески разошелся. Вы режиссурой не занимаетесь...
— Дурак, — как-то медленно, отстраненно ответил Попов. — Я тебя люблю.
На сцене в тот день мой Юркевич творил бог знает что. В конце спектакля отменил все мизансцены, взял табуретку, встал на нее и сыграл весь финал, не сходя с места. Попов-Карфункель смотрел на меня с озорным восхищением. Мол: «Ишь, что творит!» Он не мешал, понимал, что, взобравшись на постамент, я не только прощался с театром Попова, но и утверждал какую-то свою, еще даже самому себе не ведомую правоту. Он уважал Человека, и не сгонял его с табуретки. Его философ Карфункель действительно владел временем, знал секрет.
Начальник театра, полковник Антонов официально пытался отговорить меня от ухода. Сулил звание и зарплату, но я уже «закусил удила». Впоследствии жизнь расставила все по своим местам. Конфликт не имел продолжения, тем более что носил он характер творческий, по-человечески мы не ругались. И спустя годы президент государства присвоил звание народного артиста России одним указом артисту Евгению Стеблову, режиссерам Леониду Хейфицу и Петру Фоменко. «Там, наверху, режиссеров не очень знают. Так что я звание получил благодаря тебе», — пошутил Леонид Ефимович. А я так думаю, что, может быть, кто-то где-то там чего-то не знает, но Бог все знает, да не скоро скажет. И все устроит. Все к лучшему. Через своих людей.
Я закончил тогда сниматься в «Уроке литературы», ушел из театра и улетел в Крым. Сейчас я думаю — тот уход мой из театра Андрея Попова все-таки был ошибкой, но я не мог тогда поступить иначе. Нервная и физическая истощенность, недостаточное умение распределять силы, попросту говоря отсутствие внутренней гармонии — удаленность от Бога толкали меня к поиску причины не в себе самом, а вовне. К изменению обстоятельств, а не себя. «Охота к перемене мест» казалась единственно правильным выходом. На самом деле то было начало большой маеты, мучительных испытаний на пути к истине. Некоторые перипетии того сюжета души требовали разрешения и отразились затем на бумаге. Сформировались в повесть «Не я».
НЕ Я
Маленькая повесть

Пролог — встреча со зрителем
Сегодня не нравлюсь сам себе. Просто видеть себя не могу. Отвернулся. Облокотился на зачехленный рояль, расстегнул пуговицы над клавиатурой, открыл крышку, попробовал звук. Вязкий и дребезжащий. Заигран, разболтан, расстроен приличный вроде бы инструмент. И я вот тоже не в духе. Но он-то понятно: рожден был концертным, для славы, для блеска — и на тебе, прозябает в заштатном клубе, заставленный стульями, задвинутый в самый угол пустой и холодной сцены, где только и знают, что крутят кино в темноте, как сейчас. А мне-то грех жаловаться на судьбу.
Однако пора, фрагмент заканчивается. И снова стою я лицом к себе, к тому, что там, на экране, — неопытному, давнему, молодому, еще в черно-белом изображении и облика, и души. Только вижу себя как бы вывернутого наизнанку, шиворот-навыворот, в иной плоскости, не так, как зритель видит меня. Оттого, что стою сейчас за экраном и вижу его обратную сторону. Пленка истертая, ролик заезженный. Смотрел его сотни раз. Порой кажется — играю прекрасно, порой — несносно, как вот сейчас. И изменить уже ничего нельзя. Что было, то было. Можно только самому измениться. Впрочем, не следует унывать... Аплодисменты. Мой выход.
— Спасибо! Ну, что же. Теперь я готов ответить на ваши вопросы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72