Пока шли технические приготовления, Смоктуновский, Рита и я ожидали в раскладных креслах. Рядом в таком же кресле сидел генерал — военный историк, консультант картины. Личность примечательная. Бритый наголо. Крепкого телосложения. Довольно простое лицо. Про Юстиниана, его личную жизнь, его эпоху знал все, буквально все. Складывалось такое впечатление, будто бы он жил с ним рядом, в соседнем покое, в прошлом воплощении, если такое можно представить. Генерал, влюбленный в персонажи своего научного исследования, сам, конечно, являл собою человека яркого и неординарного мышления. К собственному удивлению, мне не нравилось, как строил свою роль Смоктуновский. Он делал из Юстиниана явного злодея. Именно явного. Всячески подчеркивал это внешними приемами. И хотел, чтобы я играл с ним в поддавки.
— Иннокентий Михайлович, возьмите Сталина. Он не выдавал внешним видом агрессивности своих намерений, — возражал я. — «Вот попробуйте меня обмануть, каков я есть в реальности».
— Так. Ясно. Тут против меня заговор, — отвечал Смоктуновский, выразительно взглянув на Терехову.
Она молчала. Повисла пауза.
— А как вы считаете? — спросил Смоктуновский генерала.
— Сталин, Юстиниан — выдающиеся исторические личности... А вы выдающиеся артисты... Вот и играйте выдающихся людей, — с дипломатичной иронией парировал генерал.
Смоктуновского ответ генерала не устроил, и он замкнулся на некоторое время, пока не началась съемка.
«Русь изначальная». «Мотор! Казнь. Дубль номер...» Меня ведут на казнь. За мной идут стражники, придворные, зеваки. Еще несколько минут — и я буду замурован заживо. В голове ускоренно проматывается лента событий всей жизни...
— Стоп! — вдруг спасает меня голос Иннокентия Михайловича. — По-моему, массовки маловато... Может, прибавить массовки?
Режиссер прибавляет массовки. Я опять на исходной позиции. Мотор. Опять иду с общего плана на средний и приближаюсь до крупного. Прощаюсь с жизнью. В глазах слезы.
— Стоп! — снова останавливает Смоктуновский. — Может, мой сын Филипп на заднем плане пройдет?
Тут я уже начинаю понимать, что он мне мешает, выбивает из настроя. Специально или неосознанно? Снова начинаем с исходной. Снова прощаюсь с жизнью и снова слышу Смоктуновского:
— Стоп! Может, мы это завтра снимем?
— Мы снимем это или сейчас, или никогда! — ответил я вслух как бы безадресно, но определенно.
И мы сняли. Сняли, а потом Иннокентий Михайлович подошел ко мне:
— А вы, Женя, противный какой-то. Прямо вот взял бы сейчас да ударил! — он замахнулся на меня.
Я посмотрел на него вялым взглядом.
— Пошутил, пошутил, — захихикал он, опустив руку.
Обедали на турбазе, где жили.
— Да, Женя, трудно с вами, — продолжал Смоктуновский.
— Вы были нашим кумиром, когда мы учились, Иннокентий Михайлович... А трудно, может быть, потому, что мы оба схожи по психофизическому типу. Оба астеники. Так сказать, плюс на плюс. Я ведь тоже порой собой не владею, — стукнул я резко тарелкой об стол.
Красный борщ расплескался по белой скатерти. Я не психанул. Сыграл. Подействовало потрясающе. Пауза. Длинная пауза. Затем Смоктуновский обнял меня:
— Пойдем пивка попьем?
— Пойдем, — соглашаюсь.
И пошли. И больше не было проблем между нами.
— Женя, вы смотрели «Дочки-матери» Сергея Герасимова?
— Нет, к сожалению, — соврал я, так как картину не принял.
— Жаль, что не видели, — продолжал Смоктуновский. — Я там замечательную роль играю, замечательную!..
Расспрашивал его о Товстоногове. Считает ли Георгия Александровича своим учителем? Как репетировали «Идиота»? Он сказал, что Товстоногов ему не учитель, что только дал ему шанс и за это он ему, Товстоногову, благодарен. Благодарен Розе Сироте, которая работала с ним Мышкина. А учителем своим считает Михаила Ильича Ромма. И вот у него он действительно многое взял, работая на «Девяти днях одного года». И творчески, и человечески почитает его.
У меня осталось драматически-противоречивое ощущение от Смоктуновского. По-женски ревнивый и знающий себе цену, имеющий власть над людьми. Самовлюбленный и неуверенный. Выдающийся лицедейский аппарат и внутренняя растерянность, отсутствие стержня, какого-то камертона, что ли. Отсюда уход в бытовое юродство, метания, поиски режиссера себе под стать и полное одиночество за неимением себе равных. Эволюция от князя Мышкина до Иудушки Головлева. Художник способный к высоким прозрениям и человек, порой разменивающий себя на мелочь. Глупый и мудрый. Расчетливый и почти безумный в игре безумия. «Это даже не талант, — сказал о нем Михаил Ромм. — Это инстинкт». О да! Инстинкт потрясающий, безошибочный. Знал, когда отступить нужно и когда в атаку... Невероятный Иннокентий Михайлович!
После съемок на озвучании он заметил:
— А вы так и не сделали по-моему, не послушались...
Я улыбнулся:
— По-своему сделал, как мог, но по-своему...
Умный, а не верит...
Из всех людей не верящих в Бога, какие встречались мне в жизни, самый умный — Леонид Генрихович Зорин. Знаменитый драматург, автор целого ряда театральных бестселлеров, одним перечислением коих можно было бы наверстать необходимый объем заказанных мне страниц. И «Римская комедия», и «Покровские ворота», и «Царская охота», и «Варшавская мелодия»... И прочее, и прочее.
Вот написал, что Леонид Генрихович не верит, но ведь с его слов, с его слов. Вернее сказать: говорит, что не верит. Чтоб не погрешить напрасно на человека. Так как по образу мыслей, по пониманию взаимозависимостей, которые существуют в мире, во вселенной такая он умница, что никак невозможно допустить, что такой человек в Бога не верит. Никак невозможно. А если коснуться гражданского устройства, социальной жизни, то тут Зорин лет на 5—10 ощутимо предвидит почти буквально. Судите сами. В его стихотворной комедии «Цитата» я не без успеха играл на сцене Театра им. Моссовета роль Молочникова. Этакого провинциального комсомольца-карьериста, штурмующего столичные номенклатурные пьедесталы, будущего «нового русского». Подбадривает, звонит, пишет им письма. Попался и я на его ласку. Установились отношения взаимной симпатии и уважения.
Однажды в позднюю осень, в Ялте, в полдень солнце заволокло облаками. Съемку остановили. Перенесли на следующий день. Не разгримировываясь решил пройтись пешком по набережной до гостиницы. Нежданно-негаданно встретил Зорина.
— Женечка, дорогой, отдыхаете?
— Нет, работаю. Снимаюсь в белорусской картине. А вы?
— Я тоже работаю. Пишу. В Доме творчества. Заходите ко мне. Поболтаем.
— С удовольствием, Леонид Генрихович. Только вот разгримируюсь и приду. С удовольствием.
В тот вечер мы долго проговорили. Говорили о разном, а выяснилось, что многое видим если не одинаково, то очень схоже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
— Иннокентий Михайлович, возьмите Сталина. Он не выдавал внешним видом агрессивности своих намерений, — возражал я. — «Вот попробуйте меня обмануть, каков я есть в реальности».
— Так. Ясно. Тут против меня заговор, — отвечал Смоктуновский, выразительно взглянув на Терехову.
Она молчала. Повисла пауза.
— А как вы считаете? — спросил Смоктуновский генерала.
— Сталин, Юстиниан — выдающиеся исторические личности... А вы выдающиеся артисты... Вот и играйте выдающихся людей, — с дипломатичной иронией парировал генерал.
Смоктуновского ответ генерала не устроил, и он замкнулся на некоторое время, пока не началась съемка.
«Русь изначальная». «Мотор! Казнь. Дубль номер...» Меня ведут на казнь. За мной идут стражники, придворные, зеваки. Еще несколько минут — и я буду замурован заживо. В голове ускоренно проматывается лента событий всей жизни...
— Стоп! — вдруг спасает меня голос Иннокентия Михайловича. — По-моему, массовки маловато... Может, прибавить массовки?
Режиссер прибавляет массовки. Я опять на исходной позиции. Мотор. Опять иду с общего плана на средний и приближаюсь до крупного. Прощаюсь с жизнью. В глазах слезы.
— Стоп! — снова останавливает Смоктуновский. — Может, мой сын Филипп на заднем плане пройдет?
Тут я уже начинаю понимать, что он мне мешает, выбивает из настроя. Специально или неосознанно? Снова начинаем с исходной. Снова прощаюсь с жизнью и снова слышу Смоктуновского:
— Стоп! Может, мы это завтра снимем?
— Мы снимем это или сейчас, или никогда! — ответил я вслух как бы безадресно, но определенно.
И мы сняли. Сняли, а потом Иннокентий Михайлович подошел ко мне:
— А вы, Женя, противный какой-то. Прямо вот взял бы сейчас да ударил! — он замахнулся на меня.
Я посмотрел на него вялым взглядом.
— Пошутил, пошутил, — захихикал он, опустив руку.
Обедали на турбазе, где жили.
— Да, Женя, трудно с вами, — продолжал Смоктуновский.
— Вы были нашим кумиром, когда мы учились, Иннокентий Михайлович... А трудно, может быть, потому, что мы оба схожи по психофизическому типу. Оба астеники. Так сказать, плюс на плюс. Я ведь тоже порой собой не владею, — стукнул я резко тарелкой об стол.
Красный борщ расплескался по белой скатерти. Я не психанул. Сыграл. Подействовало потрясающе. Пауза. Длинная пауза. Затем Смоктуновский обнял меня:
— Пойдем пивка попьем?
— Пойдем, — соглашаюсь.
И пошли. И больше не было проблем между нами.
— Женя, вы смотрели «Дочки-матери» Сергея Герасимова?
— Нет, к сожалению, — соврал я, так как картину не принял.
— Жаль, что не видели, — продолжал Смоктуновский. — Я там замечательную роль играю, замечательную!..
Расспрашивал его о Товстоногове. Считает ли Георгия Александровича своим учителем? Как репетировали «Идиота»? Он сказал, что Товстоногов ему не учитель, что только дал ему шанс и за это он ему, Товстоногову, благодарен. Благодарен Розе Сироте, которая работала с ним Мышкина. А учителем своим считает Михаила Ильича Ромма. И вот у него он действительно многое взял, работая на «Девяти днях одного года». И творчески, и человечески почитает его.
У меня осталось драматически-противоречивое ощущение от Смоктуновского. По-женски ревнивый и знающий себе цену, имеющий власть над людьми. Самовлюбленный и неуверенный. Выдающийся лицедейский аппарат и внутренняя растерянность, отсутствие стержня, какого-то камертона, что ли. Отсюда уход в бытовое юродство, метания, поиски режиссера себе под стать и полное одиночество за неимением себе равных. Эволюция от князя Мышкина до Иудушки Головлева. Художник способный к высоким прозрениям и человек, порой разменивающий себя на мелочь. Глупый и мудрый. Расчетливый и почти безумный в игре безумия. «Это даже не талант, — сказал о нем Михаил Ромм. — Это инстинкт». О да! Инстинкт потрясающий, безошибочный. Знал, когда отступить нужно и когда в атаку... Невероятный Иннокентий Михайлович!
После съемок на озвучании он заметил:
— А вы так и не сделали по-моему, не послушались...
Я улыбнулся:
— По-своему сделал, как мог, но по-своему...
Умный, а не верит...
Из всех людей не верящих в Бога, какие встречались мне в жизни, самый умный — Леонид Генрихович Зорин. Знаменитый драматург, автор целого ряда театральных бестселлеров, одним перечислением коих можно было бы наверстать необходимый объем заказанных мне страниц. И «Римская комедия», и «Покровские ворота», и «Царская охота», и «Варшавская мелодия»... И прочее, и прочее.
Вот написал, что Леонид Генрихович не верит, но ведь с его слов, с его слов. Вернее сказать: говорит, что не верит. Чтоб не погрешить напрасно на человека. Так как по образу мыслей, по пониманию взаимозависимостей, которые существуют в мире, во вселенной такая он умница, что никак невозможно допустить, что такой человек в Бога не верит. Никак невозможно. А если коснуться гражданского устройства, социальной жизни, то тут Зорин лет на 5—10 ощутимо предвидит почти буквально. Судите сами. В его стихотворной комедии «Цитата» я не без успеха играл на сцене Театра им. Моссовета роль Молочникова. Этакого провинциального комсомольца-карьериста, штурмующего столичные номенклатурные пьедесталы, будущего «нового русского». Подбадривает, звонит, пишет им письма. Попался и я на его ласку. Установились отношения взаимной симпатии и уважения.
Однажды в позднюю осень, в Ялте, в полдень солнце заволокло облаками. Съемку остановили. Перенесли на следующий день. Не разгримировываясь решил пройтись пешком по набережной до гостиницы. Нежданно-негаданно встретил Зорина.
— Женечка, дорогой, отдыхаете?
— Нет, работаю. Снимаюсь в белорусской картине. А вы?
— Я тоже работаю. Пишу. В Доме творчества. Заходите ко мне. Поболтаем.
— С удовольствием, Леонид Генрихович. Только вот разгримируюсь и приду. С удовольствием.
В тот вечер мы долго проговорили. Говорили о разном, а выяснилось, что многое видим если не одинаково, то очень схоже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72