Гэс вспомнил слова Мориарти и догадался, что она находится под воздействием кокаина. Хотя Гэс прожил в Канзас-Сити всего несколько месяцев, он уже научился распознавать признаки кокаинового кайфа.
Она догадалась, о чем он думает.
— Да, Гэс, ты прав, я сижу на белом порошке. Но это ничего не значит. Что мне оставалось делать? Ведь тебя рядом не было.
— Ладно, Бесси, — сказал Гэс, — но теперь-то я здесь, рядом с тобой. И с этой пакостью для тебя покончено. Извини, что я так круто беру, но ничего уж с этим не поделаешь. Я должен был это сказать. Нам надо сразу обо всем договориться, знаешь, чтоб потом не было обид.
— Да, я понимаю, мистер Красавец, — кивнула она. — Понимаю, понимаю.
В комнату после переговоров по телефону вернулся Мориарти. На лбу у него застыли капельки пота, но глаза, обрамленные жировыми складками, смотрели все так же остро и проницательно; пистолет был у него уже не в руке, а в кобуре. Он подошел к Бесси и попытался положить ей руку на бедро, но она отодвинулась от него своим текучим, грациозным движением, и рука нашла только пустоту.
— Мистер, — сказал Гэс, — с сегодняшнего дня держись от Бесси подальше.
— Дай ей доллар и можешь держаться к ней очень близко, и с какой угодно стороны. Чтоб тебе было известно, деревенщина, она просто черномазая проститутка. На кой она тебе нужна? У нас есть дела поважнее. Нам нужно подумать, как объяснить всю эту стрельбу и эти трупы. В конце концов, есть же в этом городе закон!
— Ну конечно, есть, — согласился Гэс. — Один закон для одних, другой закон для других.
— Ладно, ладно, сейчас о другом разговор. Значит, так. Запомни, как дело было. Тони напал на Джима. Они стали палить друг в друга. Один умер тут же, а другой чуть позже. Но никто больше не стрелял. А по убитым тосковать никто не будет.
— Может быть, по Тони и не будут. Жалко только, что за Смерть Джима заплатил один Тони, — сказал Гэс.
— Ну, не только Тони.
— А на кого они работали?
— А ты догадайся.
— Мики Зирп?
— Я ничего не говорил, ты сам сказал это. Моя забота сейчас — уладить это дело так, чтоб поменьше было всякой писанины.
— Ну тогда топай, делай, что положено.
— Я пришлю сюда коронера. Он заберет останки, — сказал Мориарти после краткого обдумывания. — Ну, я думаю, с этим все. Сумка у тебя?
— Можешь не сомневаться. И я сам доставлю ее.
— Ладно. Но помни, будешь наступать мне на мозоли — наживешь себе головную боль. Но такую, которую не лечат, — сказал Мориарти. — Я просто выполняю то, что мне поручают. Старый Фитцджеральд беспокоился насчет сумки.
— Я сам доставлю ее, — повторил Гэс.
— Ладно. — Мориарти презрительно взглянул в сторону Бесси. — Тогда все улажено. Но послушай моего совета, Гилпин, сматывался бы ты лучше из этого города. Ты ведешь себя не по правилам, которые здесь приняты, и тебе обязательно рога обломают. А я помогу доламывать.
— Знаешь что? Иди лови свой хвост, — сказал Гэс. — Давай, топай отсюда. Мне твое хрюкало уже надоело.
— Ладно, ладно. — Полицейский скабрезно улыбнулся, обнажив большие зубы, желтые как у мула. — Если ты думаешь поиграть в домашний уют с этой черножопой — дело твое, но смотри, потом сам будешь раскаиваться.
Когда Мориарти ушел и дверь за ним закрылась, Гэс шагнул к неподвижно стоявшей Бесси — высокой, отрешенной.
— Бесси, мне Джим говорил, что у него есть сестра, что у сестры дела идут не очень хорошо, но я и вообразить не мог, что его сестра такой человек как ты.
— А Джим мне рассказывал, что у него есть друг, который тоже вляпался в неприятности, — сказала Бесси своим хрипловатым, тихим голосом. — Он словно знал, что мы подходим друг для друга, как рука и перчатка. Но не знал, как же устроить нам встречу. И вот устроил, наконец...
— Устроил...
Гэс посмотрел в сторону дивана, на котором лежал Джим, потом перевел взгляд на Бесси. Глядя на великолепие ее тела — желтый халатик лишь подчеркивал ее бедра и грудь, ее длинную шею, — на красоту ее лица, с его отрешенным выражением, Гэс вдруг почувствовал, что ему стало тяжело дышать, в горле образовался комок. Бесси напоминала прекрасную статую, изваянную из светло-коричневого камня.
— А ты знаешь, ведь Мориарти был прав. Я просто черномазая шлюха, и ты можешь купить меня за доллар.
— Ты с ума сошла! — закричал Гэс, неожиданно охваченный гневом. — Ты очень красивая, и ты... ты... больше никогда ничем таким заниматься не будешь!
— Знаешь, говорят так: то, что хоть один раз продашь, уже все равно продано. — Бесси печально улыбнулась.
— Ты ошибаешься, и я докажу тебе, что ты не права!
— Наверное, у тебя еще сохранилось то, что называют совестью, — сказала она тихо. — Но... все равно, давай, Гэс, ведь ты не пожалеешь доллар на хорошее дело?
— Ты права, не пожалею, — ответил он, чувствуя, как гнев захлестывает его, отнимая способность ясно мыслить. — Если для этого нужны деньги, то у меня кое-что найдется.
Он вытащил из кармана какую-то купюру и, не посмотрев, сунул ее в руку Бесси. Сорвал с нее халатик. Боже! Она прекрасна как Суламифь!
— Я негритянка, — сказала она, продолжая стоять без движения; ее тело сияло как древнее золото. — Я негритянка, но я хороша собой.
На ее грудях, словно вырезанных резцом гениального скульптора, играли приглушенные отблески света; изгибы ее тела, казалось, были слеплены самим Творцом для услаждения Его Божественного взора; ее бедра были округлы, но без крутых линий; пятнышки света цеплялись в мягких волосках над холмиком любви; длинные, стройные ноги обладали своим особым ритмом линий; цвет кожи говорил о любви и о теле, полном жизни; запах лавандового мыла смешивался с легким запахом духов; ее лицо сохраняло свое величественное, царственное выражение; ее руки медленно поднялись, чтобы обнять его... Гэса сжигали ярость, страсть, безумный гнев — ему казалось, что он, как и другие до него, бесчестит невинность. И единственный способ спастись от разрушающего воздействия этих бурлящих чувств — это вогнать свой собственный клин в запятнанную невинность, отдать себя полностью, отдать все свое дыхание, каждую частичку тела, все, что накопилось в поколениях его предков с древнейших времен, всю нежность и страсть, которые были воспеты еще Соломоном, — а если этого будет мало, то позаимствовать и у будущего. Отдать и самому раствориться, излить все свои силы, исчерпаться до конца, до последней молекулы, отдаться зову крови, зову всего того, что было в истории и до истории и что записалось в его клетках, требуя продолжения жизни. Он хотел отдать запредельному свой самый ценный и неотторжимый дар, исполнить обязательство, сделать эти мгновения столь же прекрасными, сколь прекрасным было тело, сотворенное Богом, в которое он проникал. И слова, которые бессознательно срывались с его губ, когда он рвался раствориться в ней без остатка, прильнуть к ней еще ближе, чем это вообще было возможно, оказались библейскими:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Она догадалась, о чем он думает.
— Да, Гэс, ты прав, я сижу на белом порошке. Но это ничего не значит. Что мне оставалось делать? Ведь тебя рядом не было.
— Ладно, Бесси, — сказал Гэс, — но теперь-то я здесь, рядом с тобой. И с этой пакостью для тебя покончено. Извини, что я так круто беру, но ничего уж с этим не поделаешь. Я должен был это сказать. Нам надо сразу обо всем договориться, знаешь, чтоб потом не было обид.
— Да, я понимаю, мистер Красавец, — кивнула она. — Понимаю, понимаю.
В комнату после переговоров по телефону вернулся Мориарти. На лбу у него застыли капельки пота, но глаза, обрамленные жировыми складками, смотрели все так же остро и проницательно; пистолет был у него уже не в руке, а в кобуре. Он подошел к Бесси и попытался положить ей руку на бедро, но она отодвинулась от него своим текучим, грациозным движением, и рука нашла только пустоту.
— Мистер, — сказал Гэс, — с сегодняшнего дня держись от Бесси подальше.
— Дай ей доллар и можешь держаться к ней очень близко, и с какой угодно стороны. Чтоб тебе было известно, деревенщина, она просто черномазая проститутка. На кой она тебе нужна? У нас есть дела поважнее. Нам нужно подумать, как объяснить всю эту стрельбу и эти трупы. В конце концов, есть же в этом городе закон!
— Ну конечно, есть, — согласился Гэс. — Один закон для одних, другой закон для других.
— Ладно, ладно, сейчас о другом разговор. Значит, так. Запомни, как дело было. Тони напал на Джима. Они стали палить друг в друга. Один умер тут же, а другой чуть позже. Но никто больше не стрелял. А по убитым тосковать никто не будет.
— Может быть, по Тони и не будут. Жалко только, что за Смерть Джима заплатил один Тони, — сказал Гэс.
— Ну, не только Тони.
— А на кого они работали?
— А ты догадайся.
— Мики Зирп?
— Я ничего не говорил, ты сам сказал это. Моя забота сейчас — уладить это дело так, чтоб поменьше было всякой писанины.
— Ну тогда топай, делай, что положено.
— Я пришлю сюда коронера. Он заберет останки, — сказал Мориарти после краткого обдумывания. — Ну, я думаю, с этим все. Сумка у тебя?
— Можешь не сомневаться. И я сам доставлю ее.
— Ладно. Но помни, будешь наступать мне на мозоли — наживешь себе головную боль. Но такую, которую не лечат, — сказал Мориарти. — Я просто выполняю то, что мне поручают. Старый Фитцджеральд беспокоился насчет сумки.
— Я сам доставлю ее, — повторил Гэс.
— Ладно. — Мориарти презрительно взглянул в сторону Бесси. — Тогда все улажено. Но послушай моего совета, Гилпин, сматывался бы ты лучше из этого города. Ты ведешь себя не по правилам, которые здесь приняты, и тебе обязательно рога обломают. А я помогу доламывать.
— Знаешь что? Иди лови свой хвост, — сказал Гэс. — Давай, топай отсюда. Мне твое хрюкало уже надоело.
— Ладно, ладно. — Полицейский скабрезно улыбнулся, обнажив большие зубы, желтые как у мула. — Если ты думаешь поиграть в домашний уют с этой черножопой — дело твое, но смотри, потом сам будешь раскаиваться.
Когда Мориарти ушел и дверь за ним закрылась, Гэс шагнул к неподвижно стоявшей Бесси — высокой, отрешенной.
— Бесси, мне Джим говорил, что у него есть сестра, что у сестры дела идут не очень хорошо, но я и вообразить не мог, что его сестра такой человек как ты.
— А Джим мне рассказывал, что у него есть друг, который тоже вляпался в неприятности, — сказала Бесси своим хрипловатым, тихим голосом. — Он словно знал, что мы подходим друг для друга, как рука и перчатка. Но не знал, как же устроить нам встречу. И вот устроил, наконец...
— Устроил...
Гэс посмотрел в сторону дивана, на котором лежал Джим, потом перевел взгляд на Бесси. Глядя на великолепие ее тела — желтый халатик лишь подчеркивал ее бедра и грудь, ее длинную шею, — на красоту ее лица, с его отрешенным выражением, Гэс вдруг почувствовал, что ему стало тяжело дышать, в горле образовался комок. Бесси напоминала прекрасную статую, изваянную из светло-коричневого камня.
— А ты знаешь, ведь Мориарти был прав. Я просто черномазая шлюха, и ты можешь купить меня за доллар.
— Ты с ума сошла! — закричал Гэс, неожиданно охваченный гневом. — Ты очень красивая, и ты... ты... больше никогда ничем таким заниматься не будешь!
— Знаешь, говорят так: то, что хоть один раз продашь, уже все равно продано. — Бесси печально улыбнулась.
— Ты ошибаешься, и я докажу тебе, что ты не права!
— Наверное, у тебя еще сохранилось то, что называют совестью, — сказала она тихо. — Но... все равно, давай, Гэс, ведь ты не пожалеешь доллар на хорошее дело?
— Ты права, не пожалею, — ответил он, чувствуя, как гнев захлестывает его, отнимая способность ясно мыслить. — Если для этого нужны деньги, то у меня кое-что найдется.
Он вытащил из кармана какую-то купюру и, не посмотрев, сунул ее в руку Бесси. Сорвал с нее халатик. Боже! Она прекрасна как Суламифь!
— Я негритянка, — сказала она, продолжая стоять без движения; ее тело сияло как древнее золото. — Я негритянка, но я хороша собой.
На ее грудях, словно вырезанных резцом гениального скульптора, играли приглушенные отблески света; изгибы ее тела, казалось, были слеплены самим Творцом для услаждения Его Божественного взора; ее бедра были округлы, но без крутых линий; пятнышки света цеплялись в мягких волосках над холмиком любви; длинные, стройные ноги обладали своим особым ритмом линий; цвет кожи говорил о любви и о теле, полном жизни; запах лавандового мыла смешивался с легким запахом духов; ее лицо сохраняло свое величественное, царственное выражение; ее руки медленно поднялись, чтобы обнять его... Гэса сжигали ярость, страсть, безумный гнев — ему казалось, что он, как и другие до него, бесчестит невинность. И единственный способ спастись от разрушающего воздействия этих бурлящих чувств — это вогнать свой собственный клин в запятнанную невинность, отдать себя полностью, отдать все свое дыхание, каждую частичку тела, все, что накопилось в поколениях его предков с древнейших времен, всю нежность и страсть, которые были воспеты еще Соломоном, — а если этого будет мало, то позаимствовать и у будущего. Отдать и самому раствориться, излить все свои силы, исчерпаться до конца, до последней молекулы, отдаться зову крови, зову всего того, что было в истории и до истории и что записалось в его клетках, требуя продолжения жизни. Он хотел отдать запредельному свой самый ценный и неотторжимый дар, исполнить обязательство, сделать эти мгновения столь же прекрасными, сколь прекрасным было тело, сотворенное Богом, в которое он проникал. И слова, которые бессознательно срывались с его губ, когда он рвался раствориться в ней без остатка, прильнуть к ней еще ближе, чем это вообще было возможно, оказались библейскими:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92