— Ты когда-нибудь знал человека по имени Зирп?
— Нет.
— А человека по имени Гилпин?
— Нет, таких имен не припомню.
Рони Гриздик ухмыльнулся и подвел Чарльза Белински к огромному чану, наполненному грязной водой и серыми одеялами; над чаном поднимался пар.
— Тебе повезло. Тебе досталась эта штука. Вылавливаешь одеяла, одно за другим, после того как они проварились, выкручиваешь их, выжимаешь воду и развешиваешь.
— Понятно, сэр. — Белински взялся за длинную деревянную мешалку, похожую на весло; дерево совсем посерело, и от него отслаивались волокна.
Он мешал в котле, чувствуя, что все остальные заключенные в прачечной рассматривают и оценивают его. Но скоро его охватила невероятная усталость, затуманивавшая сознание. Однако руки его продолжали ворочать мешалкой в чане. Работа не останавливалась.
К Белински подошел обнаженный по пояс негр; могучие мускулы играли на широкой груди; лицо негра было изборождено шрамами, кожа блестела, словно он был изваян из отполированного черного дерева. Стоя совсем близко, он тихо сказал (в тюрьме Левенворт все заключенные говорили тихими голосами):
— Одеяла уже чистые. Их надо достать и выкрутить.
Белински чувствовал, что сейчас упадет. Семь месяцев в одиночке отняли у него все силы.
— Я сейчас упаду, — сказал он в пустоту.
— Если ты упадешь, тебя поднимут. Пинками.
Белински оперся на мешалку, собираясь с силами, которых, казалось, уже совсем не оставалось. Но он не должен упасть, и его не будут пинать ногами!
Прозвенел звонок.
— Перерыв на обед, — сказал негр, глядя на позеленевшее лицо Белински.
— Манна небесная, — пробормотал Белински, попытавшись улыбнуться и на мгновение закрывая глаза, чтобы произнести про себя молитву благодарения.
Он последовал за негром в огромную столовую, где тысячи людей выстроились в очереди к раздатчикам пищи, которых здесь называли “грабителями желудков”. Заключенные, работавшие в прачечной, сели за отдельный стол, каждый на своем месте, в соответствии со своим номером. Рядом стоял охранник. Они ели похлебку с хлебом. Кто-то из сидевших за столом — Белински не видел, кто именно и был даже в некотором роде рад, что не видел, — бросил ему кусок хлеба. Он съел свой кусок и этот дополнительный, как волк пожирает кролика.
Сидевшие за столом тихо переговаривались, и в их голосах было слышно сочувствие.
— Похоже, этот новенький совсем ослаб.
— Ага! Ослабнешь после семи месяцев одиночки.
— Семь месяцев? Это невозможно выдержать!
— Нет, точно! Мне сам Коули говорил. Его продержали в том гробу семь месяцев.
— Ставлю на кулек курева, что он долго не протянет.
— Да чего тут спорить! И так видно.
После еды в его глазах несколько прояснилось. Он осмотрелся: за столом сидело человек пятьдесят, черных, смуглых, желтых, краснокожих. А какого он цвета? Если бы он спросил у кого-то, ему бы сказали, что лицо у него цвета дохлой рыбы. Он вдруг понял, что только он и охранник — белые, а все остальные — цветные. Это наверное, должно было их сплачивать против белых.
Для Белински день прошел в наблюдении и выжидании. Заключенные, работавшие в наполненной паром прачечной, пол которой был постоянно залит водой, относились к нему с подозрением, считая что его подсадил к ним начальник тюрьмы, чтобы за мизерное вознаграждение докладывать об услышанном и увиденном. Может быть, его перевели из одиночного заключения за обещание быть стукачом.
Как только Белински почувствовал это настроение недоверия к нему, он задал себе вопрос: а что, собственно, они хотели скрыть? Незаконную игру в карты на деньги? Воровство? Незаконные передачи в тюрьму? Нет. Тут было что-то другое, значительно более существенное, какое-то скрытое движение, может быть, растущее недовольство, готовое разразиться взрывом. И он оказался в самой гуще этих настроений.
Они разговаривали друг с другом на смеси английского и испанского, применяя слова и выражения, известные только им. При этом они, казалось, едва шевелили губами. Их взгляды сдирали с него кожу.
Снова прозвенел звонок. На этот раз их кормили фасолью и хлебом. Хлеб был заплесневевшим, но Белински съел все до крошки. За столом царило напряженное молчание; заключенные ковырялись в жестяных тарелках, беспокойно возили под столом ногами; чувствовалось, что они сердиты и раздражены; ложки, противно скрипевшие по жести тарелок, казалось, тоже возмущались: разве это еда?
Когда заключенных стали разводить по блокам, Гриздик остановил Белински и приказал ему перейти в конец длинной цепочки людей, расходящихся по камерам. Передней стенки в камерах не было — вместо нее от пола до потолка подымались толстые стальные прутья, сквозь них были видны нары, на которых лежали и сидели черные, смуглые, желтые и краснокожие. Целая многонациональная страна, сотни и сотни каторжников, готовых на что угодно.
Белински отвели в другой блок камер — туда, где размещались белые.
Интересно, зачем они с ним так поступают? Почему они днем отправляют его к цветным, а ночью к белым? А, все очень просто: любой неосторожный шаг — и его убьют либо те, либо другие.
Белые лица смотрели на Белински сквозь решетки — что это еще за бледное чучело?
— Заходи сюда, — сказал Гриздик, останавливаясь у первой открытой двери.
Белински послушно, как кукла, зашел в камеру; он думал о том, что он действительно превратился в куклу, выхолощенную, лишенную признаков пола, лишенную основных признаков человека... Но все равно, поспешил он напомнить себе, ты останешься человеком!
Дверь захлопнулась с грохотом, в котором не было ничего человеческого — железо ударялось о железо. Его мир снова резко сузился — бетонные стены, стальные прутья. Двухэтажные нары с двух сторон. Серые одеяла. Параша... Гремели ключи в замке... Бетон, выкрашенный серой краской, пятна от влаги. Тяжелый дух, разлитый повсюду, исходящий от людей, гниющих в камерах на тысячах нар.
Белински кивнул человеку, лежавшему на нижних нарах.
— Свеженький, — проворчал человек, глядя на нары над ним. — Опять будет ловить рыбку — и все, на меня. Везет же мне — сначала черномазый, теперь дохлик какой-то.
Человек был очень красив, под стать самому Рудольфе Валентине, но выражение на его лице являло собой такое презрение к жизни, что поэтичность черт превращалась в маску убийцы.
— Меня называют Чарльз Белински, — сказал Белински.
— А я — Роки Лучиано.
— Чикаго?
— Нет, Детройт. Назывались мы “Фиолетовые”. Дали двадцать лет за грабеж. Если буду примерно себя вести — скостят до пяти.
— А мне дали девяносто девять лет. Но я ничего не сделал.
— А, теперь я знаю, кто ты, — сказал Роки. — Ты этот чокнутый, который девочек резал! Точно-точно. Вот что я тебе скажу, приятель — одна из тех девочек была из итальянской семьи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
— Нет.
— А человека по имени Гилпин?
— Нет, таких имен не припомню.
Рони Гриздик ухмыльнулся и подвел Чарльза Белински к огромному чану, наполненному грязной водой и серыми одеялами; над чаном поднимался пар.
— Тебе повезло. Тебе досталась эта штука. Вылавливаешь одеяла, одно за другим, после того как они проварились, выкручиваешь их, выжимаешь воду и развешиваешь.
— Понятно, сэр. — Белински взялся за длинную деревянную мешалку, похожую на весло; дерево совсем посерело, и от него отслаивались волокна.
Он мешал в котле, чувствуя, что все остальные заключенные в прачечной рассматривают и оценивают его. Но скоро его охватила невероятная усталость, затуманивавшая сознание. Однако руки его продолжали ворочать мешалкой в чане. Работа не останавливалась.
К Белински подошел обнаженный по пояс негр; могучие мускулы играли на широкой груди; лицо негра было изборождено шрамами, кожа блестела, словно он был изваян из отполированного черного дерева. Стоя совсем близко, он тихо сказал (в тюрьме Левенворт все заключенные говорили тихими голосами):
— Одеяла уже чистые. Их надо достать и выкрутить.
Белински чувствовал, что сейчас упадет. Семь месяцев в одиночке отняли у него все силы.
— Я сейчас упаду, — сказал он в пустоту.
— Если ты упадешь, тебя поднимут. Пинками.
Белински оперся на мешалку, собираясь с силами, которых, казалось, уже совсем не оставалось. Но он не должен упасть, и его не будут пинать ногами!
Прозвенел звонок.
— Перерыв на обед, — сказал негр, глядя на позеленевшее лицо Белински.
— Манна небесная, — пробормотал Белински, попытавшись улыбнуться и на мгновение закрывая глаза, чтобы произнести про себя молитву благодарения.
Он последовал за негром в огромную столовую, где тысячи людей выстроились в очереди к раздатчикам пищи, которых здесь называли “грабителями желудков”. Заключенные, работавшие в прачечной, сели за отдельный стол, каждый на своем месте, в соответствии со своим номером. Рядом стоял охранник. Они ели похлебку с хлебом. Кто-то из сидевших за столом — Белински не видел, кто именно и был даже в некотором роде рад, что не видел, — бросил ему кусок хлеба. Он съел свой кусок и этот дополнительный, как волк пожирает кролика.
Сидевшие за столом тихо переговаривались, и в их голосах было слышно сочувствие.
— Похоже, этот новенький совсем ослаб.
— Ага! Ослабнешь после семи месяцев одиночки.
— Семь месяцев? Это невозможно выдержать!
— Нет, точно! Мне сам Коули говорил. Его продержали в том гробу семь месяцев.
— Ставлю на кулек курева, что он долго не протянет.
— Да чего тут спорить! И так видно.
После еды в его глазах несколько прояснилось. Он осмотрелся: за столом сидело человек пятьдесят, черных, смуглых, желтых, краснокожих. А какого он цвета? Если бы он спросил у кого-то, ему бы сказали, что лицо у него цвета дохлой рыбы. Он вдруг понял, что только он и охранник — белые, а все остальные — цветные. Это наверное, должно было их сплачивать против белых.
Для Белински день прошел в наблюдении и выжидании. Заключенные, работавшие в наполненной паром прачечной, пол которой был постоянно залит водой, относились к нему с подозрением, считая что его подсадил к ним начальник тюрьмы, чтобы за мизерное вознаграждение докладывать об услышанном и увиденном. Может быть, его перевели из одиночного заключения за обещание быть стукачом.
Как только Белински почувствовал это настроение недоверия к нему, он задал себе вопрос: а что, собственно, они хотели скрыть? Незаконную игру в карты на деньги? Воровство? Незаконные передачи в тюрьму? Нет. Тут было что-то другое, значительно более существенное, какое-то скрытое движение, может быть, растущее недовольство, готовое разразиться взрывом. И он оказался в самой гуще этих настроений.
Они разговаривали друг с другом на смеси английского и испанского, применяя слова и выражения, известные только им. При этом они, казалось, едва шевелили губами. Их взгляды сдирали с него кожу.
Снова прозвенел звонок. На этот раз их кормили фасолью и хлебом. Хлеб был заплесневевшим, но Белински съел все до крошки. За столом царило напряженное молчание; заключенные ковырялись в жестяных тарелках, беспокойно возили под столом ногами; чувствовалось, что они сердиты и раздражены; ложки, противно скрипевшие по жести тарелок, казалось, тоже возмущались: разве это еда?
Когда заключенных стали разводить по блокам, Гриздик остановил Белински и приказал ему перейти в конец длинной цепочки людей, расходящихся по камерам. Передней стенки в камерах не было — вместо нее от пола до потолка подымались толстые стальные прутья, сквозь них были видны нары, на которых лежали и сидели черные, смуглые, желтые и краснокожие. Целая многонациональная страна, сотни и сотни каторжников, готовых на что угодно.
Белински отвели в другой блок камер — туда, где размещались белые.
Интересно, зачем они с ним так поступают? Почему они днем отправляют его к цветным, а ночью к белым? А, все очень просто: любой неосторожный шаг — и его убьют либо те, либо другие.
Белые лица смотрели на Белински сквозь решетки — что это еще за бледное чучело?
— Заходи сюда, — сказал Гриздик, останавливаясь у первой открытой двери.
Белински послушно, как кукла, зашел в камеру; он думал о том, что он действительно превратился в куклу, выхолощенную, лишенную признаков пола, лишенную основных признаков человека... Но все равно, поспешил он напомнить себе, ты останешься человеком!
Дверь захлопнулась с грохотом, в котором не было ничего человеческого — железо ударялось о железо. Его мир снова резко сузился — бетонные стены, стальные прутья. Двухэтажные нары с двух сторон. Серые одеяла. Параша... Гремели ключи в замке... Бетон, выкрашенный серой краской, пятна от влаги. Тяжелый дух, разлитый повсюду, исходящий от людей, гниющих в камерах на тысячах нар.
Белински кивнул человеку, лежавшему на нижних нарах.
— Свеженький, — проворчал человек, глядя на нары над ним. — Опять будет ловить рыбку — и все, на меня. Везет же мне — сначала черномазый, теперь дохлик какой-то.
Человек был очень красив, под стать самому Рудольфе Валентине, но выражение на его лице являло собой такое презрение к жизни, что поэтичность черт превращалась в маску убийцы.
— Меня называют Чарльз Белински, — сказал Белински.
— А я — Роки Лучиано.
— Чикаго?
— Нет, Детройт. Назывались мы “Фиолетовые”. Дали двадцать лет за грабеж. Если буду примерно себя вести — скостят до пяти.
— А мне дали девяносто девять лет. Но я ничего не сделал.
— А, теперь я знаю, кто ты, — сказал Роки. — Ты этот чокнутый, который девочек резал! Точно-точно. Вот что я тебе скажу, приятель — одна из тех девочек была из итальянской семьи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92