А для чего — ради чего — пишут сейчас? Воспитательное действие искусства, видите ли; люди увидят новую картину или прочитают новую книгу — и вдруг ахнут, поняв, какими они до сих пор были бяками. Дезактивируют боеголовки, выпустят политических заключенных, перестанут ненавидеть всех тех, у кого иной цвет кожи или иной образ мыслей… В это, что ли, прикажете верить? Уж скорее можно понять откровенного стяжателя, который, не мудрствуя лукаво, кистью или пером выколачивает себе кооперативную квартиру, машину, дачу… Перед таким, во всяком случае, не встает вопрос — а ради чего?
Что ж, если быть честным, то приходится признать: работаешь ты для себя. Только для себя! Потому что эта работа доставляет тебе радость, а ощущение радости творчества отодвигает на задний план все другие соображения — в том числе и вопрос пользы. Но где же тогда общественная функция искусства? Тогда лучше кирпичи класть, это куда проще и честнее.
И не обязательно кирпичи — ведь сколько на свете отличных профессий, интересных и нужных, приносящих людям реальную пользу. Но все они не для тебя. Потому что, чем бы ты ни занимался в жизни, всегда искусство будет стоять между тобой и твоим делом, всегда будет мучить мысль, что ты изменил Призванию. Будь оно проклято!
Что-то мешало Андрею говорить об этом с родителями. Они просто не поняли бы его, стали бы произносить общеизвестные истины — вроде того, что от искусства нельзя ждать мгновенного воздействия на общественное сознание. Родители всегда говорят правильные вещи, которые почему-то никого не убеждают. Несмотря на всю их неоспоримую правильность. Да и потом, это вопрос сугубо специальный, не так просто в нем разобраться человеку, далекому от искусства. Вот если бы познакомиться с кем-нибудь из настоящих художников, — неужели у них нет никаких сомнений? Да нет, едва ли. Какое же это искусство, если нет никаких сомнений и все ясно, и просто, и понятно, как в учебнике арифметики; если есть что-то совершенно противопоказанное искусству, так это самодовольная уверенность в собственной правоте — не какой-то частной правоте в данный момент, а вообще, раз и навсегда, априорно. Во всяком случае, большие художники всегда сомневались и мучились — может быть, это и сделало их большими…
Он встретил Нику в воскресенье семнадцатого, недалеко от ее дома, возле магазина «Изотопы». В этот день он собирался поехать на Выставку посмотреть новые машины, но с утра опять пошел дождь, и ему вдруг расхотелось тащиться в такую даль. Последнее время его настроения и планы сделались вдруг подверженными частым и совершенно внезапным переменам под влиянием любого пустяка — например, погоды. Раньше этого не было. До обеда он проторчал дома, ничего не делая, если не считать безуспешной попытки починить электрический тостер, в котором отказала автоматика. «Хоть бы почитал, что ли, — сказала мама, — я вчера притащила из библиотеки кучу книг, ты даже не поинтересовался…» Он ответил в том смысле, что книги — это заменитель жизни и, как все суррогаты, ни к чему хорошему привести не могут, за что был обозван чудовищем и троглодитом. «Я где-то слышала, что самые антиинтеллектуальные люди — это художники, — добавила она. — Ну, и скульпторы, словом деятели изобразительного искусства, ваш брат. Паоло Трубецкой вообще ничего не читал. Даже работая над головой Данте, не удосужился прочитать „Божественную комедию“. — „И правильно, — сказал Андрей. — Данте у него вышел совсем не плохо, может быть именно поэтому. Что ты вообще понимаешь в этих вещах?“ Мама почему-то обиделась, и тут уж ему не оставалось ничего другого, как пойти бродить по улицам, благо дождь к этому времени почти перестал.
Он увидел Нику и в первую секунду даже не поверил своим глазам, так это получилось неожиданно. Но это действительно была она, очень загорелая и то ли похудевшая немного, то ли просто вытянувшаяся еще больше за это лето. Она была в расстегнутой легкой штормовке с подвернутыми до локтей рукавами, с непокрытой головой, и дождевой бисер блестел в ее волосах, немного выгоревших и порыжевших от солнца и морской воды. Он сразу, мгновенно охватил и словно вобрал в себя одним взглядом все эти детали, которые вдруг показались исполненными для него таким огромным и ему самому не до конца еще понятным смыслом; все, составляющее сейчас ее облик, стало вдруг необыкновенно важным, любая мелочь — и подживающая царапина повыше запястья, и золотисто-смуглый тон загара на ее ногах, и полуоторвавшаяся пряжка на туфле, и хозяйственная сумка, из которой торчал пучок зеленого лука и выглядывали углы бумажных пирамидок с молоком. Его сердце замерло в первый момент от непонятного испуга — замерло и оборвалось, и лишь в следующую секунду он понял, что это был испуг перед возможностью ошибки, случайного сходства. И тут же, когда он понял это и убедился, что ошибки не произошло и что это действительно Ника, он почувствовал огромное облегчение, радость, покой. Это была действительно она. Наконец-то!
— Хэлло, — сказал он как можно более равнодушным тоном. — Ника? Вот так встреча.
Она, в свою очередь увидев его, просияла и подняла свободную руку.
— Андрей! — закричала она радостно. — Привет! А я все собираюсь тебе позвонить.
Что-то сжалось у него внутри от этих слов, но он усмехнулся и небрежно сказал:
— Да уж ты прособиралась бы до первого сентября. Когда приехала?
— В среду. Ой, слушай, погода такая мерзкая, прямо обидно. Сперва приятно было — после тамошнего солнца, представляешь? А сейчас я уже начинаю смотреть на это довольно мрачно — все хорошо в меру… Ну, как ты?
В среду, подумал он. Тринадцатого она была уже в Москве. А сегодня семнадцатое. Четыре дня, и она все «собиралась»…
— Я? — Он пожал плечами. — Да так, ничего. В пределах, А ты как?
— Очень хорошо, — сказала Ника, излучая сияние. — Я себя чувствую просто фантастически!
— Рад за тебя. Ты хоть расскажи про эту твою экспедицию, — сказал Андрей.
— Ох, ну разве про это расскажешь, — возразила она мечтательно. — Это было просто…
— Ты не жалеешь, что просидела там столько времени?
— Ну что ты…
Он помолчал. Первая радость прошла, теперь все становилось каким-то тягостным, как в нелепом сне.
— Ты могла бы позвонить мне еще в среду, — сказал он.
— Знаешь, я такой усталой вернулась, и потом, мы приехали поздно вечером… Но все эти дни я собиралась, честно собиралась, просто закрутилась как-то — ну, ты представляешь себе, тысяча разных дел…
— Каких? — спросил он спокойно и настойчиво, хотя понимал уже, что этими расспросами ставит себя в глупое положение.
— Ой, ну самых разных! Завтра, например, мне нужно ехать в Марьину Рощу за портфелем…
— За каким портфелем?
— А помнишь, я потеряла весной — уронила в Москву-реку?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Что ж, если быть честным, то приходится признать: работаешь ты для себя. Только для себя! Потому что эта работа доставляет тебе радость, а ощущение радости творчества отодвигает на задний план все другие соображения — в том числе и вопрос пользы. Но где же тогда общественная функция искусства? Тогда лучше кирпичи класть, это куда проще и честнее.
И не обязательно кирпичи — ведь сколько на свете отличных профессий, интересных и нужных, приносящих людям реальную пользу. Но все они не для тебя. Потому что, чем бы ты ни занимался в жизни, всегда искусство будет стоять между тобой и твоим делом, всегда будет мучить мысль, что ты изменил Призванию. Будь оно проклято!
Что-то мешало Андрею говорить об этом с родителями. Они просто не поняли бы его, стали бы произносить общеизвестные истины — вроде того, что от искусства нельзя ждать мгновенного воздействия на общественное сознание. Родители всегда говорят правильные вещи, которые почему-то никого не убеждают. Несмотря на всю их неоспоримую правильность. Да и потом, это вопрос сугубо специальный, не так просто в нем разобраться человеку, далекому от искусства. Вот если бы познакомиться с кем-нибудь из настоящих художников, — неужели у них нет никаких сомнений? Да нет, едва ли. Какое же это искусство, если нет никаких сомнений и все ясно, и просто, и понятно, как в учебнике арифметики; если есть что-то совершенно противопоказанное искусству, так это самодовольная уверенность в собственной правоте — не какой-то частной правоте в данный момент, а вообще, раз и навсегда, априорно. Во всяком случае, большие художники всегда сомневались и мучились — может быть, это и сделало их большими…
Он встретил Нику в воскресенье семнадцатого, недалеко от ее дома, возле магазина «Изотопы». В этот день он собирался поехать на Выставку посмотреть новые машины, но с утра опять пошел дождь, и ему вдруг расхотелось тащиться в такую даль. Последнее время его настроения и планы сделались вдруг подверженными частым и совершенно внезапным переменам под влиянием любого пустяка — например, погоды. Раньше этого не было. До обеда он проторчал дома, ничего не делая, если не считать безуспешной попытки починить электрический тостер, в котором отказала автоматика. «Хоть бы почитал, что ли, — сказала мама, — я вчера притащила из библиотеки кучу книг, ты даже не поинтересовался…» Он ответил в том смысле, что книги — это заменитель жизни и, как все суррогаты, ни к чему хорошему привести не могут, за что был обозван чудовищем и троглодитом. «Я где-то слышала, что самые антиинтеллектуальные люди — это художники, — добавила она. — Ну, и скульпторы, словом деятели изобразительного искусства, ваш брат. Паоло Трубецкой вообще ничего не читал. Даже работая над головой Данте, не удосужился прочитать „Божественную комедию“. — „И правильно, — сказал Андрей. — Данте у него вышел совсем не плохо, может быть именно поэтому. Что ты вообще понимаешь в этих вещах?“ Мама почему-то обиделась, и тут уж ему не оставалось ничего другого, как пойти бродить по улицам, благо дождь к этому времени почти перестал.
Он увидел Нику и в первую секунду даже не поверил своим глазам, так это получилось неожиданно. Но это действительно была она, очень загорелая и то ли похудевшая немного, то ли просто вытянувшаяся еще больше за это лето. Она была в расстегнутой легкой штормовке с подвернутыми до локтей рукавами, с непокрытой головой, и дождевой бисер блестел в ее волосах, немного выгоревших и порыжевших от солнца и морской воды. Он сразу, мгновенно охватил и словно вобрал в себя одним взглядом все эти детали, которые вдруг показались исполненными для него таким огромным и ему самому не до конца еще понятным смыслом; все, составляющее сейчас ее облик, стало вдруг необыкновенно важным, любая мелочь — и подживающая царапина повыше запястья, и золотисто-смуглый тон загара на ее ногах, и полуоторвавшаяся пряжка на туфле, и хозяйственная сумка, из которой торчал пучок зеленого лука и выглядывали углы бумажных пирамидок с молоком. Его сердце замерло в первый момент от непонятного испуга — замерло и оборвалось, и лишь в следующую секунду он понял, что это был испуг перед возможностью ошибки, случайного сходства. И тут же, когда он понял это и убедился, что ошибки не произошло и что это действительно Ника, он почувствовал огромное облегчение, радость, покой. Это была действительно она. Наконец-то!
— Хэлло, — сказал он как можно более равнодушным тоном. — Ника? Вот так встреча.
Она, в свою очередь увидев его, просияла и подняла свободную руку.
— Андрей! — закричала она радостно. — Привет! А я все собираюсь тебе позвонить.
Что-то сжалось у него внутри от этих слов, но он усмехнулся и небрежно сказал:
— Да уж ты прособиралась бы до первого сентября. Когда приехала?
— В среду. Ой, слушай, погода такая мерзкая, прямо обидно. Сперва приятно было — после тамошнего солнца, представляешь? А сейчас я уже начинаю смотреть на это довольно мрачно — все хорошо в меру… Ну, как ты?
В среду, подумал он. Тринадцатого она была уже в Москве. А сегодня семнадцатое. Четыре дня, и она все «собиралась»…
— Я? — Он пожал плечами. — Да так, ничего. В пределах, А ты как?
— Очень хорошо, — сказала Ника, излучая сияние. — Я себя чувствую просто фантастически!
— Рад за тебя. Ты хоть расскажи про эту твою экспедицию, — сказал Андрей.
— Ох, ну разве про это расскажешь, — возразила она мечтательно. — Это было просто…
— Ты не жалеешь, что просидела там столько времени?
— Ну что ты…
Он помолчал. Первая радость прошла, теперь все становилось каким-то тягостным, как в нелепом сне.
— Ты могла бы позвонить мне еще в среду, — сказал он.
— Знаешь, я такой усталой вернулась, и потом, мы приехали поздно вечером… Но все эти дни я собиралась, честно собиралась, просто закрутилась как-то — ну, ты представляешь себе, тысяча разных дел…
— Каких? — спросил он спокойно и настойчиво, хотя понимал уже, что этими расспросами ставит себя в глупое положение.
— Ой, ну самых разных! Завтра, например, мне нужно ехать в Марьину Рощу за портфелем…
— За каким портфелем?
— А помнишь, я потеряла весной — уронила в Москву-реку?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115