Гигантский лось, чья голова клонилась под тяжестью несброшенных рогов, а слепые стеклянные глаза налились кровью.
И черноголовый олень, бывший гордостью королевского зверинца.
Камень крошился у них под копытами, рога цепляли колонны и обрывали гобелены со стен.
…и земля задрожала у них под ногами, словно девственница, насилуемая разбойником…
Наконец-то поменялись роли!
Из загнанной дичи, испуганной, не ведающей ничего, кроме вечного страха и бегства, они превратились в охотников, безжалостных и неумолимых. Сила Бога-Оленя пела в их жилах, бурлила, как река в половодье, и несла их вперед на своих волнах.
Несла туда, где обитала их добыча.
О, теперь они были умны! Разум самого Леса направлял их. Наделив резвостью куницы, расчетливостью барсука, бесстрашием медведя и хитростью лисицы.
А разум Человека, стоящего за спиной, указывал им путь.
Да, то была отличная охота!
Сперва они приблизились, наслаждаясь страхом и паникой, охватившей жертву. Затем погнали, окружили, зажали в угол.
Он еще пытался сопротивляться.
Раз или два он чуть не ускользнул от них, – и лишь Человек помог им отыскать его в лабиринтах каменной чащобы. Но охотники были неукротимы и, единожды мертвые, не страшились ничего более.
Рога изюбра первыми поддели жертву, и теплая кровь окропила их, и он заревел победно. Клич его подхватили другие. Зверь швырнул добычу на землю, и копыта оленей принялись топтать бездыханное тело, вспарывая теплую плоть.
…Нумедидес не мог видеть их, ибо глаза оленей были слепы – и магия Цернунноса заменила им зрение – но он чувствовал. Это его рога швыряли умерщвленную добычу оземь, под его копытами хрустели кости и рвалась плоть, от его удара треснул череп и брызнули мозги и кровь, пятная каменные стены. Это его шкура взмокла от пота и бока ходили ходуном от усталости и возбуждения погони…
Добыча была мертва.
Принц рухнул в кресло, с трудом переводя дыхание.
Сила покинула его лесных слуг, возвратив их в небытие – но сам он еще чувствовал в себе ее бурление. Убийство врага не истощило его, но лишь взбодрило и, едва придя в себя, Нумедидес вновь забегал по комнате, не в силах усидеть на месте, вновь ощущая, как вскипает и раздается в нем валузийская мощь.
Смерти было мало ему!
Он не насытился ею.
Смерть лишь вызвала к жизни иной глубинный инстинкт, что всегда шествует с нею бок о бок. И внезапно принц осознал, что именно должно случиться сейчас.
Да, именно так! Он долго медлил, но теперь его час настал.
Релата Амилийская ждет.
И лоно ее готово принять семя бога!
Принц Валерий Шамарский пробудился, уверенный, будто спит в своем походном шатре, и подали знак к атаке. Он готов был поклясться, что слышал надрывный плач трубы, и проснулся рывком, как когда-то давно, готовый натянуть доспехи, схватить меч и ринуться на врага.
Но бежать было некуда.
Ему понадобилось немало времени, чтобы отдышаться и прийти в себя. За зарешеченным окном темницы царила сизая осенняя ночь, промозглая и влажная, и Валерий почувствовал, как его пробирает дрожь. Днем стражники, по доброте душевной, швырнули узникам по тонкой подстилке, в которую можно было завернуться, но от ночной сырости ничто не спасало, и принц пожалел невольно, что нет рядом женщины, к которой мог бы прижаться, что согрела бы его своим щедрым теплом.
Мама, подумал он вдруг, совсем по-детски, и в глазах защипало. Мама!
Должно быть, это естественно, чтобы в подобный миг человек обратился к той единственной, что служила символом защиты и преданности, той, от которой он не знал ничего, кроме тепла и любви, и потому Валерий не испытывал стыда, расчувствовавшись, подобно младенцу. В этот миг в нем не было ничего от закаленного воина тридцати с лишним зим от роду, принца могущественной державы и наследника трона.
Но был лишь жаждущий ласки и утешения ребенок.
Детство вспомнилось ему, беззаботное и счастливое; та безмятежная солнечная пора, когда родители еще были живы, и горестные сожаления не отравляли душу.
Сильные руки отца, подбрасывающие его, визжащего от смеха, в воздух, протягивающие меч, который он едва может удержать в слабых ладошках, подсаживающие на лошадь…
Нежные руки матери, утирающие слезы, приглаживающие растрепанные соломенные вихры, гладящие по щеке…
Если и есть в юдоли Митры обитель самых святых праведников – должно быть, она похожа на детство.
Но он сам, своими руками разрушил все это.
Валерий горестно вздохнул в темноте – благо, сокамерник принца спал, не видя его терзаний. Он не мог не думать о превратностях жизни человеческой и хитросплетении путей ее, порой затягивающихся в такую петлю, что впору в ней же и удавиться.
Что за жестокие боги, подумалось принцу, играют их жизнями?! Что за демоны катаются сейчас от хохота, наблюдая за ними? Он не верил больше жрецам Митры, твердящим, будто Солнцеликий зрит каждую душу, и все они сочтены в сокровищнице его, и никакой вред не может быть причинен человеку без ведома божества.
Ибо как же тогда мог Податель Жизни допустить, чтобы он, несмышленыш, совершил, не сознавая того, грех, который разрушил судьбы множества людей, перевернул их жизни и до скончания дней его омрачил душу самого Валерия безнадежным раскаянием?
Как могло случиться такое? Чем прогневал он Небесного Владыку?
Ибо все дальнейшее существование принца, все терзания его и муки, все метания и горести брали начало, подобно широкой реке, рождающейся из лесного ключа, в одном-единственном дне.
Том дне, когда он похитил отцовский талисман.
Подлый Гретиус украл его – и за это было мало ему тысячи смертей, так пусть хоть Митра во владениях своих воздаст ему по заслугам! И все же вина лежала прежде всего на самом Валерии. Не подмени он амулет, отец не отправился бы в бой незащищенным, и стрела Тиберия не смогла бы поразить его.
А останься отец в живых, он, наверняка, сумел бы спасти мать, погибшую в наводнении, и Валерий не остался бы сиротой. И не было бы этих беспрестанных угрызений совести, что терзали душу юного принца, подобно зверям алчным, и едва не свели его с ума, так что бегство показалось ему предпочтительнее… бегство, позволившее оставить прошлое за спиной и забыть обо всем.
Став наемником, он надеялся обрести забвение в далеких странах, в объятиях неведомых красавиц – но вместо того нажил лишь незаживающую рану в душе, имя которой было Тарамис. Испытал страх, от которого превращаются в студень суставы и сердце трепещет, точно лист на ветру, и познал ненависть.
А прошлое все же настигло его.
Так не слишком ли дорого заставил его заплатить жестокий бог? Валерий поежился, сам не зная, бегут ли по спине мурашки от ночного холода, или от суеверного ужаса перед святотатственными мыслями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140