Висим, потом, перемещаясь на руках, продвигаемся к насыпи и спрыгиваем. Все. Может, ты не хочешь прыгать, ты подумай, еще четыре минуты. Я тогда сама, я балдею от этого. Это похлеще любого наркотика заряжает. А если надумаешь, я возьму тебя за руку. — Ева засовывала фонарик за пояс.
Дима вдруг понял, что не может думать. Перед ним мелькали какие-то отрывочные образы, вдруг — близким лицом учительница химии, он ее боялся…
— Ты боишься? — спросила Ева, приблизив к нему лицо. Он услышал запах ее дыхания и наконец о чем-то подумал. Он подумал: «Почему я ее не целую?»
Зашумел приближающийся поезд.
— Я как-то уже давно ничего не боялся. Забыл, как это — бояться.
— А-а-а! А мне даже приказано было вспомнить, как это — страх. Я тоже забыла нечаянно. Так ты со мной? Смотри, и не темно совсем, не ночь, а сумерки ночи.
Дима перелез через перила моста и сел, держась руками.
— Приготовься, здесь выступ совсем маленький, упрись не колесами, а пяткой ботинка. Ну?! — Ева нащупала его руку, но схватить не смогла, Дима вцепился в перила очень сильно. Под ними полетели вагоны скорого. — Хоп! — крикнула она, прыгая, и нашарила его руку, пока они летели вниз на крышу вагона. — Присядь!
Они выпрямились, преодолевая сопротивление ветра. Дима ничего не видел перед собой от выступивших слез, размахивал свободной рукой, балансируя.
— Если хочешь, — кричала ему Ева, — просто постоим, не поедем!
Дима махнул рукой вперед. Трудней всего было оттолкнуться первый раз. Потом — перепрыгивая выступы-отдушины на крышах, перелетая через пустоты между вагонами, как в полусне. Дима только почувствовал приближение восторга сквозь ледяной ужас в груди, а Ева уже крикнула «хоп!», они присели и подпрыгнули, подняв руки. Он успокаивал себя, что если не уцепится, то упадет на крышу, влепится в нее, обхватит руками и ногами и не пошевелится до какой-нибудь станции, пока поезд не остановится. Это странное утешение будущей остановкой поезда его успокоило, и ржавая железка, выступающая под вторым мостом, сама прыгнула ему в руки.
Ева висела рядом, болтая ногами, и смотрела на убегающие под ними вагоны.
— Ну что, — сказала она, когда между ними и рельсами внизу уже ничего не было, — девочки — налево, а мальчики — направо? — Быстро перехватывая руками выступающую арматуру, она стала удаляться от него в сторону, к зеленеющей насыпи, — вот она уже отрывается и падает вниз, сгруппировавшись, перекатывается с бока на бок на траве.
Дима посмотрел вниз. Его организм сопротивлялся тому, что с ним вытворяют. Подступила тошнота и странное беспокойство, как будто он что-то пропустил, сделал не так. Даже сердце заныло, как при утрате. Он оторвал правую руку, ухватился ею подальше, переместил левую, потом перестал следить за руками и быстро продвинулся к насыпи. Он только забыл про ролики, прыгнув вниз; хотел подняться и опять упал, покатившись с насыпи.
Ева потихоньку вошла в квартиру с родными запахами дома, где живут дети, прошла в ванную и посмотрела на себя в зеркало. Она открыла холодную воду и намыливала руки, не отводя от зеркала взгляда. Дверь открылась, заглянула Далила в ночной рубашке.
— Что с тобой? — спросила она, показывая на ободранные ладони, которые Ева заливала перекисью.
Я здорова, — ответила Ева. — Я вспомнила.
Воскресенье, 13 июля, утро
Ева слышит звонок в дверь, но встать не может. Дверь открывает Кеша.
— Все спят, — сообщает он Карпелову, — а мне на свалку надо. Одной схемы не хватает, ее можно поискать в видиках. Вы не заметили, нигде на улице видик не валяется?
Карпелов честно вспоминает, потом качает головой. Нет, нигде не валяется.
— А у вас есть пистолет? — интересуется Кеша. — Дадите подержать? Не дадите? Ну и не надо. Скоро все пистолеты можно будет засунуть в задницу, потому что следующий век — век электронного оружия!
— Что-то мне это напоминает, — шипит Карпелов.
Январь молчит и изучает обои в коридоре. Потом они проходят в кухню и кладут на стол печенье. Январь ставит чайник, Карпелов сидит за столом с видом человека, от которого ускользнуло какое-то позарез нужное слово.
Входит Ева, зевает и демонстративно смотрит на часы на стене. Часы показывают восемь и еще три минуты.
— Мы сегодня дежурим, вот, заскочили перед работой, — шипит Карпелов.
— Чувствуйте себя как дома, холодильник полный.
Январь посмотрел на нее внимательно — никакого намека на ехидство. Ну что за невыносимое лицо — глаз не оторвать!
— Мы по делу. У меня к тебе разговор. Я буду шипеть, но ты вникай. Дело такое. Приблизительно в ноябре прошлого года выехали мы на труп. Молодая женщина, Анечка Кокошкина, девятнадцать лет. Прыгнула с моста прям под поезд. Специально прыгнула, свидетели были, поджидала-поджидала и прыгнула. Он ее, конечно, и раздолбал соответственно. А когда стали мы по этому делу работать, доработали до следующего Анечка была лимитной девочкой, но устроилась хорошо. У нее был «папик», так она его называла. У па-пика, понятно, семья, дети уже взрослые и интересная должность. Министром он был. Чтобы тебя долго не занимать, я коротко пробегусь по фактам. Жила Анечка спокойно и денежно содержанкой, пока не встретила молодого и красивого офицера. Полюбили они друг друга до потери сознания, это она, заметь, так пишет в дневнике: «до потери сознания». От папика прячутся, по кинотеатрам целуются, он студент академии, не богатенький, но глаз не отвести. Анечка его жалеет, подкармливает и соглашается однажды пронести в баню, где папик с друзьями и девочками обычно любит мыться, небольшой такой приборчик. Этот приборчик, говорит ей студент, запишет все на пленку, а потом мы вытащим из папика столько денег, что страшно сказать, да и вообще, пусть купит Анечке квартиру, в конце концов. Так или этак, но он ее уговорил. Прикрепила Анечка приборчик, прошла банька, и вдруг пленка из этой специальной камеры наблюдения во влажных условиях попадает к одной журналистке. Та побыстрей перья взъерошила, телевизионщики подсуетились, все покатилось дальше само собой. Короче, отставка министру юстиции полная. Что интересно в этом деле. Студент был парнем простым, пел частушки, часто вспоминал деревенское детство. Ты слушай, слушай!
— Я слушаю, — кивнула Ева, запахиваясь в халат. Ей стало зябко.
— Ну вот и слушай. Журналистка пару раз сказала в камеру, что не выдаст источник информации, да и сгинула после этого с экранов вообще. А источником выбрали Анечку, потому что студент, естественно, как сквозь землю провалился. Может, говорила Анечка, уехал в свою деревню? Допрашивали ее по двенадцать часов, пока не поняли, что она дурой не прикидывается. А когда отпустили, Анечка поплакала и пошла на мост.
— Все? — спросила Ева, отсчитав минуты две молчания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Дима вдруг понял, что не может думать. Перед ним мелькали какие-то отрывочные образы, вдруг — близким лицом учительница химии, он ее боялся…
— Ты боишься? — спросила Ева, приблизив к нему лицо. Он услышал запах ее дыхания и наконец о чем-то подумал. Он подумал: «Почему я ее не целую?»
Зашумел приближающийся поезд.
— Я как-то уже давно ничего не боялся. Забыл, как это — бояться.
— А-а-а! А мне даже приказано было вспомнить, как это — страх. Я тоже забыла нечаянно. Так ты со мной? Смотри, и не темно совсем, не ночь, а сумерки ночи.
Дима перелез через перила моста и сел, держась руками.
— Приготовься, здесь выступ совсем маленький, упрись не колесами, а пяткой ботинка. Ну?! — Ева нащупала его руку, но схватить не смогла, Дима вцепился в перила очень сильно. Под ними полетели вагоны скорого. — Хоп! — крикнула она, прыгая, и нашарила его руку, пока они летели вниз на крышу вагона. — Присядь!
Они выпрямились, преодолевая сопротивление ветра. Дима ничего не видел перед собой от выступивших слез, размахивал свободной рукой, балансируя.
— Если хочешь, — кричала ему Ева, — просто постоим, не поедем!
Дима махнул рукой вперед. Трудней всего было оттолкнуться первый раз. Потом — перепрыгивая выступы-отдушины на крышах, перелетая через пустоты между вагонами, как в полусне. Дима только почувствовал приближение восторга сквозь ледяной ужас в груди, а Ева уже крикнула «хоп!», они присели и подпрыгнули, подняв руки. Он успокаивал себя, что если не уцепится, то упадет на крышу, влепится в нее, обхватит руками и ногами и не пошевелится до какой-нибудь станции, пока поезд не остановится. Это странное утешение будущей остановкой поезда его успокоило, и ржавая железка, выступающая под вторым мостом, сама прыгнула ему в руки.
Ева висела рядом, болтая ногами, и смотрела на убегающие под ними вагоны.
— Ну что, — сказала она, когда между ними и рельсами внизу уже ничего не было, — девочки — налево, а мальчики — направо? — Быстро перехватывая руками выступающую арматуру, она стала удаляться от него в сторону, к зеленеющей насыпи, — вот она уже отрывается и падает вниз, сгруппировавшись, перекатывается с бока на бок на траве.
Дима посмотрел вниз. Его организм сопротивлялся тому, что с ним вытворяют. Подступила тошнота и странное беспокойство, как будто он что-то пропустил, сделал не так. Даже сердце заныло, как при утрате. Он оторвал правую руку, ухватился ею подальше, переместил левую, потом перестал следить за руками и быстро продвинулся к насыпи. Он только забыл про ролики, прыгнув вниз; хотел подняться и опять упал, покатившись с насыпи.
Ева потихоньку вошла в квартиру с родными запахами дома, где живут дети, прошла в ванную и посмотрела на себя в зеркало. Она открыла холодную воду и намыливала руки, не отводя от зеркала взгляда. Дверь открылась, заглянула Далила в ночной рубашке.
— Что с тобой? — спросила она, показывая на ободранные ладони, которые Ева заливала перекисью.
Я здорова, — ответила Ева. — Я вспомнила.
Воскресенье, 13 июля, утро
Ева слышит звонок в дверь, но встать не может. Дверь открывает Кеша.
— Все спят, — сообщает он Карпелову, — а мне на свалку надо. Одной схемы не хватает, ее можно поискать в видиках. Вы не заметили, нигде на улице видик не валяется?
Карпелов честно вспоминает, потом качает головой. Нет, нигде не валяется.
— А у вас есть пистолет? — интересуется Кеша. — Дадите подержать? Не дадите? Ну и не надо. Скоро все пистолеты можно будет засунуть в задницу, потому что следующий век — век электронного оружия!
— Что-то мне это напоминает, — шипит Карпелов.
Январь молчит и изучает обои в коридоре. Потом они проходят в кухню и кладут на стол печенье. Январь ставит чайник, Карпелов сидит за столом с видом человека, от которого ускользнуло какое-то позарез нужное слово.
Входит Ева, зевает и демонстративно смотрит на часы на стене. Часы показывают восемь и еще три минуты.
— Мы сегодня дежурим, вот, заскочили перед работой, — шипит Карпелов.
— Чувствуйте себя как дома, холодильник полный.
Январь посмотрел на нее внимательно — никакого намека на ехидство. Ну что за невыносимое лицо — глаз не оторвать!
— Мы по делу. У меня к тебе разговор. Я буду шипеть, но ты вникай. Дело такое. Приблизительно в ноябре прошлого года выехали мы на труп. Молодая женщина, Анечка Кокошкина, девятнадцать лет. Прыгнула с моста прям под поезд. Специально прыгнула, свидетели были, поджидала-поджидала и прыгнула. Он ее, конечно, и раздолбал соответственно. А когда стали мы по этому делу работать, доработали до следующего Анечка была лимитной девочкой, но устроилась хорошо. У нее был «папик», так она его называла. У па-пика, понятно, семья, дети уже взрослые и интересная должность. Министром он был. Чтобы тебя долго не занимать, я коротко пробегусь по фактам. Жила Анечка спокойно и денежно содержанкой, пока не встретила молодого и красивого офицера. Полюбили они друг друга до потери сознания, это она, заметь, так пишет в дневнике: «до потери сознания». От папика прячутся, по кинотеатрам целуются, он студент академии, не богатенький, но глаз не отвести. Анечка его жалеет, подкармливает и соглашается однажды пронести в баню, где папик с друзьями и девочками обычно любит мыться, небольшой такой приборчик. Этот приборчик, говорит ей студент, запишет все на пленку, а потом мы вытащим из папика столько денег, что страшно сказать, да и вообще, пусть купит Анечке квартиру, в конце концов. Так или этак, но он ее уговорил. Прикрепила Анечка приборчик, прошла банька, и вдруг пленка из этой специальной камеры наблюдения во влажных условиях попадает к одной журналистке. Та побыстрей перья взъерошила, телевизионщики подсуетились, все покатилось дальше само собой. Короче, отставка министру юстиции полная. Что интересно в этом деле. Студент был парнем простым, пел частушки, часто вспоминал деревенское детство. Ты слушай, слушай!
— Я слушаю, — кивнула Ева, запахиваясь в халат. Ей стало зябко.
— Ну вот и слушай. Журналистка пару раз сказала в камеру, что не выдаст источник информации, да и сгинула после этого с экранов вообще. А источником выбрали Анечку, потому что студент, естественно, как сквозь землю провалился. Может, говорила Анечка, уехал в свою деревню? Допрашивали ее по двенадцать часов, пока не поняли, что она дурой не прикидывается. А когда отпустили, Анечка поплакала и пошла на мост.
— Все? — спросила Ева, отсчитав минуты две молчания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93