коричневый френч, орден, белое... Нет, чуть розовое лицо, ухоженная бородка и усы, глаза закрыты. Покой, нет - благостный сон, дело ведь сделано, и никто не переделает, никто... Скосил глазом: лица, лица, застывшие, в зрачках - ледяной восторг, или искры сыплются из этих глаз, чтобы вновь раздуть мировой пожар в крови...
Покойник всегда покойник. Но этот и вправду был жив. Ибо те, кто шел мимо гроба, верили в это. Человек жив верою, которую дает Господь. Эти жили верою в то, что покойника нет и никогда не было, что в любое мгновение этот лысенький, с бородкой, мягким лицом и чуть расплюснутым носом поднимется и выбросит руку с распяленной ладонью.
...Когда оказался под Божьим небом, молясь и благодаря, что Ад пока не сжег, увидел вокруг светлые, озаренные лица, лики даже и вдруг отчетливо-отчетливо понял: этим хоть что объясняй, хоть в чем убеждай. Их путеводная звезда - навеки в этом стеклянном гробу. Навеки...
...Летит поезд, и стучат колеса, завихряются пыль и песок за окном, и дым паровоза черными кольцами - все, что осталось от прошлого, которого больше нет. "К моей руке, с которой снят запрет, К моей руке, которой больше - нет!" И еще: "Нас родина не позовет". Нас - белых, избитых, изгнанных правды ради. И потому - "Пора гасить фонарь..." Как грустно, как безысходно. Неужели же никто и никогда не скажет о ней1: Поэт! Хоть на краю земли? За то, что произнесла: "Белая гвардия, путь твой - высок!" И: "Царь опять на престол взойдет!"
Званцев вслушивался в ритмичный перестук. Странные мысли, печальные мысли. Цветаева е щ е в Европе и жива; и муж ее, Сергей Ефрон, разоблаченный агент ГПУ, еще жив. Но утрата смысла, увы, о ч е в и д н а. Умрут все.
Смысл... А есть ли он в безудержном стремлении в городок на холме близ Казани, в котором больница за колючей проволокой, с часовыми на вышках. Особо опасные для советвласти психи и среди них - Анастасия Николаевна Романова. Боже, Боже, ведь просветил еси, и озарилась душа: мертвы Романовы. Мертвы все. Кто имел по закону о престолонаследии право на Российский престол, - мертв. Зачем же искать вчерашний день и в скорбном доме лицезреть несчастную, вообразившую себя великой княжной? Долг повелевает? Ложно понятый долг ведет в ад..."
Путано стал писать Званцев, суетно и загадочно. И в моей душе - тоже мутно и суетно, царапает и мучает все та же мыслишка: Кузовлева и Федорчук - не случайность. Это связано... С кем, с чем... Я боюсь подумать, еще больше - произнести. В шесть утра (смотрел на часы и удивился казалось, еще полночь) поднялся с постели, оделся и тихо-тихо, чтобы - не дай бог - услыхали мать и отчим - выбрался в коридор.
На улице уже морозило вовсю, прохожие - редкие в этот час - шли в надвинутых кепках, с поднятыми воротниками, съежившись, я вдруг подумал, что все они совсем не из песни: "Здравствуй, страна героев!". Зябко, познабливает, но вряд ли от холода. Я ведь иду на Конногвардейский, к Серафиме, которая - по моему глубокому убеждению - и положила в чай милой Зое и не менее милому Геннадию нечто такое, что и привело... При-ве-ло! Это для дяденьки из милиции тайна: "Был у женщины". Мне ведь понятно - у какой. Или: "Кони". Да эти кони у входа в манеж! Рядом с бульваром! А "листья"? Проще пареной репы: листья на деревьях бульвара! И - главное: "пил чай". Да он все, абсолютно все рассказал! И слепому понятно...
Вот он, бульвар. И вот дом Серафимы Петровны. Я вижу окно, сквозь которое узрел шпионящую парочку. Сейчас мы встретимся, я задам вопросы и посмотрим, что станет лепетать Серафима. Что же касается ангелочка Танечки... На одну ногу наступлю, за другую - потяну. Эти удивительные мысли летят в моей возбужденной голове, словно вороны, вспугнутые автобусом. Сейчас, сейчас...
Дверь. Именно та, другой здесь нет. Звоню, дребезжит колокольчик. Звоню еще и еще. Нет ответа. Может быть - Серафима спит? И я что было сил колочу в дверь ногами.
Открывается дверь напротив. Аккуратненький старикашечка в явно женском халате подслеповато щурится:
- Бог с вами, юноша, вы двери сломаете! Между тем...
- Мне нужна Серафима Петровна! - заявляю прокурорским голосом. - И незамедлительно!
- Серафима... Как вы сказали? - В его глазах расплывается недоумение. - Не имею чести... Еще полгода назад в этой квартире жила семья Барбарискиных. Четыре человека. Дед и бабка - мои ровесники - уже на Смоленском. А их дети - брат с сестрой, Боря и Зина, они помоложе, им лет по шестьдесят - они сразу же уехали куда-то в Орск. Квартира эта пуста и ждет новых владельцев. Иногда приходят с ордерами, но там, знаете ли, на первом этаже слесарка, грохот весь день и никто поэтому не берет.
- Но... Серафима Петровна... - лепечу я потерянно. Вот это номер. Вот это да-а... - Мне нужна...
- Какой глупый молодой человек пошел после февраля 17-го года! взрывается он. - Будьте здоровы, молодой человек!
"Так... - бормочу себе под нос. - Так... Они каким-то образом проникли в квартиру. Обосновались. Кузовлева и Гена этот... Федорчук чертов! угрожали их благополучию. Они использовали меня, чтобы уничтожить своих врагов. Я стал участником белогвардейского заговора! Мне - конец! А что будет с отчимом? С мамой? Ну, хорошо... Я сейчас пойду в Большой дом. Я все расскажу. И что? Вскроется история с "Записками Званцева". Всплывет нянька. Это ведь ясно: торчит кончик ниточки, потяни - и размотается весь клубок. Как быть?"
Бреду по бульвару. Я советский человек? Я верю нашей партии, лично товарищу... Я верю в светлое будущее, Мировую революцию? Боже мой, как гнусно, как погано на душе, во рту такой вкус, словно весь день ел какашки из-под кур. Как-то давно, на даче, на той самой, в Мельничном, соседский мальчик подошел ко мне, жуя конфету, и сказал: "Закрой глаза, открой рот!" Я послушно исполнил и... У меня во рту оказалось то самое. Славный мальчик катался по траве, задыхаясь от смеха, а я плевался, не зная, как избавиться от проклятого вкуса.
Неужели Танечка и тетя Сима устроили мне то же самое? Выходит, правы те, кто утверждает: враг пользуется малейшим упущением, малейшей расслабленностью! Тяжкий миг. И не с кем поговорить...
Голосок сзади - такой знакомый, такой...
- Сережа...
Конечно. Кто бы еще явился столь смело, с таким наплевательским блеском в глазах?
- Я понимаю - тебе тяжело... Ты считаешь, что тебя обманули. Вот - я пришла, чтобы все тебе рассказать, - протягивает мятый тетрадный листок.
Мне хочется ударить ее, швырнуть этот листок ей в лицо. Но она еще так мала для подобных сцен. Да и я - тоже. И я читаю: "...ВД. Литейный, дом 4. От Кузовлевой Зои Павловны, проживающей... От Федорчука Геннадия Васильевича, проживающего... Вынуждены сообщить вам..." - поднимаю глаза на Таню:
- Что за бред? "Вам" - с маленькой буквы. Откуда это у тебя?
- Оттуда... - смотрит обиженно. - Не груби. Разберись спокойно. Дочитай.
И я дочитываю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153
Покойник всегда покойник. Но этот и вправду был жив. Ибо те, кто шел мимо гроба, верили в это. Человек жив верою, которую дает Господь. Эти жили верою в то, что покойника нет и никогда не было, что в любое мгновение этот лысенький, с бородкой, мягким лицом и чуть расплюснутым носом поднимется и выбросит руку с распяленной ладонью.
...Когда оказался под Божьим небом, молясь и благодаря, что Ад пока не сжег, увидел вокруг светлые, озаренные лица, лики даже и вдруг отчетливо-отчетливо понял: этим хоть что объясняй, хоть в чем убеждай. Их путеводная звезда - навеки в этом стеклянном гробу. Навеки...
...Летит поезд, и стучат колеса, завихряются пыль и песок за окном, и дым паровоза черными кольцами - все, что осталось от прошлого, которого больше нет. "К моей руке, с которой снят запрет, К моей руке, которой больше - нет!" И еще: "Нас родина не позовет". Нас - белых, избитых, изгнанных правды ради. И потому - "Пора гасить фонарь..." Как грустно, как безысходно. Неужели же никто и никогда не скажет о ней1: Поэт! Хоть на краю земли? За то, что произнесла: "Белая гвардия, путь твой - высок!" И: "Царь опять на престол взойдет!"
Званцев вслушивался в ритмичный перестук. Странные мысли, печальные мысли. Цветаева е щ е в Европе и жива; и муж ее, Сергей Ефрон, разоблаченный агент ГПУ, еще жив. Но утрата смысла, увы, о ч е в и д н а. Умрут все.
Смысл... А есть ли он в безудержном стремлении в городок на холме близ Казани, в котором больница за колючей проволокой, с часовыми на вышках. Особо опасные для советвласти психи и среди них - Анастасия Николаевна Романова. Боже, Боже, ведь просветил еси, и озарилась душа: мертвы Романовы. Мертвы все. Кто имел по закону о престолонаследии право на Российский престол, - мертв. Зачем же искать вчерашний день и в скорбном доме лицезреть несчастную, вообразившую себя великой княжной? Долг повелевает? Ложно понятый долг ведет в ад..."
Путано стал писать Званцев, суетно и загадочно. И в моей душе - тоже мутно и суетно, царапает и мучает все та же мыслишка: Кузовлева и Федорчук - не случайность. Это связано... С кем, с чем... Я боюсь подумать, еще больше - произнести. В шесть утра (смотрел на часы и удивился казалось, еще полночь) поднялся с постели, оделся и тихо-тихо, чтобы - не дай бог - услыхали мать и отчим - выбрался в коридор.
На улице уже морозило вовсю, прохожие - редкие в этот час - шли в надвинутых кепках, с поднятыми воротниками, съежившись, я вдруг подумал, что все они совсем не из песни: "Здравствуй, страна героев!". Зябко, познабливает, но вряд ли от холода. Я ведь иду на Конногвардейский, к Серафиме, которая - по моему глубокому убеждению - и положила в чай милой Зое и не менее милому Геннадию нечто такое, что и привело... При-ве-ло! Это для дяденьки из милиции тайна: "Был у женщины". Мне ведь понятно - у какой. Или: "Кони". Да эти кони у входа в манеж! Рядом с бульваром! А "листья"? Проще пареной репы: листья на деревьях бульвара! И - главное: "пил чай". Да он все, абсолютно все рассказал! И слепому понятно...
Вот он, бульвар. И вот дом Серафимы Петровны. Я вижу окно, сквозь которое узрел шпионящую парочку. Сейчас мы встретимся, я задам вопросы и посмотрим, что станет лепетать Серафима. Что же касается ангелочка Танечки... На одну ногу наступлю, за другую - потяну. Эти удивительные мысли летят в моей возбужденной голове, словно вороны, вспугнутые автобусом. Сейчас, сейчас...
Дверь. Именно та, другой здесь нет. Звоню, дребезжит колокольчик. Звоню еще и еще. Нет ответа. Может быть - Серафима спит? И я что было сил колочу в дверь ногами.
Открывается дверь напротив. Аккуратненький старикашечка в явно женском халате подслеповато щурится:
- Бог с вами, юноша, вы двери сломаете! Между тем...
- Мне нужна Серафима Петровна! - заявляю прокурорским голосом. - И незамедлительно!
- Серафима... Как вы сказали? - В его глазах расплывается недоумение. - Не имею чести... Еще полгода назад в этой квартире жила семья Барбарискиных. Четыре человека. Дед и бабка - мои ровесники - уже на Смоленском. А их дети - брат с сестрой, Боря и Зина, они помоложе, им лет по шестьдесят - они сразу же уехали куда-то в Орск. Квартира эта пуста и ждет новых владельцев. Иногда приходят с ордерами, но там, знаете ли, на первом этаже слесарка, грохот весь день и никто поэтому не берет.
- Но... Серафима Петровна... - лепечу я потерянно. Вот это номер. Вот это да-а... - Мне нужна...
- Какой глупый молодой человек пошел после февраля 17-го года! взрывается он. - Будьте здоровы, молодой человек!
"Так... - бормочу себе под нос. - Так... Они каким-то образом проникли в квартиру. Обосновались. Кузовлева и Гена этот... Федорчук чертов! угрожали их благополучию. Они использовали меня, чтобы уничтожить своих врагов. Я стал участником белогвардейского заговора! Мне - конец! А что будет с отчимом? С мамой? Ну, хорошо... Я сейчас пойду в Большой дом. Я все расскажу. И что? Вскроется история с "Записками Званцева". Всплывет нянька. Это ведь ясно: торчит кончик ниточки, потяни - и размотается весь клубок. Как быть?"
Бреду по бульвару. Я советский человек? Я верю нашей партии, лично товарищу... Я верю в светлое будущее, Мировую революцию? Боже мой, как гнусно, как погано на душе, во рту такой вкус, словно весь день ел какашки из-под кур. Как-то давно, на даче, на той самой, в Мельничном, соседский мальчик подошел ко мне, жуя конфету, и сказал: "Закрой глаза, открой рот!" Я послушно исполнил и... У меня во рту оказалось то самое. Славный мальчик катался по траве, задыхаясь от смеха, а я плевался, не зная, как избавиться от проклятого вкуса.
Неужели Танечка и тетя Сима устроили мне то же самое? Выходит, правы те, кто утверждает: враг пользуется малейшим упущением, малейшей расслабленностью! Тяжкий миг. И не с кем поговорить...
Голосок сзади - такой знакомый, такой...
- Сережа...
Конечно. Кто бы еще явился столь смело, с таким наплевательским блеском в глазах?
- Я понимаю - тебе тяжело... Ты считаешь, что тебя обманули. Вот - я пришла, чтобы все тебе рассказать, - протягивает мятый тетрадный листок.
Мне хочется ударить ее, швырнуть этот листок ей в лицо. Но она еще так мала для подобных сцен. Да и я - тоже. И я читаю: "...ВД. Литейный, дом 4. От Кузовлевой Зои Павловны, проживающей... От Федорчука Геннадия Васильевича, проживающего... Вынуждены сообщить вам..." - поднимаю глаза на Таню:
- Что за бред? "Вам" - с маленькой буквы. Откуда это у тебя?
- Оттуда... - смотрит обиженно. - Не груби. Разберись спокойно. Дочитай.
И я дочитываю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153