- Вот что, Дерябин...
- Да пошел ты... - Я пытаюсь пройти, он загораживает дверь.
- Будешь драться? Давай, только подумай: а что потом? То-то... Я всю жизнь ощущаю себя кандидатов в нашу партию, Дерябин. Хочешь верь, хочешь нет. Твое дело. И как будущий партиец я хочу рассказать тебе свою программу...
- Да на... мне твоя программа? Мудак! - Все во мне клокочет и пузырится, я готов размазать его по зеленой стене сортира.
- Э-э, нет, товарищ Дерябин. Или ты предпочел бы, чтобы тебя именовали господином? Ладно. Ты - враг нашей партии, власти, мой. Хорошо, господин Дерябин. Я к тому, что данная часть моей жизни посвящена твоему разоблачению. Я докажу, что ты враг. Я не успокоюсь до тех пор, пока не прозвучат слова приговора по твоему делу. Я надеюсь, что тебя расстреляют.
У него сморщенное, словно печеное яблоко, лицо. Глаза исчезли - черные дырки подо лбом. И пена на губах. Или это мне только кажется? Его ненависть замораживает и ошеломляет. Да за что, за что, черт бы его взял! Он уже не видит меня, слова слетают из его распяленного рта, словно ядовитые жабы.
- Думаешь, папочка твой? Отчим? Этот предатель Лошкарь? Да срал я на них на всех! Ты понял? Тебя примут в школу НКВД? По блату? Да я до товарища Берии дойду, а мало будет - до товарища Сталина! Я добью тебя, я тебя доконаю, не надейся, не надейся, твой конец на пороге!
И вдруг я понимаю, догадываюсь каким-то непостижимым седьмым чувством, что этот жалкий истерик, психопат - он и в самом деле не отступится и будет добиваться моего конца любой ценой. Но почему, но - за что? И все становится прозрачным, словно тщательно вымытое стекло. Лена. Это он из-за нее. Он же Карандышев! Из "Бесприданницы". Как же я раньше этого не понял?
- Так не доставайся же ты никому? - спрашиваю, вглядываясь в его потухшее лицо.
- Понял? - Он вытирает грязным платком вспухшие губы. - Хорошо, что понял. Только учти: этого ты не докажешь. Никто не поймет, не поверит, не царский режим. У нас женщина не предмет обожания, а трактористка. Учти это, Дерябин... Живи и ожидай возмездия. - Он удаляется из сортира так, словно только что окончился торжественный прием.
Он испортит мне жизнь. Он мне ее точно испортит. И самое страшное в том, что его нельзя ни остановить, ни изменить. Его можно только убить. Невозможная мысль. Безумная. Да и не способен я, вот в чем дело...
Последний звонок. Опустошенный, выжатый, бесплотный выхожу на улицу. Домой идти не хочется. Что дом... Пустое все. У матери и отчима - свое. У меня - свое. Оба "своих" никак не соприкасаются и не пересекаются. О-ди-но-чес-тво...
Бреду вдоль кирпичной стены. Здесь помойка. Мусор, грязь, битые бутылки и банки, дурно пахнущие объедки. Две бездомные собаки роются, роются, им надо поесть, они не хотят умирать. Инстинкт. Странная мысль приходит в голову. Наш великий эксперимент... Принесет ли он благоденствие народу, мне, близким? Увижу ль я народ освобожденный... Александру Сергеевичу царь мешал. Он то его хвалил, то отбивался от тех, кто называл его, Пушкина, "рабом". "Нет, я не раб..." Он не раб. А я? Отчим? Отец покойный? Мы не рабы, рабы - не мы. Здорово сказано. Но изменилось ли что-нибудь? Пустой вопрос. Попробуй, задай... Где твоя голова, Дерябин? Нету. За такие вопросы - секир башка. Были немы, немыми и остались.
- Серж... - тихий голос сзади. Уля, нянечка, это точно она. Вот радость-то...
- Только не кидайся со всех ног, не надобно поцелуев и слез. Ты, я вижу, размышляешь. О чем?
- О судьбах России, няня... - Я откровенен. С кем еще я могу вот так, запросто?
- Это хорошо, - говорит она, а лицо, глаза - грустные-грустные. Только теперь, сегодня многое становится понятным. Я тебе сейчас скажу, ты запомнишь и поразмышляешь на досуге. - Она оглядывается. Не осторожно сторожко, словно волчица в степи, и я понимаю, что дела у нее не очень... Весь мир принял Бога через Евангелие. Его несли Апостолы Христовы. Религия Христа - католицизм, увы... Ты поймешь сейчас - почему. Да, католики шли к свету через крестовые походы, инквизицию, сожжение ведьм. Но они прорвались и обрели философию, историю, искусство. А мы приняли отвергнутое всем миром византийское православие. Угрюмую религию тугодумов и рабов царства кесаря. И даже не прикоснулись к всемирному братству. Остались сами по себе. У нас есть порошок против клопов - и это наш максимум. Но у нас нет метафизической мысли, долго не было, а когда появилась - тогда разразился Суд Божий. И вот, мы наследовали Византии и превратились в ее последний образ. Ленин, Сталин, партия, НКВД. Понял что-нибудь?
- Почти все. Но я - не согласен. Ты же сама говорила, что вера в Бога...
- Верно. Говорила. Но нельзя "правильно верить" и сотрудничать с большевиками. Да, была у нас другая церковь. Была. Ныне - уничтожена дотла. Остались приспособленцы... Бог с ним. Ничего нового я тебе не сообщила. Первое философическое письмо друга Пушкина. Чаадаева. Но согласись: если актуальное сто лет назад по-прежнему актуально - значит, что-то не так...
Я глажу ее руку и ощущаю шероховатость, морщины. Уля стареет, что ли? Сколько же ей лет?
- Сорок пять, - отвечает с улыбкой. - В наше время это уже старость. Сережа, я очень рискую, придя сюда. Кто знает этих, из НКВД? Но я не могла не прийти. Слушай...
Ее рассказ краток и невероятен. И ужасен. Меня пробирает дрожь. Оказывается, Уля не успокоилась после похорон отца. Отправилась на границу. Бывшую. Нынешняя далеко, все гордятся - ну как же, Ленинграду больше не угрожает опасность! Там ходят еще патрули милиции, войск НКВД - по старинке. Но пройти - при желании - можно. И вот, невдалеке от белоостровской линии бывшей границы, по Сестре, там, где год назад началась война и погиб отец, - обнаружила она несколько осевших могил, безымянных, без памятных знаков.
- Понимаешь... - Она смотрит на меня пронзительно, в глазах сумасшедшинка. - Мне кажется, что... Нет. Не здесь.
Невнятный стон вырывается из моей груди, я ощущаю, как вязкий холод сковывает меня с ног до головы.
- Скажи...
- Нельзя. Вот что... В ближайшее воскресение я отвезу тебя на это место. Пошла брусника первая, клюква еще маленькая, зеленая, ну, да не арестуют же нас? Набрешем чего-нибудь.
Мы договариваемся встретиться на Финляндском, утром в воскресный день, прямо на перроне, и я ухожу. Под аркой я оглядываюсь. Никого. Да не приснилась ли мне нянька и весь этот безумный разговор?
Дома все по-старому, по-прежнему, по-пустому... Мама занята стиркой, Циля бегает по коридору с бумажкой на веревочке, заметно подросший Моня вприпрыжку скачет следом с диким мяуканьем. У вешалки покуривает Кувондык.
- Яхшимисиз?
- Яхши, рахмат. Что грустный?
- Мечеть закрыли. Дурман. Опиум... - Он нещадно коверкает слова, но я уже привык и понимаю. - Куда податься мусульманину? Но я не ропщу. Аллаху акбар, понимаешь?
Это я понимаю, он как-то перевел мне арабские слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153