К вечеру, когда работа на бумажной фабрике кончилась, все тропинки и дороги по соседству с ней запестрели людьми, возвращающимися домой после трудового дня. Мужчины, женщины, дети шли группами по нескольку человек, и легкий ветерок, игравший их одеждой, не мог пожаловаться на нехватку здесь цветных платьев и ярких шарфов. Веселые голоса и смех, раздававшиеся в вечернем воздухе, ласкали слух не менее приятно, чем яркие краски людской одежды ласкали зрение. На переднем плане этой живой картины ребятишки бросали камни в неподвижную речную гладь, отражающую закатное небо, и следили, как по ней разбегаются зыбкие круги. И такими же кругами ширилась даль в розовом свете вечерней зари, — вон дороги, по которым рабочие возвращаются домой, а там серебристая река, за рекой темная зелень хлебов, таких густых и высоких, что люди в полях будто плывут по волнам; еще дальше — придорожная живая изгородь и деревья, за ними ветряные мельницы на холмах, а на горизонте — небо сливается с землей, словно перестала существовать бесконечность пространства, отделяющая человека от небесной выси.
Был субботний вечер, а субботними вечерами сельским собакам, которые всегда выказывают гораздо больше интереса к людским делам, чем к своим собственным, особенно не сидится на месте. Они сновали и у пивной, и у мелочной лавочки, и у мясной, проявляя совершенно ненасытную любознательность. Особенный интерес, проявляемый ими к пивной, где на съестное рассчитывать не приходилось, свидетельствовал об испорченности, подспудно таящейся в собачьей натуре, а поскольку собакам несвойственно находить вкус в пиве и табаке (прямых доказательств, что пес миссис Хабберд действительно любил побаловаться трубкой, не имеется), следовательно влекли их туда просто пристрастие к обществу забулдыг. Мало того, в пивной пиликала скрипка, такая мерзкая скрипка, что один поджарый, голенастый щенок, наделенный лучшим слухом, чем его собратья, то и дело забегал за угол и негромко подвывал там. Тем не менее после каждой такой отлучки он возвращался к пивной с упорством закоренелого пьяницы.
Страшно сказать, но в этой деревушке было даже нечто вроде ярмарки! Десяток-другой злосчастных имбирных пряников, которые тщетно старались избавить от себя продавца в разных местах нашей страны и уже посыпали свою скорбную главу изрядным количеством пыли вместо пепла, взывали к покупателям из-под шаткого навеса. Так же вели себя и орехи, которые отправились в изгнание из Барселоны в незапамятные времена, но по сей день так плохо изъяснялись по-английски, что утверждали, будто четырнадцати штук вполне достаточно, чтобы именоваться фунтом. Любителей картинок на исторические темы привлекал раек, начавший свою деятельность показом битвы под Ватерлоо и с той поры подменявший ею все сражения последующих лет, для чего требовалось только переделать нос герцогу Веллингтону. В нескольких шагах от райка красовался огромный портрет великанши в платье необъятной ширины и с большим декольте — в том самом, в каком она представлялась ко двору, а рядом — сама великанша, которую, вероятно, питали главным образом надеждой на то, что когда-нибудь ей удастся полакомиться свиными отбивными, так как ее товаркой по ремеслу была ученая свинья. Все это являло собой возмутительное зрелище, и подобные зрелища были, есть и будут возмутительными, потому что они отвечают потребностям грубых дровосеков и водовозов — жителей нашей Англии. Нечего им отвлекаться от своего ревматизма такими забавами! Пусть разнообразят его лихорадкой и тифом или вариациями ревматических болей по количеству имеющихся у них суставов — чем угодно, только не забавами на свой вкус и лад!
Разноголосица, рождающаяся в этом злачном месте и уносимая ветром вдаль, еще больше подчеркивала спокойствие летнего вечера там, куда она долетала, смягченная расстоянием. Так по крайней мере казалось Юджину Рэйберну, который ходил по берегу реки, заложив руки за спину.
Он ходил медленно, размеренными шагами, и выражение лица у него было сосредоточенное, как у человека, который чего-то ждет. Он ходил взад и вперед между двумя вехами — ивой на одном конце и водяными лилиями на другом, и у каждой из этих вех останавливался и пристально смотрел все в одном и том же направлении.
— Как здесь тихо, — сказал он.
Да, здесь было тихо. У реки паслись овцы, и Юджин подумал, что ему никогда не приходилось замечать, как они хрупают, пощипывая траву. Он замедлил шаги и от нечего делать стал смотреть на них.
— Вы, наверно, безмозглые животные. Но если вам удается проводить дни своей жизни более или менее сносно, по вашему разумению, то мне не мешало бы призанять у вас ума, хотя я человек, а вы всего-навсего баранина.
Шорох на лугу, позади живой изгороди, привлек к себе его внимание.
— Это же что такое? — сказал он и, не спеша подойдя к калитке, посмотрел поверх нее. — Может, какой-нибудь ревнивец с бумажной фабрики? Охотникам в здешних местах делать нечего. Тут больше рыбку ловят.
Луг недавно скосили; на буром покосе еще виднелись следы — там, где прошлась коса, — и неглубокие колеи. Проследив, куда они ведут, Юджин увидел недавно сметанный стог сена.
Допустим, он подошел бы к этому стогу и заглянул за него? Но если то, что должно было случиться, случилось, стоит ли ломать себе голову над таким вопросом? Да кроме того, заглянув за стог, он увидел бы там всего лишь матроса с баржи, который лежал, уткнувшись лицом в землю.
«Просто птица села на ветку», — подумал Юджин и, вернувшись назад, опять стал прохаживаться по тому же маршруту.
— Если бы я не полагался на ее слово, — сказал он, и пятый раз подойдя к иве, — пришлось бы думать, что она опять ускользнула от меня. Но она обещала и, пообещав, не обманет.
Повернув назад от того места, где росли водяные лилии, он увидел ее и пошел ей навстречу.
— А я все убеждал себя, Лиззи, что вы обязательно придете, хоть и с опозданием.
— Я шла не торопясь и остановилась поговорить кое с кем по дороге, чтобы никто не догадался, куда я иду, мистер Рэйберн.
— Разве здешние юноши… и здешние девы так любят посплетничать? — спросил он и, взяв руку Лиззи, продел ее себе под локоть.
Она покорно пошла рядом с ним, потупив глаза. Он поднес продетую под локоть руку к губам, но она тихонько отняла ее.
— Мистер Рэйберн, прошу вас, не касайтесь меня, идите рядом, — так как его рука украдкой обняла ее за талию.
Она остановилась и умоляюще посмотрела на него.
— Ну хорошо, Лиззи, хорошо! — засмеялся он, хотя ему было совсем не смешно. — Не огорчайтесь, не корите меня.
— Я не хочу укорять вас, но как же мне не огорчаться! Мистер Рэйберн, уезжайте отсюда, уезжайте завтра с утра!
— Лиззи, Лиззи, Лиззи!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129