От­правил и дожидаюсь ответа. Степану же об этом – ни слова.
Через неделю приходит письмо от отца. Пишет, что га­зеты вручил всем по назначению, рассказывает о сельских новостях. А в конце читаю приписочку. И такая, скажу вам, это была приписочка, что все нутро она мне перевер­нула.
Пишет батька в конце письма:
«Газету от первой и до последней строчки прочитали. Портретом Степана всей семьей любовались. Потом на стенку под стекло повесили. Но дивно мне, что в газете той о тебе упомянуть забыли. Ни слова о Максиме Перепе­лице. Далеко, видать, тебе до Степана…» А в конце вос­клицательный и вопросительный знаки.
Не сладко мне от такой подковырки Батька же знает, что служу я в отделении Левады. А в газете ясно напи­сано: все солдаты отделения – отличники. Но этого отцу мало. Фамилии, видите ли, моей не пропечатали. Догады­ваюсь, другая думка у него в голове. Кисло старику, что на фотографии рядом со Степаном нет Максима. Тогда бы он газету по всему селу носил. Нашел бы дело заглянуть до самого головы райисполкома. Знаю я батьку.
Что мне ответить? Голова пухнет. Хочу такую же ко­лючую приписку сочинить. Наконец, надумал. Пишу до­мой письмо, а в конце поддеваю батьку. Пишу ему:
«Учусь я на первый сорт. И сорт этот не липовый. Им можно хоть перед кем похвалиться, не то что перед… по­пом…» Потом огромнейший вопросительный знак рисую.
Знал я, что мое письмо будет батьке, как понюшка мо­лотого перца. Поэтому никак не решался его послать. Не любит старик, когда напоминают про то, как он в науку ходил. Не зря по-уличному его «Первым сортом» прозы­вают.
Давно это случилось. Отец мой, Кондратий Филиппо­вич, мальчонкой еще был. В великой бедности жили. Семья была большая, из десяти душ состояла. Хозяйство имели чахлое – слепую лошадь, старую повозку, две овцы да полоску земли. Известно, при таком хозяйстве от го­лода не отобьешься.
И все же дед Филипп мечтал кого-нибудь из сыновей в люди вывести. Выбор пал на среднего сына Кондратия. Хоть дети соседа-кулака дразнили его «Кондрат – свиньям брат», но отец заметил, что имеет Кондратий го­лову способную. Послал его в школу. Но что это за школа? Один смех – двухклассная. Дьячок деревенский, по фамилии Таранда, пьяница беспросветный, по собственной воле учительствовал в ней, за что ему крестьяне ле­том в поле отрабатывали.
Не ошибся старый Филипп. Школу дьячка Таранды за­кончил Кондратий с отличием. Научился читать и распи­сываться. А как дальше быть? С таким образованием даже писарчуком не станешь. Решил Филипп не сдаваться. Про­дал двух овец, занял еще три рубля у соседа и отвез Кондратия – моего отца теперешнего – в волостное местечко. Это то самое местечко, которое сахарным заводом сла­вится. В нем – церковно-приходская школа. Со слезами просил Филипп, чтобы записали Кондратия в ту школу. Пообещал заведующему, что сынишка летом будет бес­платно его коров пасти.
Вот и пошел мой отец в науку. Зимой ходил в лаптях да в пиджаке из крашеного холста. Жил в интернате. Рассказывал он нам, детворе, что не помнил такой минуты, когда бы ему тогда есть не хотелось. Одно спасение – бегал на сахарный завод, нанимался котлы чистить. Со­гревался там и на кусок хлеба зарабатывал. Для уроков же времени не оставалось. Разве до науки, когда в животе пусто?
Еле дотянул Кондратий до зимних каникул. На кани­кулы домой пришел. Переступил порог хаты и слова не может вымолвить – дрожит весь. Дрожит от холода и от страха перед своим отцом – дедом Филиппом.
Тот сидел как раз за починкой сапог. Увидел Кондра­тия, сдвинул на свой морщинистый лоб очки и спраши­вает:
– Как наука? Не зря в убыток семью вводишь?
– Ничего, – отвечает Кондратий, – учусь. – И достает из-за пазухи карточку с отметками. В ней деду распи­саться полагалось.
Старый Филипп в грамоте немного разбирался. Рас­крыл он карточку и вслух по складам начал читать:
«Закон божий – 2; чтение гражданской и церковной печати – 2; письмо – 1; арифметика – 1, церковное пе­ние – 5; поведение – 2».
Потом подозрительно посмотрел на Кондратия и спра­шивает:
– Как разуметь эти номера?
А тот продолжает дрожать, как щенок на морозе, и ду­мает: «Чем будет бить, ремнем или розгой?» И вдруг точно просветлело у него в голове. Спрятал глаза и отвечает:
– А это написано, по какому сорту я учусь в классе. Где стоит единица, значит первый сорт, лучше меня никого нет. Где двойка, значит второй сорт.
У деда Филиппа даже глаза от радости засветились. Но на всякий случай спрашивает:
– А сколько всего сортов бывает?
– Двенадцать, – не моргнув глазом, соврал Кон­дратий.
Филипп даже руками всплеснул. А бабушка, мать моего отца, стоит у печки, выпрямилась, улыбается. Сын ведь на первый и второй сорт учится.
– А чего же по церковному пению пятый сорт? – с неудовольствием спрашивает дед Филипп, – чи голоса у тебя нет? Это, наверно, дьяк Таранда плохо учил. Да куда ему, пьянице, в учителя таким разумным детям!..
Точно праздник в доме. Кондратия посадили за стол, мать наливает ему миску супу. Хлеба ложит не порцию, как всегда, а полбуханки: «Сам, мол, режь, сколько нужно».
Заговорился Кондратий с матерью, с братьями и не заметил, как старый Филипп спрятал в шапку его карточку с отметками и побежал к попу сыном похвалиться.
Поел Кондратий, вышел из-за стола. Хорошо так у него на душе – домой попал. Вдруг влетает в хату Федь­ка – младший братишка – мой дядька теперешний. Испу­ганный. Говорит: «С тятькой что-то стряслось! Без шапки прибежали, сердитые, побелели. Вожжи зачем-то ищут!»
Как услышал это Кондратий, онемел. Мигом в сенцы. А Филипп уже в дверь ломится. Не заметил Кондратия – и в хату. Кричит:
– Где этот щенок? Дурнем меня перед батюшкой сде­лал!.. На все село осрамил! Зашибу! По первому сорту всыплю!..
Выскочил Кондратий во двор и босиком по снегу к своему дядьке, который на другом конце улицы жил.
На этом и кончилась наука моего отца. С тех пор зовут его в Яблонивке «Первым сортом».
Так вот и намекнул я батьке в своем письме об этой истории, а отправлять его побаиваюсь, как бы не обиделся отец.
А время-то идет. И вдруг второе получаю от батьки письмо. Даже струхнул я: «В чем дело?»
Обстоятельное такое письмо, рассудительное. Правда, ругает меня в нем батька, но ругает по справедливости. Говорит, почему не отвечаешь на мое письмо, в котором упрекнул тебя. «Неужели не задели мои слова, не заста­вили задуматься? Ведь упрекнул я тебя с умыслом. Знаю слабость за тобой: часто любишь прихвастнуть (так и ре­жет, не считаясь, что Максима от этих слов в жар бросает). И я подобной слабостью страдал когда-то, говорит о себе батька. И вот прислал ты газетку с фотографией Степана, а у самого небось мысль: «Жалко, что меня рядом с ним не пропечатали…» Знаю, что была такая думка у тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54