Казашвили неохотно отошел от палатки, а я продолжаю рассказ.
– А может, и черт, – говорю. – Откуда батька мог знать? Тогда в нашей Яблонивке и в черта верили. А тем более, когда батька еще раз попытался вылезть из ямы, сорвался и упал на что-то мягкое, в шерсти все. Как боднуло оно его в живот рогами, прямо зашипел он от боли. В глазах искры засверкали. И, может, от тех искр в его мозгу просветлело. Догадался батька, что сидит он в одной яме с обыкновенным бараном.
Смеются мои солдаты, но мое дело рассказывать. Вот и продолжаю:
– Пощупал батька барана руками, погладил, а он так жалобно: «Ме-э-э-э… М-э-э-э…» Бедняга, тоже случайно в могилу влетел. Дорога-то в двух шагах от кладбища.
Сидит батька в этой могиле вместе с бараном и думает, как ему теперь жить? Узнают люди – смеху на все село будет. А узнают обязательно. Сам же он не мог выбраться из такой глубины.
Думал, думал горькую думу и задремал. И вдруг сквозь сон слышит – телега скрипит на дороге. А дорога, как я говорил, рядом с кладбищем проходит. Вскочил он на ноги, прислушался к голосам на телеге и узнал, что это сосед дядька Мусий и его спрягач косой Василь от мельницы возвращаются. Спрягач – значит, лошадей спрягал. Мусий и Василь имели по одной коняке. А на одном коне далеко не уедешь. Вот и объединились они. О колхозах тогда, конечно, и слыхом не слыхали.
Кричит им мой батька:
– Дядьку Мусий? Дядьку Василь!.. Телега перестала скрипеть – остановилась. На ней – молчок. Потом дядько Мусий спрашивает у Василия:
– Почудилось или нет?
– Нет. Я тоже слышал, – отвечает Василь. – С кладбища голос… Никак, душа Ерофея Серомахи зовет. На той же неделе его похоронили.
– Дядьку Мусию! – снова кричит батька. – Это я. Вытяните меня из могилы!
И как только сказал это, не выдержали нервы у стариков. Ударили они по лошадям – и ходу.
Но на околице села страх у них немного прошел. Остановились.
– А не подсмеялся ли над нами какой-нибудь хлопчага? – спрашивает дядька Мусий и скребет рукой затылок. – Конечно, подсмеялся! Поймать бы этого шутника да батогов надавать! Может, пойдем? Изловим сукиного сына?!
И вот Мусий и Василь крадутся к кладбищу. Часто останавливаются, подталкивают друг друга вперед. Каждый норовит идти сзади. А коней на дороге остановили.
– Эгей! – кричит Мусий. – Кто там звал?!
– Та цэ я! Кондрат, сын Филиппа! Шел вечером через кладбище и в могилу влетел.
– А ты не брешешь, что ты Кондрат?
– Ей-богу, я!
– Тогда скажи, как звать моего цуцика.
– Цуцика – Ушастик. Только никакой он не цуцик, раз штаны на людях рвет…
– Верно, его голос! – обрадовался Василь.
– Он! – согласился Мусий. – Святую правду про моего цуцика сказал, – и хитренько подмаргивает своему спрягачу. – Та не-е… Какой же ты Кондрат? Ты размазня. Такой хлопец, как Кондрат, в яму не попадет.
– Да я же! – со слезами доказывает мой Кондраша.
– А если ты, так скажи еще, чем славится мой садок? – спрашивает Мусий.
– Чем-чем! Да ранней грушей-макоржаткой!
– А не знаешь ли ты, часом, кто ее обломал?
– Ну я! Но когда это было!
– Ух ты сукин сын! Так цэ, значит, ты ее обломал?! До сих пор груша не родит! Сейчас я тебе крапивой по стыдному месту нашмагаю!..
И Мусий подошел к самой яме. Разглядел в темноте голову Кондрата и довольно засмеялся.
Тем временем дядька Василь побежал к повозке, чтобы вожжи отвязать – иначе вытащить из ямы человека невозможно. А батька все упрашивает Мусия, чтобы он никому в селе не рассказывал, обещает пляшку горилки принести. Но дядька Мусий и слушать не хочет: ходит вокруг ямы и крапиву рвет. Да еще приговаривает:
– Добрая крапивка! До костей продирает.
Вернулся и Василь с вожжами.
– Быстрее же! – торопит Кондрат.
– А штаны снял? – въедливо спрашивает Мусий.
– Снял, не беспокойтесь.
– Добре. Сейчас всыплем.
Наконец, вожжи опущены в яму.
– Готов?
– Готов!
Потянули дядьки к себе вожжи и тут… увидели, что над ямой показалась голова с рогами… Чуть не умерли от страха. Бросили барана на голову моего батьки, завопили и что есть духу с кладбища. Бежали до самой церкви, и все время кричали, и про коней своих позабыли.
Тут мне пришлось свой рассказ прервать, потому что Янко Сокор икать от смеха начал…
– Одним словом, было дело. Примчались Мусий и Василь к церкви и давай лупить в колокола – как на пожар. Прибежал поп, люди начали сбегаться. Но пойти ночью на кладбище никто так и не осмелился.
А батька воспользовался тем, что в яму вместе с бараном упали вожжи, вывязал на одном конце большой узел и начал закидывать его на вишню, что росла над ямой. Наконец, узел застрял между стволом дерева и веткой, и батька выбрался наверх, потом барана вытащил.
Утром все село во главе с попом пошло на кладбище. Поп – с кадилом, молитвой, «святой водой». А в воскресенье попы всего уезда съехались в нашу Яблонивку. Целую неделю читали молитвы, кладбище высвячивали, проповеди говорили. Люди молились, несли в церковь приношения, лишь бы умилостивить бога, который за какие-то прегрешенья послал на село кару.
А мой батька, Кондратий Филиппович, сидел дома и посмеивался. Года два никому не сознавался, что это он тогда в яме сидел, что «чудо» на кладбище – его рук дело.
Так-то было. Долго помнили в селе эту историю и считали, что это сова накричала дядьке Мусию и косому Василию такую беду.
Посмеялись солдаты. А потом Янко Сокор говорит:
– С совой, конечно, верно – враки. Ничего она не накричит. А вот если заяц дорогу перебежал или, скажем, черная кошка – никуда не денешься. Будет неудача, а то и хуже.
Сказал я Сокору, что все это чепуха, но убедить не сумел. Так и уснул он с мыслью, что ждет его беда.
А на рассвете заступил Сокор на пост.
Приближалось утро. На высоте, где меж долговязыми елями будет разбит наш лагерь, гулял ветерок, а у ее подножья над речкою – туман стелился.
Янко Сокор прохаживался вокруг палатки, где спало отделение, возле сложенных у погребка инструментов – топоров, пил, лопат, кирок-мотыг, ломов; выходил на линейку. Словом – патрулировал.
И вдруг его внимание привлек человек. Он точно вынырнул из тумана, клубившегося над речкой. Вначале шел человек уверенно, зорко осматриваясь вокруг. Янко, как и положено в таком случае, залег; залег меж приготовленных для палаток гнезд.
И тут человек увидел натянутую брезентовую палатку. Остановился. Потом попятился к ближайшему кусту и спрятался за ним. Оттуда долго наблюдал за палаткой. А когда решил, что она не охраняется, осторожно, от дерева к дереву, выбрался на тыльную линейку лагеря, но от палатки держался на почтительном расстоянии.
Человек стал внимательно всматриваться в ту сторону, где начинался левый край палаточных гнезд, а потом перебежал глазами на палатку, затем на гнезда, тянувшиеся в несколько рядов от нее к правому краю лагеря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54