А Дайсё… Хотя разочарования он не испытывал – напротив, места, по которым они проезжали, пробуждали в его душе мучительные воспоминания, и, чем дальше в горы уводила их дорога, тем плотнее становился встававший перед взором туман. Дайсё сидел задумавшись и не сразу заметил, что длинные, многослойные рукава его свесились вниз и, промокнув от речного тумана, приобрели мрачный серый оттенок. Только когда карета, съехав с отлогого склона, стала подниматься вверх, он втянул рукава внутрь.
– Я верю: судьба
Мне ее в утешенье послала.
Но отчего
По утрам на мои рукава
Так обильно роса ложится?–
Забывшись, Дайсё произнес эти слова вслух, и рукава старой монахини сразу же промокли до нитки – хоть выжимай. Нетрудно вообразить, как возмущалась и негодовала Дзидзю! «Такой радостный день, а эта несносная старуха словно задалась целью испортить его».
Услышав сдавленные всхлипывания монахини, Дайсё тоже заплакал украдкой, но, почувствовав себя виноватым перед девушкой – «А каково ей?» – сказал:
– Вы и представить себе не можете, сколько раз приходилось мне ездить по этой дороге. Воспоминания так печальны… Не хотите ли приподняться и посмотреть на горы? Сегодня они особенно прекрасны. Нельзя же все время молчать.
Он принудил девушку подняться, и она, изящно прикрыв лицо веером, робко выглянула. При поистине поразительном сходстве с Ооикими в ней угадывался слишком мягкий, безвольный характер, внушавший Дайсё известные опасения. Ооикими была нежна, словно дитя, и тем не менее обладала удивительной душевной твердостью… И Дайсё вздыхал, «устремляя взор к небесам» (331).
Скоро они приехали в Удзи. «По-прежнему ли обитает здесь душа умершей? – спрашивал себя Дайсё. – Возможно, она глядит на меня теперь… Что ж, пусть видит, ради кого решился я на подобное безрассудство». Выйдя из кареты, он из уважения к памяти Ооикими держался от девушки в отдалении. А та всю дорогу вздыхала, думая о матери, но в конце концов успокоилась, завороженная красотой и ласковыми речами Дайсё.
Монахиня Бэн настояла, чтобы ее высадили у галереи – церемонность, по мнению Дайсё, излишняя: ведь это жилище не было предназначено для дочери госпожи Тюдзё.
Как бывало всегда, когда приезжал Дайсё, к дому стали стекаться жители окрестных владений. Скоро из покоев монахини принесли угощение для госпожи. После диких зарослей, сквозь которые лежал их путь, место, где стояла усадьба, казалось особенно открытым и светлым. Любуясь домом, выстроенным словно нарочно для того, чтобы в полной мере выявить красоту реки и горных склонов, девушка чувствовала, как рассеивается мрак, все эти дни царивший в ее душе. Однако ее по-прежнему терзали сомнения. «Что ждет меня впереди?» – спрашивала она себя, не в силах унять тревоги.
Между тем Дайсё отправил письма матери и супруге: «На днях я распорядился, чтобы все недостающие украшения для алтаря Будды были доставлены в храм, а как день сегодня благоприятный, решил наведаться в Удзи, дабы самому… К сожалению, я не совсем здоров, к тому же вспомнил, что мне предписано воздержание, поэтому задержусь здесь дня на два».
В домашнем платье Дайсё показался девушке еще красивее, и она с трудом скрывала смущение, но что толку было прятаться от него теперь? Дамы не пожалели сил, чтобы одеть госпожу понаряднее, но что-то неуловимо провинциальное проглядывало в покрое ее платья, и, любуясь ею, Дайсё невольно вспоминал Ооикими, которая умела быть благородной и изящной даже в старых, мятых одеждах. Главным украшением девушки были волосы. Густые и блестящие, они сообщали ее облику необыкновенную изысканность. «Ничуть не хуже, чем у Второй принцессы, – подумал Дайсё. – А ведь я всегда считал, что ни у кого нет волос прекраснее…»
«Но что мне теперь с ней делать? – спрашивал он себя. – Если я открыто перевезу девушку на Третью линию, сплетен не избежать. Кроме того, она может затеряться среди многочисленных прислужниц, а это вовсе не входит в мои намерения. Пожалуй, лучше всего оставить ее здесь». Понимая, как одиноко будет девушке в этом горном жилище, Дайсё до позднего вечера ласково беседовал с ней. Он рассказывал ей о Восьмом принце и о былых временах, шутил, пытаясь развеселить ее, но, к его величайшему огорчению, она только робела, и он не сумел добиться от нее ни слова ответа. «Может быть, это и к лучшему, – успокаивал себя Дайсё. – Я сам займусь ее воспитанием. Будь она слишком развязна или по-провинциальному самоуверенна, мне вряд ли удалось бы найти в ней замену ушедшей».
Велев принести китайское кото и кото «со», Дайсё принялся тихонько перебирать струны, с сожалением подумав о том, что в этой области девушка, очевидно, еще более неумела, чем в других. Ему вспомнилось вдруг, что он ни разу не прикасался к этим инструментам с тех пор, как покинул мир Восьмой принц, и неизъяснимая печаль сжала его сердце.
Пока, задумавшись, он перебирал струны, на небо выплыла луна. «Как изящно и нежно звучало китайское кото в руках принца! – вздыхая, думал Дайсё. – А ведь нельзя сказать, чтобы он владел какими-то особенными приемами».
– Если бы вы выросли в этом доме и знали тех, кто жил здесь когда-то, – сказал он, – окружающее исполнилось бы для вас глубокого смысла. Даже совершенно посторонние люди вспоминают о Восьмом принце с нежностью и любовью. Но как могло случиться, что все эти годы вы провели в такой глуши?
Девушка сидела, смущенно вертя в руке белый веер. Дайсё был виден ее профиль. Сквозь блестящие пряди просвечивал белоснежный лоб, и Дайсё снова поразился ее сходству с ушедшей. «Прежде всего ей следует заняться музыкой, – подумал он. – Иначе она вряд ли сумеет соответствовать…»
– Приходилось ли вам когда-нибудь играть на кото? Я уверен, что вы знакомы по крайней мере с японским, или, как его часто называют, с восточным кото.
– Вы же видите, я не сильна даже в японских песнях, а уж кото… – ответила девушка.
Судя по всему, она была неглупа, и Дайсё с сожалением подумал о том, что придется оставить ее в Удзи, куда ему трудно будет ездить часто. Видно, в его сердце уже зародилось нежное чувство к ней…
Отодвинув кото, Дайсё произнес:
– «Звучаньем – как вечером цитра на террасе у князя Чу…» Немудрено вообразить, с каким восхищением внимала ему Дзидзю, выросшая в краю, где только и умеют, что стрелять из лука. Разумеется, ей не были известны обстоятельства, заставившие Дайсё обратить внимание на цвет веера в руках у ее госпожи, так что восхищалась она скорее по невежеству. «Но для чего я произнес эти строки? – клял себя Дайсё. – Как странно, что именно они вспомнились мне в этот миг!» Из покоев монахини принесли плоды, не без изящества разложенные на блюдах, украшенных багряными ветками и побегами плюща.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103