Ведь при его проницательности нетрудно было догадаться…
Вскоре под проливным дождем приехала и госпожа Хитати. Вряд ли у меня достанет слов, чтобы описать ее горе!
– Тяжело смотреть, как близкий тебе человек уходит из мира, – сокрушалась она, – но таков обычный удел, это предстоит пережить каждому. Почему же мне не дано было даже увидеть?..
Не зная ничего о тайных муках, о душевном смятении, которые сделали столь невыносимым существование ее дочери в последнее время, госпожа Хитати и мысли не допускала, чтобы та могла броситься в реку. «Может быть, ее проглотил какой-нибудь демон? – гадала она. – Или похитил оборотень? В старинных повестях описано немало самых невероятных случаев. Не исключено, что тут замешана женщина, которую бедняжка всегда так боялась. Возможно, какая-нибудь злонравная кормилица, проведав о том, что Дайсё собирается перевезти мою дочь в столицу, не помня себя от ярости, пробралась сюда и выманила ее из дома?»
– Всех ли дам, недавно поступивших на службу, вы хорошо знаете? – спросила она, усомнившись в верности прислуги.
– Но никого из новых прислужниц сейчас нет, – ответили ей. – Не привыкшие жить в глуши, они не могли выполнять здесь даже самых несложных работ, а потому, захватив с собой все необходимое, разъехались по домам, заявив, что скоро вернутся.
В доме действительно было пустынно, ибо многие из старых прислужниц тоже уехали. Оставшиеся же, и в первую очередь Дзидзю, вспоминали, как много плакала госпожа в последние дни, как часто помышляла о смерти. Однажды, разглядывая письма, написанные рукой ушедшей, Дзидзю нашла прижатый тушечницей листок бумаги, на котором было небрежно начертано: «Даже если сама…» Взор ее невольно обратился к реке, и, услыхав громкий плеск волн, она содрогнулась от ужаса…
– Невыносимо смотреть, как они ищут ее повсюду, гадают, что с нею сталось, какое она приняла обличье, – сказала она Укон.
– Не лучше ли признаться во всем госпоже Хитати? – ответила та. – Я считаю, что за нашей госпожой нет никакой вины, ибо все произошло вопреки ее желанию. Ее матери нечего стыдиться. Может быть, ей станет легче, если она узнает правду.
– Обычно умерший оставляет в мире свою пустую оболочку, над которой и творят соответствующие обряды. У нас нет даже этого утешения, и вряд ли нам удастся предотвратить распространение дурных слухов. Рано или поздно людям все станет известно. Пожалуй, лучше и в самом деле открыться ей и попытаться представить случившееся в наиболее выгодном свете.
И дамы потихоньку рассказали обо всем госпоже Хитати. Вздохи теснили грудь, и слова замирали на устах, а несчастная мать едва не помешалась от горя. Она готова была сама броситься в эту страшную реку, столь безжалостно отнявшую у нее любимое дитя.
– Но пошлите же кого-нибудь, чтоб отыскали ее тело, – сказала она. – Тогда мы сможем по крайней мере справить положенные обряды.
– Что толку искать теперь? – возразили дамы. – Волны давно унесли ее неведомо куда, может быть даже в открытое море. Стоит ли давать лишний повод к сплетням?
Пока мать, сокрушенная горестной вестью, думала и передумывала об услышанном, дамы распорядились, чтобы к дому подвели карету и, уложив туда сиденье ушедшей, утварь, которой она обычно пользовалась, и сброшенное ею ночное платье, призвали монахов, которые должны были оставаться в доме в течение всего времени, установленного для поминальных обрядов. Вряд ли стоит говорить о том, что приглашены были лишь самые близкие дому монахи – сын старой кормилицы, его дядя и наиболее преданные из их учеников.
Придав уложенным в карету вещам некоторое подобие человеческого тела, они отправились к месту погребения, оставив дома мать и кормилицу, почти лишившихся чувств от горя и страха.
Неожиданно появились Таю и Удонэри, которых все так боялись.
– Вам следовало сообщить о случившемся господину Дайсё, – заявили они. – Он сам назначил бы день и подготовил все, что требуется в таких случаях.
– Это совершенно невозможно, – ответила Укон. – Обряды должны быть совершены сегодня ночью, не позже. У нас есть причины не придавать делу широкой огласки.
Карета, сопровождаемая монахами, проследовала по равнине к подножию ближайшей горы, и там в присутствии особо доверенных лиц был совершен обряд сожжения. Тонкая струйка дыма поднялась к небу, и все было кончено.
Как это ни странно, в провинции блюдут обычаи куда строже, чем в столице, поэтому многие местные жители открыто выражали свое недовольство.
– Непостижимо! – ворчали одни. – Отказаться от всех положенных церемоний… Самые бедные семьи и те такого себе не позволяют.
– Так принято в столице, – объясняли другие, – когда у умершей есть братья и сестры, обряд совершают без всякой пышности.
Укон была в ужасе. Итак, даже эти презренные бедняки заподозрили неладное. А что скажет Дайсё? В этом мире сохранить тайну трудно, и слух о том, что от умершей не осталось даже бренной оболочки, наверняка дойдет до него. А принц? Сначала он будет думать, что госпожу увез Дайсё, но в конце концов непременно узнает, что это не так, ведь они с Дайсё связаны родственными узами. Да и Дайсё со временем перестанет подозревать принца и придет к мысли, что ее похитил кто-то другой. Но кто? При жизни она была вознесена столь высоко, неужели после смерти ее имя станет достоянием дурной молвы?
Укон сделала все от нее зависящее, чтобы предотвратить пересуды. К сожалению, во время утреннего переполоха слуги успели многое приметить, и можно ли было надеяться, что они не станут делиться своими наблюдениями с первым встречным?
– Когда-нибудь – разумеется, если нам удастся прожить достаточно долго – мы расскажем всем, что случилось с госпожой, но теперь… – говорила Укон.
– Боюсь только, что до господина Дайсё дойдут слухи весьма для него неприятные, – отвечала Дзидзю.
Терзаемые угрызениями совести, обе прислужницы только и думали о том, как бы сохранить все в тайне.
Дайсё же незадолго до этих событий уехал в Исияма, ибо заболела принцесса с Третьей линии и надобно было заказать соответствующие молебны. Мысль о девушке из Удзи ни на миг не покидала его, но как никто не сообщил ему о несчастье, он не прислал даже гонцов, усугубив тем самым беспокойство дам, опасавшихся распространения дурных слухов. Лишь спустя некоторое время один из управляющих Дайсё приехал в Исияма и рассказал ему о том, что случилось в Удзи. Потрясенный неожиданной вестью, Дайсё на следующее утро отправил туда гонца.
«Мне следовало бы самому приехать к Вам, – писал он, – но я не могу покинуть горную обитель прежде, чем закончится срок воздержания, предписанного мне в связи с болезнью принцессы. Однако позволю себе попенять Вам за излишнюю поспешность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Вскоре под проливным дождем приехала и госпожа Хитати. Вряд ли у меня достанет слов, чтобы описать ее горе!
– Тяжело смотреть, как близкий тебе человек уходит из мира, – сокрушалась она, – но таков обычный удел, это предстоит пережить каждому. Почему же мне не дано было даже увидеть?..
Не зная ничего о тайных муках, о душевном смятении, которые сделали столь невыносимым существование ее дочери в последнее время, госпожа Хитати и мысли не допускала, чтобы та могла броситься в реку. «Может быть, ее проглотил какой-нибудь демон? – гадала она. – Или похитил оборотень? В старинных повестях описано немало самых невероятных случаев. Не исключено, что тут замешана женщина, которую бедняжка всегда так боялась. Возможно, какая-нибудь злонравная кормилица, проведав о том, что Дайсё собирается перевезти мою дочь в столицу, не помня себя от ярости, пробралась сюда и выманила ее из дома?»
– Всех ли дам, недавно поступивших на службу, вы хорошо знаете? – спросила она, усомнившись в верности прислуги.
– Но никого из новых прислужниц сейчас нет, – ответили ей. – Не привыкшие жить в глуши, они не могли выполнять здесь даже самых несложных работ, а потому, захватив с собой все необходимое, разъехались по домам, заявив, что скоро вернутся.
В доме действительно было пустынно, ибо многие из старых прислужниц тоже уехали. Оставшиеся же, и в первую очередь Дзидзю, вспоминали, как много плакала госпожа в последние дни, как часто помышляла о смерти. Однажды, разглядывая письма, написанные рукой ушедшей, Дзидзю нашла прижатый тушечницей листок бумаги, на котором было небрежно начертано: «Даже если сама…» Взор ее невольно обратился к реке, и, услыхав громкий плеск волн, она содрогнулась от ужаса…
– Невыносимо смотреть, как они ищут ее повсюду, гадают, что с нею сталось, какое она приняла обличье, – сказала она Укон.
– Не лучше ли признаться во всем госпоже Хитати? – ответила та. – Я считаю, что за нашей госпожой нет никакой вины, ибо все произошло вопреки ее желанию. Ее матери нечего стыдиться. Может быть, ей станет легче, если она узнает правду.
– Обычно умерший оставляет в мире свою пустую оболочку, над которой и творят соответствующие обряды. У нас нет даже этого утешения, и вряд ли нам удастся предотвратить распространение дурных слухов. Рано или поздно людям все станет известно. Пожалуй, лучше и в самом деле открыться ей и попытаться представить случившееся в наиболее выгодном свете.
И дамы потихоньку рассказали обо всем госпоже Хитати. Вздохи теснили грудь, и слова замирали на устах, а несчастная мать едва не помешалась от горя. Она готова была сама броситься в эту страшную реку, столь безжалостно отнявшую у нее любимое дитя.
– Но пошлите же кого-нибудь, чтоб отыскали ее тело, – сказала она. – Тогда мы сможем по крайней мере справить положенные обряды.
– Что толку искать теперь? – возразили дамы. – Волны давно унесли ее неведомо куда, может быть даже в открытое море. Стоит ли давать лишний повод к сплетням?
Пока мать, сокрушенная горестной вестью, думала и передумывала об услышанном, дамы распорядились, чтобы к дому подвели карету и, уложив туда сиденье ушедшей, утварь, которой она обычно пользовалась, и сброшенное ею ночное платье, призвали монахов, которые должны были оставаться в доме в течение всего времени, установленного для поминальных обрядов. Вряд ли стоит говорить о том, что приглашены были лишь самые близкие дому монахи – сын старой кормилицы, его дядя и наиболее преданные из их учеников.
Придав уложенным в карету вещам некоторое подобие человеческого тела, они отправились к месту погребения, оставив дома мать и кормилицу, почти лишившихся чувств от горя и страха.
Неожиданно появились Таю и Удонэри, которых все так боялись.
– Вам следовало сообщить о случившемся господину Дайсё, – заявили они. – Он сам назначил бы день и подготовил все, что требуется в таких случаях.
– Это совершенно невозможно, – ответила Укон. – Обряды должны быть совершены сегодня ночью, не позже. У нас есть причины не придавать делу широкой огласки.
Карета, сопровождаемая монахами, проследовала по равнине к подножию ближайшей горы, и там в присутствии особо доверенных лиц был совершен обряд сожжения. Тонкая струйка дыма поднялась к небу, и все было кончено.
Как это ни странно, в провинции блюдут обычаи куда строже, чем в столице, поэтому многие местные жители открыто выражали свое недовольство.
– Непостижимо! – ворчали одни. – Отказаться от всех положенных церемоний… Самые бедные семьи и те такого себе не позволяют.
– Так принято в столице, – объясняли другие, – когда у умершей есть братья и сестры, обряд совершают без всякой пышности.
Укон была в ужасе. Итак, даже эти презренные бедняки заподозрили неладное. А что скажет Дайсё? В этом мире сохранить тайну трудно, и слух о том, что от умершей не осталось даже бренной оболочки, наверняка дойдет до него. А принц? Сначала он будет думать, что госпожу увез Дайсё, но в конце концов непременно узнает, что это не так, ведь они с Дайсё связаны родственными узами. Да и Дайсё со временем перестанет подозревать принца и придет к мысли, что ее похитил кто-то другой. Но кто? При жизни она была вознесена столь высоко, неужели после смерти ее имя станет достоянием дурной молвы?
Укон сделала все от нее зависящее, чтобы предотвратить пересуды. К сожалению, во время утреннего переполоха слуги успели многое приметить, и можно ли было надеяться, что они не станут делиться своими наблюдениями с первым встречным?
– Когда-нибудь – разумеется, если нам удастся прожить достаточно долго – мы расскажем всем, что случилось с госпожой, но теперь… – говорила Укон.
– Боюсь только, что до господина Дайсё дойдут слухи весьма для него неприятные, – отвечала Дзидзю.
Терзаемые угрызениями совести, обе прислужницы только и думали о том, как бы сохранить все в тайне.
Дайсё же незадолго до этих событий уехал в Исияма, ибо заболела принцесса с Третьей линии и надобно было заказать соответствующие молебны. Мысль о девушке из Удзи ни на миг не покидала его, но как никто не сообщил ему о несчастье, он не прислал даже гонцов, усугубив тем самым беспокойство дам, опасавшихся распространения дурных слухов. Лишь спустя некоторое время один из управляющих Дайсё приехал в Исияма и рассказал ему о том, что случилось в Удзи. Потрясенный неожиданной вестью, Дайсё на следующее утро отправил туда гонца.
«Мне следовало бы самому приехать к Вам, – писал он, – но я не могу покинуть горную обитель прежде, чем закончится срок воздержания, предписанного мне в связи с болезнью принцессы. Однако позволю себе попенять Вам за излишнюю поспешность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103