Понизив голос и подобострастно кланяясь, сторож пытался втянуть Токикату в разговор, но тот отвечал весьма уклончиво.
– Гадальщики предрекли мне столь страшные несчастья, – говорил он, – что я принужден был покинуть столицу. Вас же я прошу не пускать сюда никого, ибо мне предписано строгое воздержание.
В этом уединенном жилище никто не мешал принцу до позднего вечера наслаждаться обществом своей прелестной возлюбленной. Радость его омрачалась единственно мыслью, что точно так же, с той же милой непосредственностью она принимала и Дайсё. Иногда, не в силах более сдерживать мучительной ревности, принц осыпал девушку упреками. Он поспешил сообщить ей о том, как предан Дайсё своей супруге, Второй принцессе, однако предпочел умолчать о случайно сорвавшейся с его уст песне, очевидно забыв, что это вовсе не делает ему чести.
Вечером Токиката принес им полученное от сторожа угощение и воду для умывания.
– Осмелюсь ли я утруждать столь важного гостя? – заметил принц. – Как бы вас не увидели…
Дзидзю, особа молодая и легкомысленно настроенная, никогда еще не чувствовала себя лучше. Весь день она провела с Токикатой и была весьма этим довольна.
Снег шел и шел не переставая, и, когда госпожа устремляла взор туда, где на противоположном берегу реки стоял ее дом, сквозь прогалы в тумане виднелись лишь ветви деревьев.
Склоны гор, словно зеркальные, сверкали в лучах вечернего солнца, и, любуясь ими, принц с увлечением рассказывал о том, с какими опасностями пришлось ему столкнуться по дороге сюда.
– Пробираясь к тебе
Сквозь снега на вершинах, по льду,
Сковавшему реки,
Не заблудился ни разу,
Но блуждала, тоскуя, душа.
Так, «хоть имею я коня…» (420) – проговорил он и, повелев подать тушечницу, которая оказалась на редкость невзрачной, принялся небрежно набрасывать что-то на листке бумаги.
«Смятенно кружась,
Ложатся снежинки на берег,
Становятся льдом.
А мне суждено растаять,
Не увидев конца пути», –
написала девушка, словно не веря в искренность принца, он же не преминул попенять ей за желание «растаять, не увидев конца пути». «В самом деле, зачем я так написала», – смутилась девушка и порвала бумагу.
Велико было обаяние принца, а уж когда он не жалел ни слов, ни взглядов, стремясь пленить чье-то сердце…
Якобы потому, что ему было предписано двухдневное воздержание, принц не уехал и на следующий день, и любовники, без опасения свидетелей предались влечению чувств, с каждым часом все более привязываясь друг к другу.
Укон, пустив в ход свою изобретательность, нашла средство переправить госпоже несколько новых платьев.
В этот день Дзидзю расчесала госпоже волосы и помогла переодеться в темно-лиловое нижнее платье и прекрасно сочетающееся с ним верхнее платье цвета «красная слива» с тканым узором. Сама она тоже принарядилась: вместо старого темного сибира на ней было новое – яркое и изящное. Шутки ради принц обвязал его вокруг талии своей возлюбленной, когда она подавала ему воду для умывания. «Первая принцесса была бы рада заполучить столь прелестную особу, – думал он, любуясь девушкой. – В ее свите много высокородных дам, но такой красавицы, пожалуй, нет».
День прошел во всевозможных тихих удовольствиях, но все это не для посторонних взглядов…
Принц снова и снова повторял, что хотел бы перевезти девушку куда-нибудь в другое место. Он принуждал ее поклясться, что она не станет больше принимать Дайсё, но она только молча роняла слезы, не желая давать обещания, которое выполнить будет не в силах. Глядя на свою возлюбленную, принц терзался от ревности: «Неужели даже теперь она не может забыть его?» Он то плакал, то принимался корить ее. Было совсем еще темно, когда они пустились в обратный путь. Принц снова сам вынес девушку.
– Не думаю, чтобы человек, которого вы мне предпочитаете, обращался с вами лучше, – говорил он. – Хоть теперь-то вы поняли?..
Вздохнув, она склонила голову. Право, трудно было не согласиться с ним.
Открыв боковую дверь, Укон впустила их в дом. Принцу пришлось сразу же уехать, и сердце его разрывалось от боли.
Как обыкновенно бывало в таких случаях, он поехал прямо в дом на Второй линии. Грудь его сжималась мучительной, неизъяснимой тоской. Очень скоро он почувствовал себя совсем больным, стал отказываться от еды и с каждым днем все больше бледнел и худел. За сравнительно короткое время принц так переменился, что в столице только и говорили что о его здоровье. В доме на Второй линии постоянно толпились люди, и ему даже в письме не удавалось излить всего, что мучило и терзало его душу.
Между тем в Удзи возвратилась та самая назойливая кормилица, незадолго до всех этих событий уехавшая к собиравшейся родить дочери, поэтому девушка не всегда имела возможность читать даже те короткие записки, которые ей постоянно приносили от принца.
Госпожа Хитати была далека от того, чтобы полагать это бедное горное жилище подходящим для своей дочери, но она утешала себя тем, что Дайсё так или иначе позаботится о ней, поэтому, сведав о его намерении тайно перевезти девушку в столицу, возрадовалась.
Очевидно, понадеявшись, что теперь положение ее дочери упрочится, она подыскала несколько миловидных дам и девочек-служанок и отправила их в Удзи. Все это не было для девушки неожиданностью, более того, раньше она и сама ждала дня, когда Дайсё перевезет ее в столицу, но теперь… Мысли ее то и дело устремлялись к принцу. Его прелестное лицо неотступно стояло перед взором, в ушах звучали его упреки, его клятвы… Стоило ей хоть на миг задремать – она видела его во сне. Право, было от чего прийти в отчаяние.
В ту пору дожди лили не переставая, всякая связь с Удзи была прервана, и принц, не находя себе места от тоски, порой забывал даже о сыновней почтительности. «О, если б не эта постоянная опека, – думал он, – и впрямь живу словно в коконе…» (223).
Однажды он написал девушке длинное и нежное письмо:
«Устремляю свой взор
К облакам, над тобою плывущим,
Но не вижу и их.
Так тоскливо теперь, даже небо
В беспросветной теряется мгле».
Знаки, начертанные принцем, поражали удивительным изяществом, хотя сам он, казалось, не прилагал к тому никаких усилий, полностью доверившись кисти. Девушка была слишком еще молода и неопытна, поэтому столь пылкие чувства не могли не найти отклика в ее сердце. Однако ей не удавалось изгладить из памяти и того, с кем впервые обменялась она любовной клятвой. С каждым разом открывая в нем новые достоинства, она понимала, что он более, чем кто-либо, заслуживает ее доверия. «Что станется со мною, если, узнав обо всем, господин Дайсё отвернется от меня? – спрашивала она себя. – Вправе ли я огорчать матушку, которая ждет не дождется моего переезда в столицу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
– Гадальщики предрекли мне столь страшные несчастья, – говорил он, – что я принужден был покинуть столицу. Вас же я прошу не пускать сюда никого, ибо мне предписано строгое воздержание.
В этом уединенном жилище никто не мешал принцу до позднего вечера наслаждаться обществом своей прелестной возлюбленной. Радость его омрачалась единственно мыслью, что точно так же, с той же милой непосредственностью она принимала и Дайсё. Иногда, не в силах более сдерживать мучительной ревности, принц осыпал девушку упреками. Он поспешил сообщить ей о том, как предан Дайсё своей супруге, Второй принцессе, однако предпочел умолчать о случайно сорвавшейся с его уст песне, очевидно забыв, что это вовсе не делает ему чести.
Вечером Токиката принес им полученное от сторожа угощение и воду для умывания.
– Осмелюсь ли я утруждать столь важного гостя? – заметил принц. – Как бы вас не увидели…
Дзидзю, особа молодая и легкомысленно настроенная, никогда еще не чувствовала себя лучше. Весь день она провела с Токикатой и была весьма этим довольна.
Снег шел и шел не переставая, и, когда госпожа устремляла взор туда, где на противоположном берегу реки стоял ее дом, сквозь прогалы в тумане виднелись лишь ветви деревьев.
Склоны гор, словно зеркальные, сверкали в лучах вечернего солнца, и, любуясь ими, принц с увлечением рассказывал о том, с какими опасностями пришлось ему столкнуться по дороге сюда.
– Пробираясь к тебе
Сквозь снега на вершинах, по льду,
Сковавшему реки,
Не заблудился ни разу,
Но блуждала, тоскуя, душа.
Так, «хоть имею я коня…» (420) – проговорил он и, повелев подать тушечницу, которая оказалась на редкость невзрачной, принялся небрежно набрасывать что-то на листке бумаги.
«Смятенно кружась,
Ложатся снежинки на берег,
Становятся льдом.
А мне суждено растаять,
Не увидев конца пути», –
написала девушка, словно не веря в искренность принца, он же не преминул попенять ей за желание «растаять, не увидев конца пути». «В самом деле, зачем я так написала», – смутилась девушка и порвала бумагу.
Велико было обаяние принца, а уж когда он не жалел ни слов, ни взглядов, стремясь пленить чье-то сердце…
Якобы потому, что ему было предписано двухдневное воздержание, принц не уехал и на следующий день, и любовники, без опасения свидетелей предались влечению чувств, с каждым часом все более привязываясь друг к другу.
Укон, пустив в ход свою изобретательность, нашла средство переправить госпоже несколько новых платьев.
В этот день Дзидзю расчесала госпоже волосы и помогла переодеться в темно-лиловое нижнее платье и прекрасно сочетающееся с ним верхнее платье цвета «красная слива» с тканым узором. Сама она тоже принарядилась: вместо старого темного сибира на ней было новое – яркое и изящное. Шутки ради принц обвязал его вокруг талии своей возлюбленной, когда она подавала ему воду для умывания. «Первая принцесса была бы рада заполучить столь прелестную особу, – думал он, любуясь девушкой. – В ее свите много высокородных дам, но такой красавицы, пожалуй, нет».
День прошел во всевозможных тихих удовольствиях, но все это не для посторонних взглядов…
Принц снова и снова повторял, что хотел бы перевезти девушку куда-нибудь в другое место. Он принуждал ее поклясться, что она не станет больше принимать Дайсё, но она только молча роняла слезы, не желая давать обещания, которое выполнить будет не в силах. Глядя на свою возлюбленную, принц терзался от ревности: «Неужели даже теперь она не может забыть его?» Он то плакал, то принимался корить ее. Было совсем еще темно, когда они пустились в обратный путь. Принц снова сам вынес девушку.
– Не думаю, чтобы человек, которого вы мне предпочитаете, обращался с вами лучше, – говорил он. – Хоть теперь-то вы поняли?..
Вздохнув, она склонила голову. Право, трудно было не согласиться с ним.
Открыв боковую дверь, Укон впустила их в дом. Принцу пришлось сразу же уехать, и сердце его разрывалось от боли.
Как обыкновенно бывало в таких случаях, он поехал прямо в дом на Второй линии. Грудь его сжималась мучительной, неизъяснимой тоской. Очень скоро он почувствовал себя совсем больным, стал отказываться от еды и с каждым днем все больше бледнел и худел. За сравнительно короткое время принц так переменился, что в столице только и говорили что о его здоровье. В доме на Второй линии постоянно толпились люди, и ему даже в письме не удавалось излить всего, что мучило и терзало его душу.
Между тем в Удзи возвратилась та самая назойливая кормилица, незадолго до всех этих событий уехавшая к собиравшейся родить дочери, поэтому девушка не всегда имела возможность читать даже те короткие записки, которые ей постоянно приносили от принца.
Госпожа Хитати была далека от того, чтобы полагать это бедное горное жилище подходящим для своей дочери, но она утешала себя тем, что Дайсё так или иначе позаботится о ней, поэтому, сведав о его намерении тайно перевезти девушку в столицу, возрадовалась.
Очевидно, понадеявшись, что теперь положение ее дочери упрочится, она подыскала несколько миловидных дам и девочек-служанок и отправила их в Удзи. Все это не было для девушки неожиданностью, более того, раньше она и сама ждала дня, когда Дайсё перевезет ее в столицу, но теперь… Мысли ее то и дело устремлялись к принцу. Его прелестное лицо неотступно стояло перед взором, в ушах звучали его упреки, его клятвы… Стоило ей хоть на миг задремать – она видела его во сне. Право, было от чего прийти в отчаяние.
В ту пору дожди лили не переставая, всякая связь с Удзи была прервана, и принц, не находя себе места от тоски, порой забывал даже о сыновней почтительности. «О, если б не эта постоянная опека, – думал он, – и впрямь живу словно в коконе…» (223).
Однажды он написал девушке длинное и нежное письмо:
«Устремляю свой взор
К облакам, над тобою плывущим,
Но не вижу и их.
Так тоскливо теперь, даже небо
В беспросветной теряется мгле».
Знаки, начертанные принцем, поражали удивительным изяществом, хотя сам он, казалось, не прилагал к тому никаких усилий, полностью доверившись кисти. Девушка была слишком еще молода и неопытна, поэтому столь пылкие чувства не могли не найти отклика в ее сердце. Однако ей не удавалось изгладить из памяти и того, с кем впервые обменялась она любовной клятвой. С каждым разом открывая в нем новые достоинства, она понимала, что он более, чем кто-либо, заслуживает ее доверия. «Что станется со мною, если, узнав обо всем, господин Дайсё отвернется от меня? – спрашивала она себя. – Вправе ли я огорчать матушку, которая ждет не дождется моего переезда в столицу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103