жизненный уровень в этой стране должен быть низким. Мы хотим изъять оттуда рабочую силу».
Кейтель говорит с Гитлером о массовых расправах над польской интеллигенцией, о расстрелах наиболее видных ее представителей. Надо интеллектуально обезглавить польский народ.
Подсудимый не может отрицать достоверность этой записи, хотя и стремится всячески выпутаться из пренеприятного положения. Он ссылается на то, что все это мысли Гитлера, а не его и что вермахт ничего не знал о них. Но тут же Кейтелю наносится очередной удар: обвинитель спрашивает, встречался ли он в то время с адмиралом Канарисом? Да, конечно, встречался. Вслед за тем обвинитель сообщает, что в его распоряжении имеется запись одной из бесед Кейтеля с Канарисом. Оказывается, Канарис сообщил тогда начальнику штаба ОКБ о массовых расстрелах поляков, об уничтожении представителей польской интеллигенции. Разумеется, сообщил бесстрастно, не испытывая малейших угрызений совести. Но, будучи человеком достаточно умным и просвещенным по части международного права, главарь немецкой военной разведки высказал в тот раз опасение, что «мир когда-нибудь заставит вермахт, перед чьими глазами прошли эти события, понести ответственность за них».
И вот советский обвинитель предъявляет Кейтелю «Распоряжение о применении военной подсудности в районе „Барбаросса“ и об особых мероприятиях войск». Это распоряжение, подписанное начальником штаба ОКБ за полтора месяца до нападения на СССР, предусматривает самые варварские способы расправы с советским гражданским населением. А вот еще одно свидетельство заботы Кейтеля о том, чтобы гитлеровская программа выполнялась самым скрупулезным образом. Руденко оглашает приказ ОКБ от 16 сентября 1941 года, в котором уже прямо говорится, что «человеческая жизнь на Востоке ничего не значит». Кейтель, который так пытался уверить суд в том, что «вермахт здесь ни при чем», требует в этом приказе:
«Искуплением за жизнь немецкого солдата в этих случаях, как правило, должна служить смертная казнь 50-100 коммунистов. Способ казни должен увеличивать степень устрашающего воздействия».
Может быть, Кейтель не помнит этого приказа или совсем отрекается от него? Отнюдь нет! Кейтель лишь спорит о цифрах. Вот выдержка из стенограммы судебного заседания:
«Кейтель. Я этот приказ подписал, однако те цифры, которые там указаны, являются личными изменениями в приказе, именно личными изменениями Гитлера.
Руденко. А какие цифры вы представили Гитлеру?
Кейтель. Пять — десять человек. Это — та цифра, которую я указал в оригинале.
Руденко. Значит, у вас расхождение с Гитлером было только в числе, а не по существу?
Кейтель. Смысл был таков, что для достижения устрашающего воздействия за жизнь одного немецкого солдата необходимо было потребовать несколько человеческих жизней...»
* * *
Так постепенно, под давлением бесспорных документальных доказательств рушилась избранная Кейтелем защитная позиция. Рушилась в целом позиция защитников германского милитаризма, пытавшихся свалить всю ответственность за совершенные зверства на новые условия, связанные с развитием военной техники.
Потерпела крах и другая «линия защиты». До поры до времени можно было говорить о том, что «во всем виноваты СС и гестапо», а «вермахт здесь ни при чем». Но когда документы, разоблачающие ОКВ и лично Кейтеля, стали сыпаться как из рога изобилия, Кейтель все чаще начал прибегать к стандартным и примитивным ссылкам на то, что он действовал как подчиненный, исполняя приказ начальника. Он утверждал, что в национал-социалистской Германии самым высшим принципом был принцип фюрерства, принцип беспрекословного повиновения приказу. Это не ново. Еще Иммануил Кант установил принцип высшего долга. Кейтель утверждает, что повиновение, бездумное повиновение стало национальной чертой немцев. Разве мир еще не убедился, что для немцев не имеет значения, служит ли их труд достойной цели?
Смысл этих рассуждений Кейтеля в том, чтобы убедить суд, будто он, как и все прочие немцы, служил своему сюзерену Адольфу Гитлеру. Он не спорил и готов был признать, что, возможно, хорошо служил плохому делу, но служил. Беспрекословно выполнял приказы, даже в тех случаях, когда суть предписания не совпадала с его, Кейтеля, убеждениями. Приказ есть приказ — таков высший кодекс чести потомственного офицера. Как жаль, что нельзя вызвать в качестве эксперта кенигсбергского философа!
— Я не сделал ничего, помимо оформления письменного распоряжения Гитлера, — отвечает Кейтель на вопрос советского обвинителя о директиве ОКВ, предусматривавшей фактическое уничтожение Югославии как государства.
— Это был приказ, который дал мне Гитлер. Гитлер дал этот приказ мне, и я поставил свою подпись, — упрямо твердит бывший фельдмаршал, касаясь приказа, предоставлявшего немецким офицерам право расстреливать «заподозренных» советских граждан без суда и следствия.
— Я лишь передавал данные мне фюрером поручения, — снова повторяет он, когда Р. А. Руденко изобличает его как соучастника Геринга в издании директив о разграблении экономики оккупированных районов СССР.
А может быть, все же Кейтелю приходилось принимать какие-то решения самостоятельно, без санкции Гитлера? Кейтель трет себе лоб. Он «честно» пытается вспомнить, но, увы, тщетно.
Тогда на помощь опять приходят обвинители. Прежде всего они напоминают, что нацистские сатрапы на местах, когда у них возникало сомнение в выборе тех или иных средств расправы, неизменно обращались к нему, Кейтелю. А он на их запросы накладывал свои резолюции. Их было много, но так уж устроен почитатель Иммануила Канта, что моментально забывал о собственноручных резолюциях, как только высыхали чернила. В суде Кейтелю воспроизвели некоторые из них, и он совсем сник. Как и Геринг, бывший начальник штаба ОКВ начал говорить о «минутном возбуждении», в условиях которого писались многие резолюции. Но ни Геринг, ни Кейтель не могли привести ни одного случая, когда бы в состоянии «минутного возбуждения» они сделали доброе дело.
Резолюции, вышедшие из-под пера Кейтеля, могли быть начертаны лишь человеком, на все сто процентов уверенным в том, что военная судьба его не подведет. Если уж им суждено стать когда-нибудь достоянием гласности, то разве только в музее воинской славы. Там будет увековечена решительность и исключительная энергия, которую проявил Вильгельм Кейтель для достижения победы.
Но увы, военная судьба Кейтеля сложилась не совсем так, как ему хотелось. Вместо музея воинской славы он вкупе со своими резолюциями оказался в музее вечного позора.
...На советско-германском фронте в составе советских войск ведет борьбу с германским фашизмом французская эскадрилья «Нормандия — Неман».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165
Кейтель говорит с Гитлером о массовых расправах над польской интеллигенцией, о расстрелах наиболее видных ее представителей. Надо интеллектуально обезглавить польский народ.
Подсудимый не может отрицать достоверность этой записи, хотя и стремится всячески выпутаться из пренеприятного положения. Он ссылается на то, что все это мысли Гитлера, а не его и что вермахт ничего не знал о них. Но тут же Кейтелю наносится очередной удар: обвинитель спрашивает, встречался ли он в то время с адмиралом Канарисом? Да, конечно, встречался. Вслед за тем обвинитель сообщает, что в его распоряжении имеется запись одной из бесед Кейтеля с Канарисом. Оказывается, Канарис сообщил тогда начальнику штаба ОКБ о массовых расстрелах поляков, об уничтожении представителей польской интеллигенции. Разумеется, сообщил бесстрастно, не испытывая малейших угрызений совести. Но, будучи человеком достаточно умным и просвещенным по части международного права, главарь немецкой военной разведки высказал в тот раз опасение, что «мир когда-нибудь заставит вермахт, перед чьими глазами прошли эти события, понести ответственность за них».
И вот советский обвинитель предъявляет Кейтелю «Распоряжение о применении военной подсудности в районе „Барбаросса“ и об особых мероприятиях войск». Это распоряжение, подписанное начальником штаба ОКБ за полтора месяца до нападения на СССР, предусматривает самые варварские способы расправы с советским гражданским населением. А вот еще одно свидетельство заботы Кейтеля о том, чтобы гитлеровская программа выполнялась самым скрупулезным образом. Руденко оглашает приказ ОКБ от 16 сентября 1941 года, в котором уже прямо говорится, что «человеческая жизнь на Востоке ничего не значит». Кейтель, который так пытался уверить суд в том, что «вермахт здесь ни при чем», требует в этом приказе:
«Искуплением за жизнь немецкого солдата в этих случаях, как правило, должна служить смертная казнь 50-100 коммунистов. Способ казни должен увеличивать степень устрашающего воздействия».
Может быть, Кейтель не помнит этого приказа или совсем отрекается от него? Отнюдь нет! Кейтель лишь спорит о цифрах. Вот выдержка из стенограммы судебного заседания:
«Кейтель. Я этот приказ подписал, однако те цифры, которые там указаны, являются личными изменениями в приказе, именно личными изменениями Гитлера.
Руденко. А какие цифры вы представили Гитлеру?
Кейтель. Пять — десять человек. Это — та цифра, которую я указал в оригинале.
Руденко. Значит, у вас расхождение с Гитлером было только в числе, а не по существу?
Кейтель. Смысл был таков, что для достижения устрашающего воздействия за жизнь одного немецкого солдата необходимо было потребовать несколько человеческих жизней...»
* * *
Так постепенно, под давлением бесспорных документальных доказательств рушилась избранная Кейтелем защитная позиция. Рушилась в целом позиция защитников германского милитаризма, пытавшихся свалить всю ответственность за совершенные зверства на новые условия, связанные с развитием военной техники.
Потерпела крах и другая «линия защиты». До поры до времени можно было говорить о том, что «во всем виноваты СС и гестапо», а «вермахт здесь ни при чем». Но когда документы, разоблачающие ОКВ и лично Кейтеля, стали сыпаться как из рога изобилия, Кейтель все чаще начал прибегать к стандартным и примитивным ссылкам на то, что он действовал как подчиненный, исполняя приказ начальника. Он утверждал, что в национал-социалистской Германии самым высшим принципом был принцип фюрерства, принцип беспрекословного повиновения приказу. Это не ново. Еще Иммануил Кант установил принцип высшего долга. Кейтель утверждает, что повиновение, бездумное повиновение стало национальной чертой немцев. Разве мир еще не убедился, что для немцев не имеет значения, служит ли их труд достойной цели?
Смысл этих рассуждений Кейтеля в том, чтобы убедить суд, будто он, как и все прочие немцы, служил своему сюзерену Адольфу Гитлеру. Он не спорил и готов был признать, что, возможно, хорошо служил плохому делу, но служил. Беспрекословно выполнял приказы, даже в тех случаях, когда суть предписания не совпадала с его, Кейтеля, убеждениями. Приказ есть приказ — таков высший кодекс чести потомственного офицера. Как жаль, что нельзя вызвать в качестве эксперта кенигсбергского философа!
— Я не сделал ничего, помимо оформления письменного распоряжения Гитлера, — отвечает Кейтель на вопрос советского обвинителя о директиве ОКВ, предусматривавшей фактическое уничтожение Югославии как государства.
— Это был приказ, который дал мне Гитлер. Гитлер дал этот приказ мне, и я поставил свою подпись, — упрямо твердит бывший фельдмаршал, касаясь приказа, предоставлявшего немецким офицерам право расстреливать «заподозренных» советских граждан без суда и следствия.
— Я лишь передавал данные мне фюрером поручения, — снова повторяет он, когда Р. А. Руденко изобличает его как соучастника Геринга в издании директив о разграблении экономики оккупированных районов СССР.
А может быть, все же Кейтелю приходилось принимать какие-то решения самостоятельно, без санкции Гитлера? Кейтель трет себе лоб. Он «честно» пытается вспомнить, но, увы, тщетно.
Тогда на помощь опять приходят обвинители. Прежде всего они напоминают, что нацистские сатрапы на местах, когда у них возникало сомнение в выборе тех или иных средств расправы, неизменно обращались к нему, Кейтелю. А он на их запросы накладывал свои резолюции. Их было много, но так уж устроен почитатель Иммануила Канта, что моментально забывал о собственноручных резолюциях, как только высыхали чернила. В суде Кейтелю воспроизвели некоторые из них, и он совсем сник. Как и Геринг, бывший начальник штаба ОКВ начал говорить о «минутном возбуждении», в условиях которого писались многие резолюции. Но ни Геринг, ни Кейтель не могли привести ни одного случая, когда бы в состоянии «минутного возбуждения» они сделали доброе дело.
Резолюции, вышедшие из-под пера Кейтеля, могли быть начертаны лишь человеком, на все сто процентов уверенным в том, что военная судьба его не подведет. Если уж им суждено стать когда-нибудь достоянием гласности, то разве только в музее воинской славы. Там будет увековечена решительность и исключительная энергия, которую проявил Вильгельм Кейтель для достижения победы.
Но увы, военная судьба Кейтеля сложилась не совсем так, как ему хотелось. Вместо музея воинской славы он вкупе со своими резолюциями оказался в музее вечного позора.
...На советско-германском фронте в составе советских войск ведет борьбу с германским фашизмом французская эскадрилья «Нормандия — Неман».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165