Роману Андреевичу не приходилось делать оговорок, к которым время от времени вынужден был прибегать американский главный обвинитель. Еще до начала суда Джексон многозначительно заметил:
— Я думаю, что если, организуя процесс, мы начнем входить в обсуждение вопроса о политических и экономических причинах этой войны, то этот процесс может причинить определенный вред как Европе, так и Америке.
Советский обвинитель был свободен от таких опасений. Наше обвинение против нацистской клики опиралось не только на гранитный фундамент строго отобранных и юридически безупречных доказательств, но и на высокий моральный авторитет внешней политики Советского государства, неизменно выступавшего против фашизма, против опасности развязывания гитлеровским государством агрессивной войны. На пути советского прокурора не имелось тех подводных камней, которые могли быть использованы подсудимыми в попытках морально опорочить государство, от имени которого он выступал.
Все это, несомненно, облегчило позицию и деятельность Р. А. Руденко и его советских коллег. Но в то же время нельзя было не сознавать и особых трудностей, которые возникали перед советскими обвинителями.
В Нюрнберге происходил Суд народов, и в представителях Советского государства человечество видело наибольшую гарантию того, что реакции не удастся свернуть процесс с правильного пути. На имя Р. А. Руденко посыпалось большое количество писем из всех стран мира с призывом самым решительным образом осуществить многолетнюю мечту человечества — покарать гитлеровских агрессоров. Ему писали об этом и немцы, которые уже тогда, в 1946 году, стали замечать первые признаки восстановления германского милитаризма в западной части Германии. Вот, например, письмо Шульте из Фрейфельда-на-Рейне. Восхищаясь речью советского обвинителя, Шульте с тревогой сообщал о том, что нацистские преступники вновь выползают из своих нор и западные оккупационные власти поддерживают их:
«...Даже самые большие пропагандисты не потеряли работы, нет, г-н генерал-лейтенант... Сейчас они уже снова говорят о войне с Россией и видят выгоду в этом для себя».
А вот письмо из Америки. Отправитель — «Общество для предупреждения третьей мировой войны». Этим письмом до сведения Р. А. Руденко доводилось, что, по данным печати, американские власти освободили из-под стражи виднейшего национал-социалистского идеолога Карла Гаусгофера, и тут же выражалась надежда, что именно советский прокурор примет меры, чтобы Гаусгофер был вновь арестован и включен в список главных военных преступников.
Да, большие, исторически ответственные задачи пали на плечи советского обвинителя. И эти задачи, в сущности своей антифашистские, антиимпериалистические, ему надо было решать, находясь в одной упряжке с буржуазными юристами, представлявшими в Нюрнберге крупнейшие империалистические державы.
Совсем недавно я еще и еще раз просмотрел протоколы комитета обвинителей на процессе и с чувством глубокого внутреннего удовлетворения подумал о той политической остроте и вместе с тем гибкости, проявленной советскими обвинителями, чтобы обеспечить не изолированную, а до деталей согласованную деятельность этого комитета. К сожалению, судьи Международного трибунала, постановив в целом справедливый приговор, все же не сумели избежать некоторых разногласий, отмеченных в особом мнении советского судьи. Обвинители же сохранили единство до конца, в том числе и по тем вопросам, в которых разошлись судьи. И среди других причин, обусловивших это, одна, несомненно, заключалась в большом такте главного советского обвинителя.
Р. А. Руденко как-то удивительно удавалось культивировать в комитете обвинителей дух союзничества. Высококвалифицированный и политически острый юрист, человек, от природы щедро наделенный чувством юмора, очень живой собеседник, умеющий понимать и ценить тонкую шутку, он импонировал всем своим партнерам, и они преисполнились к нему чувством глубокого уважения, искренней симпатии. Это, конечно, очень облегчало совместную работу.
У каждого прокурора в Нюрнберге был свой стиль допроса. Стиль Руденко отличался наступательностью, и, выражаясь спортивным языком, нокаут у него всегда превалировал над нокдауном.
Геринг и его коллеги по скамье с самого начала прибегли к весьма примитивному приему, для того чтобы посеять рознь между обвинителями четырех держав. Держась в рамках судебного приличия в отношениях с западными обвинителями, они сразу же пытались подвергнуть обструкции советского прокурора. Как только Руденко начал свою вступительную речь, Геринг и Гесс демонстративно сняли наушники. Но продолжалось это недолго. Стоило только Руденко назвать имя Геринга, как у рейхсмаршала сдали нервы, он быстренько опять надел наушники и через две-три минуты уже стал что-то записывать. А когда советский обвинитель закончил допрос Риббентропа, Геринг с жалостью посмотрел на бывшего германского министра иностранных дел и лаконично подвел итог:
— С Риббентропом покончено. Он теперь морально сломлен.
С не меньшим основанием Риббентроп мог сказать то же самое и в отношении Германа Геринга, когда тот возвращался на свое место после допроса, проведенного советским обвинителем. В Нюрнберге в то время распространился нелепый слух, будто Руденко, возмущенный в ходе допроса наглостью Геринга, выхватил пистолет и застрелил нациста № 2. 10 апреля 1946 года об этом сообщила даже американская газета «Старз энд страйпс». Такая дичайшая газетная утка многих из нас буквально ошеломила. Но меня тотчас же успокоил один американский журналист:
— Собственно, чего вы так возмущаетесь, майор? Какая разница, как было покончено с Герингом? Как будто ему легче пришлось от пулеметной очереди убийственных вопросов вашего обвинителя...
На следующий день, однако, падкая на сенсацию газета решила спустить свою выдумку на тормозах. Появилось сообщение о том, что не Руденко, а председатель Международного трибунала лорд Лоуренс выхватил будто бы из-под своей черной мантии пистолет и выстрелил в Геринга. Затем и эта версия была заменена новой: никто, оказывается, пистолета не выхватывал, а просто рейхсмаршала хватил «мозговой удар». Этого тоже не случилось, но теоретически такая выдумка была все-таки ближе к истине.
Все месяцы процесса меня просто поражала исключительная выдержка нашего обвинителя. Она не изменила ему даже во время допроса Розенберга, который через каждые несколько минут жаловался на неточность переводов. Он неплохо знал русский язык, и это давало ему дополнительные «шансы» для подобных придирок. Нетрудно, однако, было заметить, что такие заявления Розенберг делал как раз тогда, когда Р.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165