Христос вытер ноги на пороге и ступил в покой.
На столе стояли бутылки, миски, бочонок. Денег на столе не было.
— Идите, водочки тресните, что ли, — пригласил Ильяш-Симон.
Фома, Иуда и Христос подсели к столу. Начали есть. Ели много и ладно, но без жадности. Очень изголодались за день беготни.
— А водочки? — льстиво спросил Пётр.
Что-то в звучании его голоса не понравилось Христу. Он обежал глазами апостолов, но ничего особенного не заметил. Лица как лица. Медные, в резких тенях. И большие кривые тени движутся за ними по стенам, заползают лохматыми — с котёл — головами на стол.
— Н-ну? — спросил Христос. — Нет, Пётр, водку оставь. Этак и город пропьём. Пива глоток плесни.
Тень на столе пила из огромного глиняного кувшина.
— Так что? Сидите? Морды мочите? А руки в бою замочить красным — это вам страшно? А в глине их испачкать на укреплениях — это вам гадко и тяжко?
Молчание.
— Что делать будем? Морды вам чистить? За стены вас выгонять в руки врагам?
Лицо его было суровым.
— Я понимаю, хлопцы, — чуть сдержаннее сказал Христос. — Вам лезть на рожон до конца не хочется. Вас, если схватят, может, и пожалеют по делам вашим. Скажем, не на кол посадят, а в каменный мешок до скончания лет. Всё-таки жизнь. Вы не то, что я. Вас они не могут до конца ненавидеть, а меня ненавидят, ибо я свидетельствую о том, что дела у них злые. Что все заповеди человеческие они подменили одной, десятой: «Чти предателей, и хорошо тебе будет».
Глядел на потупленные головы.
— И всё же последний раз спрашиваю. Будете вы воинами за правду или так и останетесь пропойцами и злодеями? Будете со мной? С ними?
Пётр шнырял глазами по рожам сообщников. Решился:
— Известно, с тобой.
— Ты не сомневайся, — поддержал его Варфоломей.
— Брось, — загудели голоса. — Чего там... С начала идём... Ты на тот свет, и мы вослед.
Братчик вглядывался в лица. Люди старались смотреть ему в глаза, и каждый иной, не такой простодушный, заметил бы, что они стараются. Но этот не заметил, и, кроме того, ему хотелось верить.
— Ладно. Собирайтесь. Сейчас же идите таскать камни на забрала. А ты куда, Тумаш? Натягался, кажется?
— Я к воротам. Там где-нибудь и посплю. — И Фома вышел из хаты.
Апостолы начали собираться. Только Иуда снял поршни, отодвинул от краешка стола миски, положил на него тетрадь со своими записями, скинул плащ и сделал из него подобие подушки. Зевнул:
— А я тут лягу... Прости... Я успею...
— Понятно, — сказал Христос. — Две же ночи не спал. Вздремни. Разбужу утром.
Иуда, не раздеваясь, лёг на скамью. Чуть только голова его опустилась на свёрток, он заснул. Словно в тёмный, глубокий омут канул. Словно ринулся в бездну.
— Ну так пойдём, — проговорил Христос. — Работать будете, как волы. Помните, дали слово.
— Понятно, — изъявил готовность Пётр.
И снова что-то неискреннее померещилось Христу в его голосе.
— Смотрите только, чтобы мне не пришлось сказать: один из вас сегодня не предаст меня.
Пронзительно и свежо начали кричать над сонным городом первые петухи. Люди вышли. Иуда спал каменным сном. И тут снова отворились двери, и в щёлочку осторожно просунулось горбоносое, в сетке крупных, жёстких морщин, лицо Матфея.
— Раввуни, — шёпотом позвал он. Потом погромче: — Раввуни.
В покое слышно было только сонное, ровное дыхание.
И тогда Даниил подобрался, осторожно взял со стола рукопись, вышел на цыпочках и затворил за собою двери.
Перекличка петухов всё ещё продолжалась. Кричал один. Отвечал ему хриплым басом соседский. Ещё один. Ещё. Совсем издалека тоненькой ниточкой отзывался голос ещё какого-то. Каждый очередной крик вызывал мелодическую лавину звуков.
Кричали первые петухи над городом. Люди сквозь сон слышали их и не знали, что вторых петухов многие не услышат.

Глава 45
САД У КАЛОЖИ

Ибо корень всех зол есть сребролюбие...
Первое послание к Тимофею, 6:10.

Дети мои, дети, во любови жили,
Росли, росли, наклонились.
Через церковь соцепились.
Белорусская песня.
Над землёю воцарился лунный свет. Белёные стены домов казались нежно-голубыми. Густой синью отливало течение недалёкого Немана. Серебрилась и синела листва деревьев. Месяц в вышине был светлым, как трон Божий, таким светлым, что больно было смотреть на него. И только редкие звёзды удавалось разглядеть на прозрачной синеве небосклона.
Они шли мимо стены, окружавшей Каложу. Чёрные тени на голубом.
— Почему бы тебе не сбежать куда-нибудь, — сделал последнюю попытку Симон Канонит. — Сбежал бы куда-то, где не так страшно. Есть же страны...
Христос глянул на него. Лик был голубым.
— Есть. Действительно, легче. По крайней мере, говорить больше можно. Но ты, Симон мой, не понимаешь одного. Тут, в общем свинстве, тяжелей... но зато и чести больше. Что они знают, те сопляки, о наших безднах? Да они и тысячной доли того не познали, что мы в княжестве Белорусско-литовском. Раз уж явился я на землю — буду здесь. Драться стану не на жизнь, а на смерть. Говорить о том, что есть Человек и какое место у него на Земле и во Вселенной, где, очевидно, есть счастливейшие. О Мужестве, о Человечности, о Знаниях, о Доблести говорить буду, а не о том, как «Лаура упала в Луару». Ах, страх какой! Ах, слёзы! — Лик Христа сделался злобным. — А святой службы они не нюхали? А костров? А тысяч замученных не видали? И тоже ещё считают, что плохо живут. Ну нет. Честь здесь, тяжесть здесь, значит, и жизнь здесь. Иного народа для меня теперь нет.
— Умрёшь, — сказал Ильяш.
— Там мог бы жить, болтать то-сё. Здесь, видимо, умру. Но зато здесь моя правда: битва с храмовниками, сеча с самим Сатаной.
Ильяш понял, что всё напрасно. Пора задавать лататы. С этим каши не сваришь. Ишь лицо какое!
— Что-то тяжко у меня на душе, — признался Юрась. — Душа тоскует, тужит смертельно. Посидите тут, хлопцы, подождите меня малость. Я к Неману пойду, решить мне надо что-то, и сам не знаю что. Только нельзя мне без этого.
— Что ж, посидим, — молвил Пётр.
— Эва... почему нет.
Они сели на траву под стеной. Братчик открыл калитку и вошёл в церковный сад.
— Вертоград матери Церкви нашей, — заметил Симон. — Заблудишь — пеняй на себя.
Когда шаги заглохли в чаще, он вскочил и махнул рукой:
— А теперь — давай. Давай-давай. Чтоб аж пятки по заднице стучали... Как если бы коня увели.
Они бросились бежать со всех ног. Исчезли. Постояла в воздухе и осела голубая пыль.
Перекликались петухи. Христос шёл меж деревьев, отводя ветки, и листва словно плакала голубым: падала роса.
Каложа встала перед ним в лунном сиянии такая простая, такая совершенная, что перехватило дух. Блестящий купол, серебряно-синие стёклышки в окнах барабана, полосатые, аквамарин в чернь, стены.
Всё густое, даже в тенях чёрное в зелень, как перо селезня. Оранжевым, зеленоватым, радужным сияют на стенах плиты и кресты из майолики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130