Эти служители созданы, чтобы ползать перед тобой. Имя тебе — Сатана.
Выкрикивал... Выкрикивал... Крики эти ночами стояли в ушах.
...Перед тем как карать смертью людей — карали колокола. Заменили колокол на Доминиканской звоннице, провинившийся притащили на Старый рынок, где лежал уже низринутый городской колокол, и раскалёнными щипцами вырвали обоим языки, чтоб не кричали о тревоге. Не набат надо бить, когда в город, пусть даже и под покровом тьмы, входит законный хозяин, святая вера.
Великую Софию языка не лишили, но пороли испачканными в навозе кнутами. Люди, глядя на это, стискивали кулаки от унижения.
Молчали колокола. К словам Рабле «город без колоколов... корова без бубенчика» стоило бы добавить: «Волки вокруг, и не придёт хозяин».
Люди ежеминутно ждали, что придут и схватят. Население города уменьшилось наполовину. Кто был убит, кто ожидал смерти в подземельях, кто сидел в каменоломнях или сбежал. Некоторые искали убежища в храмах. И те, что укрылись в костёлах, получили право умирать от голода и жажды. А тех, что попрятались в православных церквях, выдали и всех подчистую, вместе с сидевшими в подземельях, распяли вдоль дорог и повесили за рёбра. От одного распятия до другого. Деревянных перемешивали с живыми.
Гиав Турай, когда-то истово верующий, теперь, повешенный за ребро, плевал на имя Бога и в предсмертных муках кричал:
— Земля моя! Несчастная! Сколько веков! Сколько веков тебе терпеть! Сколько веков можно терпеть!
Так он исходил криком, пока не умер. Все умерли.
И случилось так, как когда-то в Риме, в понтификат Бенедикта Восьмого. Несколько дней землетрясение трясло Рим, и тогда решили, что в этом виноваты римские евреи и немногочисленные мусульмане с православными. Их всех уничтожили, и летописец начертал: «После покарания их смертью ветер утих и земля не знала больше ужасных шатаний, которые раньше сотрясали Святой город».
Может, и так. Хронисты не ошибаются. А может, просто земля устала трястись. Нельзя всё время трястись. Сколько можно!
Во всяком случае, после всего происшедшего земля Гродно также перестала содрогаться, потревоженная подземными толчками. Эшафоты сделали свое дело и в том, и в другом случаях. Город был утихомирен. Город молчал.
Пришёл черёд Христа.
Глава 54
СИНЕДРИОН
Я молю об одном: молю тело своё, находящееся во власти палачей, сберечь силы и выдержать муки, предназначенные ему, чтоб я был в состоянии крикнуть на эшафоте: «Смерть властителям! Смерть обманщикам! Смерть торговцам верой! Да здравствует свобода!».
Ответ Альгиацци суду.
И вновь он стоял в том самом большом зале суда, где когда-то его заставляли назваться Христом. Те же готические своды с выпуклыми рёбрами нервюр. Те же поперечно-полосатые, белые с красным, стены. Те же окна у пола, и свет, сочащийся снизу, и угрожающие тени на лицах тех же судей. И та же пыточная, и тот же палач на пороге. Только теперь Христос был совсем один и знал, что выхода на сей раз не отыщется.
Епископ Комар читал обвинение:
— «...имя Господа нашего себе приписал и присвоил, и Святую Церковь в заблуждение ввёл. И потому сей якобы Христос, как ложный пророк и искуситель, отдаётся суду Церкви, имя которой как Христос опоганить хотел».
— Припиши: «В эллинское рассеяние хотел идти», — добавил Лотр. — Народ это любит, непонятное.
«А ну их к дьяволу. Не стоит и слушать. Одни морды вокруг... Интересно, где сейчас Анея, кто спасся? Только не думать, что после суда снова пытки, страшнейшие, последние, что будут вырывать огнём имена всех, кого знал в жизни, а потому мог „заразить искажёнными, неправильными, ошибочными мыслями, которые от дьявола“. Ну нет. Уж этого удовольствия я постараюсь им не доставить. Смеяться нужно, издеваться, чтобы тряслись от злости, чтоб лет на десять приблизить каждому конец».
— Что скажешь, лже-Христос? — долетел до него голос Лотра.
Он ответил без всякого пафоса:
— А чего говорить? Мог бы напомнить, как вы меня им сделали. Но глух тот, кто не хочет слышать. Беспамятен тот, кто хочет осудить. А вы никогда ничего иного и не хотели. Лишь бы доказать, вопреки правде, что всегда правы. И не за самозванство вы меня судите, а за то, что я из мошенника, бродяги и плута стал тем, кем вы меня сделали, кем боялись меня видеть. Воскресни сейчас Бог, воскресни тот, с кого началось ваше дело, вы и с ним бы сотворили то же, что и со мной. Нужно ли управителям и холуям, чтобы хозяин вернулся в дом? Они же грабят.
— Богохульствует! — внезапно завопил Жаба. — Слышите? Он оскорбляет Бога!
Магнат, закатив глаза, рвал на себе свитку. Комар торопливо скрипел пером.
Начали выкликать свидетелей. Первой вошла женщина в чёрном плаще с капюшоном. Сердце Братчика опустилось. Он узнал.
— Марина Кривиц, — произнес Лотр. — Отвечай, слышала ли, как он похвалялся необычностью рождения?
Магдалина молчала. Братчик видел только глаза, печально и умоляюще смотрящие на него сквозь щёлочку в капюшоне. Молчала. И с каждым мгновением всем членам наиподлейшего синедриона делалось всё неудобнее и неудобнее.
— Любопытно, почему это вы взяли её свидетелем и, вопреки своему обычаю, не привлекли к делу? — шёпотом спросил у Босяцкого Устин.
— А вы что, хотели бы иметь столь сильного врага, как новогрудский воевода? Так вот, она без нескольких дней его жена.
— Мартела Хребтовича? Он что, овдовел?
— Почему Мартела? Радши.
— А Мартел?
— Отправился к праотцам.
— Как это так?
— А так, — улыбнулся Босяцкий. — Поехал пить к врагам «кубок перемирия», а ему взяли и проломили череп.
— Чем?
— Да «кубком перемирия» и проломили.
— Славянская дипломатия, — вздохнул Устин.
Братчик видел глаза и понимал, что она и прийти сюда согласилась, только чтобы посмотреть на него. Сердце щемило. Многое бы он отдал, лишь бы она не мучилась так за него.
Молчание длилось. Лотр повторил вопрос.
— Нет, — отрезала она.
Отвязалась, чтоб на него смотреть.
— Чертил ли знаки и пентаграммы, отпугивающие дьявола, на дверях мест, являвшихся излюбленным его приютом, как то: дома мудрствующих, дома поэтов, не пишущих псалмов и од, могилки самоубийц, мечети, синагоги, разбойничьи притоны, дома анатомов и философов...
— Церкви и костёлы, — вставил Христос.
Он хотел дать понять Магдалине, что знает, какой удел его ждёт, мужественно глядит в глаза будущему и не жалеет ни о чём.
— Оскорбляет Бога! — загорланил Жаба.
— Знаю одно, — проговорила она. — Измучили вы тело моё и душу. Силком толкнули к нему. А я меньше всего хотела бы ему вредить. А за прошлое прошу у него прощения.
«Боже, она ещё хочет укрепить моё мужество! Дорогая моя! Добрая! Бедная!».
— Чертил или нет?
— Нет.
— Понятно, — обрадовался иезуит. — Он сам сказал: «Церкви». Он, значит, не чертил на их дверях знаков, отводящих Сатану.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
Выкрикивал... Выкрикивал... Крики эти ночами стояли в ушах.
...Перед тем как карать смертью людей — карали колокола. Заменили колокол на Доминиканской звоннице, провинившийся притащили на Старый рынок, где лежал уже низринутый городской колокол, и раскалёнными щипцами вырвали обоим языки, чтоб не кричали о тревоге. Не набат надо бить, когда в город, пусть даже и под покровом тьмы, входит законный хозяин, святая вера.
Великую Софию языка не лишили, но пороли испачканными в навозе кнутами. Люди, глядя на это, стискивали кулаки от унижения.
Молчали колокола. К словам Рабле «город без колоколов... корова без бубенчика» стоило бы добавить: «Волки вокруг, и не придёт хозяин».
Люди ежеминутно ждали, что придут и схватят. Население города уменьшилось наполовину. Кто был убит, кто ожидал смерти в подземельях, кто сидел в каменоломнях или сбежал. Некоторые искали убежища в храмах. И те, что укрылись в костёлах, получили право умирать от голода и жажды. А тех, что попрятались в православных церквях, выдали и всех подчистую, вместе с сидевшими в подземельях, распяли вдоль дорог и повесили за рёбра. От одного распятия до другого. Деревянных перемешивали с живыми.
Гиав Турай, когда-то истово верующий, теперь, повешенный за ребро, плевал на имя Бога и в предсмертных муках кричал:
— Земля моя! Несчастная! Сколько веков! Сколько веков тебе терпеть! Сколько веков можно терпеть!
Так он исходил криком, пока не умер. Все умерли.
И случилось так, как когда-то в Риме, в понтификат Бенедикта Восьмого. Несколько дней землетрясение трясло Рим, и тогда решили, что в этом виноваты римские евреи и немногочисленные мусульмане с православными. Их всех уничтожили, и летописец начертал: «После покарания их смертью ветер утих и земля не знала больше ужасных шатаний, которые раньше сотрясали Святой город».
Может, и так. Хронисты не ошибаются. А может, просто земля устала трястись. Нельзя всё время трястись. Сколько можно!
Во всяком случае, после всего происшедшего земля Гродно также перестала содрогаться, потревоженная подземными толчками. Эшафоты сделали свое дело и в том, и в другом случаях. Город был утихомирен. Город молчал.
Пришёл черёд Христа.
Глава 54
СИНЕДРИОН
Я молю об одном: молю тело своё, находящееся во власти палачей, сберечь силы и выдержать муки, предназначенные ему, чтоб я был в состоянии крикнуть на эшафоте: «Смерть властителям! Смерть обманщикам! Смерть торговцам верой! Да здравствует свобода!».
Ответ Альгиацци суду.
И вновь он стоял в том самом большом зале суда, где когда-то его заставляли назваться Христом. Те же готические своды с выпуклыми рёбрами нервюр. Те же поперечно-полосатые, белые с красным, стены. Те же окна у пола, и свет, сочащийся снизу, и угрожающие тени на лицах тех же судей. И та же пыточная, и тот же палач на пороге. Только теперь Христос был совсем один и знал, что выхода на сей раз не отыщется.
Епископ Комар читал обвинение:
— «...имя Господа нашего себе приписал и присвоил, и Святую Церковь в заблуждение ввёл. И потому сей якобы Христос, как ложный пророк и искуситель, отдаётся суду Церкви, имя которой как Христос опоганить хотел».
— Припиши: «В эллинское рассеяние хотел идти», — добавил Лотр. — Народ это любит, непонятное.
«А ну их к дьяволу. Не стоит и слушать. Одни морды вокруг... Интересно, где сейчас Анея, кто спасся? Только не думать, что после суда снова пытки, страшнейшие, последние, что будут вырывать огнём имена всех, кого знал в жизни, а потому мог „заразить искажёнными, неправильными, ошибочными мыслями, которые от дьявола“. Ну нет. Уж этого удовольствия я постараюсь им не доставить. Смеяться нужно, издеваться, чтобы тряслись от злости, чтоб лет на десять приблизить каждому конец».
— Что скажешь, лже-Христос? — долетел до него голос Лотра.
Он ответил без всякого пафоса:
— А чего говорить? Мог бы напомнить, как вы меня им сделали. Но глух тот, кто не хочет слышать. Беспамятен тот, кто хочет осудить. А вы никогда ничего иного и не хотели. Лишь бы доказать, вопреки правде, что всегда правы. И не за самозванство вы меня судите, а за то, что я из мошенника, бродяги и плута стал тем, кем вы меня сделали, кем боялись меня видеть. Воскресни сейчас Бог, воскресни тот, с кого началось ваше дело, вы и с ним бы сотворили то же, что и со мной. Нужно ли управителям и холуям, чтобы хозяин вернулся в дом? Они же грабят.
— Богохульствует! — внезапно завопил Жаба. — Слышите? Он оскорбляет Бога!
Магнат, закатив глаза, рвал на себе свитку. Комар торопливо скрипел пером.
Начали выкликать свидетелей. Первой вошла женщина в чёрном плаще с капюшоном. Сердце Братчика опустилось. Он узнал.
— Марина Кривиц, — произнес Лотр. — Отвечай, слышала ли, как он похвалялся необычностью рождения?
Магдалина молчала. Братчик видел только глаза, печально и умоляюще смотрящие на него сквозь щёлочку в капюшоне. Молчала. И с каждым мгновением всем членам наиподлейшего синедриона делалось всё неудобнее и неудобнее.
— Любопытно, почему это вы взяли её свидетелем и, вопреки своему обычаю, не привлекли к делу? — шёпотом спросил у Босяцкого Устин.
— А вы что, хотели бы иметь столь сильного врага, как новогрудский воевода? Так вот, она без нескольких дней его жена.
— Мартела Хребтовича? Он что, овдовел?
— Почему Мартела? Радши.
— А Мартел?
— Отправился к праотцам.
— Как это так?
— А так, — улыбнулся Босяцкий. — Поехал пить к врагам «кубок перемирия», а ему взяли и проломили череп.
— Чем?
— Да «кубком перемирия» и проломили.
— Славянская дипломатия, — вздохнул Устин.
Братчик видел глаза и понимал, что она и прийти сюда согласилась, только чтобы посмотреть на него. Сердце щемило. Многое бы он отдал, лишь бы она не мучилась так за него.
Молчание длилось. Лотр повторил вопрос.
— Нет, — отрезала она.
Отвязалась, чтоб на него смотреть.
— Чертил ли знаки и пентаграммы, отпугивающие дьявола, на дверях мест, являвшихся излюбленным его приютом, как то: дома мудрствующих, дома поэтов, не пишущих псалмов и од, могилки самоубийц, мечети, синагоги, разбойничьи притоны, дома анатомов и философов...
— Церкви и костёлы, — вставил Христос.
Он хотел дать понять Магдалине, что знает, какой удел его ждёт, мужественно глядит в глаза будущему и не жалеет ни о чём.
— Оскорбляет Бога! — загорланил Жаба.
— Знаю одно, — проговорила она. — Измучили вы тело моё и душу. Силком толкнули к нему. А я меньше всего хотела бы ему вредить. А за прошлое прошу у него прощения.
«Боже, она ещё хочет укрепить моё мужество! Дорогая моя! Добрая! Бедная!».
— Чертил или нет?
— Нет.
— Понятно, — обрадовался иезуит. — Он сам сказал: «Церкви». Он, значит, не чертил на их дверях знаков, отводящих Сатану.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130