И люд будет ждать его.
— А если он покусится на веру?
— Он не сделает этого. А коли начнёт заботиться о силе и славе, коли замахнётся на нас, пусть она привяжет к ноге голубя перстенёк и задержит их в том месте дня на три. Тогда в это место поскачет Корнила с людьми.
— И что?
Отсветы огня трепетали на лице монаха. Лицо это улыбалось. Тени бегали в морщинах и прочно лежали в глазницах. Страшная маска чем-то притягивала.
— Боже мой, — сказал он. — Столько глухих оврагов!.. Столько свидетелей «вознесения»!
Лунное сияние лежало на деревьях. Снопы света падали из церковных оконцев в сад, и в этих снопах клубился лёгкий туман. А они всё ещё шли куда-то в глубь этого большого сада, и цвёл боярышник, и каждая его веточка была как белый и зеленоваторозовый — от луны — букет.
Ветви опускались за ними. Он обнял её за талию, и они шли. Потом остановились.
Запрокинув лицо, она глядела на него, как на священное изваяние, что внезапно ожило. И он, неожиданно хрипло, спросил:
— Как тебя зовут?
— Я — Анея, — сказала она. — Анея... Мне кажется, это сон... Это не сон?
А он вспомнил унизительные голодовки и странствия.
— Сон, — промолвил он. — Твой и мой. Ты — Анея... А я...
— Не надо, — смущаясь, пролепетала она. — Я знаю, кто Ты... Сегодня Ты возвышался над всеми, и солнце было за Твоею спиной. У меня подгибались колени... Где Твои крылья?
«Пане Боже, — с болью подумал он. — Спросила бы она лучше, где мои рога».
Ему сделалось мучительно больно... Крылья... Знала бы Анея, как они добывали хлеб, как он испугался пытки, как решил жить, подобно всем, волком и жуликом, подлым предателем, ибо иначе нельзя. Он будет так жить. А она говорит о крыльях.
Ясно, что она любит вовсе не его, бродягу и мошенника. Перед нею Бог. Воле Его не перечат. Пожелай Он только — сделает всё: убьет себя, нагою пройдет по улицам, и вот это... Он чуть не плакал от страшного унижения и нестерпимой тяги, от любви к ней. Он чувствовал себя обманщиком, поругателем святынь, тем, кто топчет доверие недалёкого и доброго человека. Он знал, что не простит себя, и брезговал собой, и ненавидел себя, и ненавидел Бога. И жили в его сердце ревность, ненависть и гнев.
— Ты любишь меня? — с надеждой спросил он.
— Я люблю Тебя, Боже наш.
— А я? — мучительно вырвалось у него из груди. — А если бы я был другим... Тогда... ради меня самого?..
— Но Ты не другой. — В её глазах жили одержимость и безумный, сомнамбулический экстаз. — Ты не можешь быть другим... Ты — Бог. У Тебя золотые волосы. Искры в них.
Этот шёпот заставлял его дрожать. Что ж за напасть такая? Он терял голову. А вокруг были дебри из цветов.
И в этих дебрях она упала перед ним на колени. Растерянный, он попробовал поднять её, но встретил такое сопротивление, что понял: не справится. Женщины никогда не стояли перед ним на коленях. Это было дико, и он поторопился также опуститься на колени, перешагнув ещё одну ступеньку к последнему.
В лунном тумане звучало издали пение: «Ангел, вошед к ней, сказал: радуйся, благодатная! Пан Бог с тобой; благословенна ты между жёнами».
«Благословилась, — думал Христос. — Всё равно что с первым встречным. Радуйся! Есть чему радоваться».
Она плакала, обнимая его. Возможно, от счастья.
— Я знала... всегда... Я ждала кого-то... Не купца, которому — деньги... Не смердящего воина... Кто-то явится ко мне когда-нибудь... Но я не думала, что так... Что Ты... Ты явишься ко мне... Почему так долго не прилетал?.. Целых семнадцать лет?
— Недавно только научили, — грустно сказал он. — Когда вылетел из коллегиума.
Он глядел на неё. Она была прекрасна. И она не любила его. Она говорила это другому. Он захлебнулся от ревности и не смог больше молчать:
— Анея... Ты же это не мне... Ты — другому... А я простой школяр, бродяга, жулик.
Она не слышала. А может, не способна была слышать, и слова сейчас сделались для неё лишёнными смысла звуками.
— Не надо, — как глухая, произнесла она. — Я знаю Твоё смирение. Простая холстина, пыль дорог, Воздыхальня, где Ты ниже разбойника. Но я же знаю, кто Ты. И я люблю Тебя. Я никого ещё так не любила.
В возмущении и обиде он оторвался от неё, хотя это и было свыше его сил. Глухая обида двигала им.
— Ты не хочешь слушать. Я пойду.
Она вся сжалась.
— Я знаю, — тихо-тихо сказала она. — Я же знаю, что не достойна Тебя, что это небо подарило мне незаслуженную милость. Хочешь — иди. Всё в Твоей святой воле. Нет Тебя — пусть тогда пекло... Зачем мне жизнь, если меня покинул мой Бог?
И он понял, что она так и сделает. Нельзя было её переубедить. И нельзя, смертельно опасно было не совершить подлости, оставить её и уйти.
Замкнулся круг. И он, разрываясь от презрения к себе и неистового влечения к ней, сдался, поняв, что ничто более невозможно, кроме того, что должно произойти.
«И сказал ей Ангел: не бойся...» — летело издалека, словно с самого неба, пение. Март шагал по земле. И она закрыла глаза и, дрожа, прошептала:
— Поцелуй меня, мне страшно. Но это, наверное, так и должно быть, когда приходит Бог... Я верю Тебе.
«Верит? Мне?» — успел он ещё подумать с непомерным изумлением, но губы его уже припали к чему-то, и этого он ждал всю жизнь, и поплыли ближе к его липу травы, и остановились, а после, через несчётные столетия, содрогнулась земная твердь.
Летели откуда-то голоса, слышались за стеной шаги, смех и звуки лютни. В лунном сиянии запели молодые голоса:
Боярышник в сумерках синих
На Замковой цвёл стороне.
В то время во двор к дивчине
Чудесный пришёл гонец.
«Люблю», — он сказал ей с печалью,
С любовью и сладкой тоской,
И в небе запели хоралы:
«Девица, Пан Бог с тобой».
Тихий голос говорил, что кто-то любим, мил и желанен. А над всем этим в лунном дыму простиралось бездонное небо, и мигала в нём то белая, то синяя, то радужная звёздочка.
Утром он перепрыгнул через ограду:
— Я приду вечером и заберу тебя.
— Да... Да...
— Навсегда. Только я должен подготовиться.
— Я жду.
...Он шёл улицей, и лицо его было обновлено тем, что с ним случилось. Возможно, потому, что в нахальных когда-то, плутовских глазах жило тихое и доброе сияние.
Ещё издалека он увидел, что навстречу ему движутся двенадцать обеспокоенных апостолов. Но раньше, чем он успел хоть немного приблизиться к ним, на него вывалился из переулка пьяный с утра, страшный и звероподобный в своих шкурах Ильюк Спасоиконопреображенский.
— А-а, Иисус милостивый. — Он еле держался на ногах. — Вот где встретились! Позвольте ручку. Я ж, можно сказать, твой Илья. Тот, про которого ещё Исайя говорил: «Глас вопиющего в пустыне». Я... — и тут он с размаху шлёпнулся в лужу, — Иоанн Креститель.
— Что это за свинья? — брезгливо спросил Тумаш.
— Илия, — сказал Братчик. — Каков предтеча, таков и мессия.
— А я ж... готовил путь твой перед тобой.
Фома-Тумаш подмигнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
— А если он покусится на веру?
— Он не сделает этого. А коли начнёт заботиться о силе и славе, коли замахнётся на нас, пусть она привяжет к ноге голубя перстенёк и задержит их в том месте дня на три. Тогда в это место поскачет Корнила с людьми.
— И что?
Отсветы огня трепетали на лице монаха. Лицо это улыбалось. Тени бегали в морщинах и прочно лежали в глазницах. Страшная маска чем-то притягивала.
— Боже мой, — сказал он. — Столько глухих оврагов!.. Столько свидетелей «вознесения»!
Лунное сияние лежало на деревьях. Снопы света падали из церковных оконцев в сад, и в этих снопах клубился лёгкий туман. А они всё ещё шли куда-то в глубь этого большого сада, и цвёл боярышник, и каждая его веточка была как белый и зеленоваторозовый — от луны — букет.
Ветви опускались за ними. Он обнял её за талию, и они шли. Потом остановились.
Запрокинув лицо, она глядела на него, как на священное изваяние, что внезапно ожило. И он, неожиданно хрипло, спросил:
— Как тебя зовут?
— Я — Анея, — сказала она. — Анея... Мне кажется, это сон... Это не сон?
А он вспомнил унизительные голодовки и странствия.
— Сон, — промолвил он. — Твой и мой. Ты — Анея... А я...
— Не надо, — смущаясь, пролепетала она. — Я знаю, кто Ты... Сегодня Ты возвышался над всеми, и солнце было за Твоею спиной. У меня подгибались колени... Где Твои крылья?
«Пане Боже, — с болью подумал он. — Спросила бы она лучше, где мои рога».
Ему сделалось мучительно больно... Крылья... Знала бы Анея, как они добывали хлеб, как он испугался пытки, как решил жить, подобно всем, волком и жуликом, подлым предателем, ибо иначе нельзя. Он будет так жить. А она говорит о крыльях.
Ясно, что она любит вовсе не его, бродягу и мошенника. Перед нею Бог. Воле Его не перечат. Пожелай Он только — сделает всё: убьет себя, нагою пройдет по улицам, и вот это... Он чуть не плакал от страшного унижения и нестерпимой тяги, от любви к ней. Он чувствовал себя обманщиком, поругателем святынь, тем, кто топчет доверие недалёкого и доброго человека. Он знал, что не простит себя, и брезговал собой, и ненавидел себя, и ненавидел Бога. И жили в его сердце ревность, ненависть и гнев.
— Ты любишь меня? — с надеждой спросил он.
— Я люблю Тебя, Боже наш.
— А я? — мучительно вырвалось у него из груди. — А если бы я был другим... Тогда... ради меня самого?..
— Но Ты не другой. — В её глазах жили одержимость и безумный, сомнамбулический экстаз. — Ты не можешь быть другим... Ты — Бог. У Тебя золотые волосы. Искры в них.
Этот шёпот заставлял его дрожать. Что ж за напасть такая? Он терял голову. А вокруг были дебри из цветов.
И в этих дебрях она упала перед ним на колени. Растерянный, он попробовал поднять её, но встретил такое сопротивление, что понял: не справится. Женщины никогда не стояли перед ним на коленях. Это было дико, и он поторопился также опуститься на колени, перешагнув ещё одну ступеньку к последнему.
В лунном тумане звучало издали пение: «Ангел, вошед к ней, сказал: радуйся, благодатная! Пан Бог с тобой; благословенна ты между жёнами».
«Благословилась, — думал Христос. — Всё равно что с первым встречным. Радуйся! Есть чему радоваться».
Она плакала, обнимая его. Возможно, от счастья.
— Я знала... всегда... Я ждала кого-то... Не купца, которому — деньги... Не смердящего воина... Кто-то явится ко мне когда-нибудь... Но я не думала, что так... Что Ты... Ты явишься ко мне... Почему так долго не прилетал?.. Целых семнадцать лет?
— Недавно только научили, — грустно сказал он. — Когда вылетел из коллегиума.
Он глядел на неё. Она была прекрасна. И она не любила его. Она говорила это другому. Он захлебнулся от ревности и не смог больше молчать:
— Анея... Ты же это не мне... Ты — другому... А я простой школяр, бродяга, жулик.
Она не слышала. А может, не способна была слышать, и слова сейчас сделались для неё лишёнными смысла звуками.
— Не надо, — как глухая, произнесла она. — Я знаю Твоё смирение. Простая холстина, пыль дорог, Воздыхальня, где Ты ниже разбойника. Но я же знаю, кто Ты. И я люблю Тебя. Я никого ещё так не любила.
В возмущении и обиде он оторвался от неё, хотя это и было свыше его сил. Глухая обида двигала им.
— Ты не хочешь слушать. Я пойду.
Она вся сжалась.
— Я знаю, — тихо-тихо сказала она. — Я же знаю, что не достойна Тебя, что это небо подарило мне незаслуженную милость. Хочешь — иди. Всё в Твоей святой воле. Нет Тебя — пусть тогда пекло... Зачем мне жизнь, если меня покинул мой Бог?
И он понял, что она так и сделает. Нельзя было её переубедить. И нельзя, смертельно опасно было не совершить подлости, оставить её и уйти.
Замкнулся круг. И он, разрываясь от презрения к себе и неистового влечения к ней, сдался, поняв, что ничто более невозможно, кроме того, что должно произойти.
«И сказал ей Ангел: не бойся...» — летело издалека, словно с самого неба, пение. Март шагал по земле. И она закрыла глаза и, дрожа, прошептала:
— Поцелуй меня, мне страшно. Но это, наверное, так и должно быть, когда приходит Бог... Я верю Тебе.
«Верит? Мне?» — успел он ещё подумать с непомерным изумлением, но губы его уже припали к чему-то, и этого он ждал всю жизнь, и поплыли ближе к его липу травы, и остановились, а после, через несчётные столетия, содрогнулась земная твердь.
Летели откуда-то голоса, слышались за стеной шаги, смех и звуки лютни. В лунном сиянии запели молодые голоса:
Боярышник в сумерках синих
На Замковой цвёл стороне.
В то время во двор к дивчине
Чудесный пришёл гонец.
«Люблю», — он сказал ей с печалью,
С любовью и сладкой тоской,
И в небе запели хоралы:
«Девица, Пан Бог с тобой».
Тихий голос говорил, что кто-то любим, мил и желанен. А над всем этим в лунном дыму простиралось бездонное небо, и мигала в нём то белая, то синяя, то радужная звёздочка.
Утром он перепрыгнул через ограду:
— Я приду вечером и заберу тебя.
— Да... Да...
— Навсегда. Только я должен подготовиться.
— Я жду.
...Он шёл улицей, и лицо его было обновлено тем, что с ним случилось. Возможно, потому, что в нахальных когда-то, плутовских глазах жило тихое и доброе сияние.
Ещё издалека он увидел, что навстречу ему движутся двенадцать обеспокоенных апостолов. Но раньше, чем он успел хоть немного приблизиться к ним, на него вывалился из переулка пьяный с утра, страшный и звероподобный в своих шкурах Ильюк Спасоиконопреображенский.
— А-а, Иисус милостивый. — Он еле держался на ногах. — Вот где встретились! Позвольте ручку. Я ж, можно сказать, твой Илья. Тот, про которого ещё Исайя говорил: «Глас вопиющего в пустыне». Я... — и тут он с размаху шлёпнулся в лужу, — Иоанн Креститель.
— Что это за свинья? — брезгливо спросил Тумаш.
— Илия, — сказал Братчик. — Каков предтеча, таков и мессия.
— А я ж... готовил путь твой перед тобой.
Фома-Тумаш подмигнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130