.. И писали, и хвостом крутили. И всё одно уничтожена деревня. Могилки!
Он не знал, что в действительности деревню уничтожили за «ересь и непокорство», а место предали проклятию, что ограбили даже могилы и разбили на них все плиты. Но он и чувствовал это. Подсознательной уверенностью души. И рука его тыкала в надписи.
— Вон. Так на дух человеческий замахнулись, что перед ними и в смерти трясутся, трусы.
Он встал на могилу и прочитал:
— «Ради Бога великого жду... Жизнь восславлению Его отдав, не писал я канонами не утверждённых, неподобных икон».
Теперь он яростно толкал ногой другую плиту:
— «Не был я ни арианином, ни богомилом, ни прочей какой ереси не держался. Сплю спокойно».
Он пнул выцветший крест.
— Вон, дети постарались: «Папа, всегда ты был с истинным Богом, верил в Него, милостивого, покорным был наместникам Его и власти, а ересь ненавидел чистой душою своей. Спи спокойно».
И Христос оскалил зубы, как волколак:
— Он спит спокойно. А вот под какой сожжённой хатой, под какой из них, в каком пепле спят ваши косточки? Да что ж это за быдло! Да сколько же умным людям учить вас, чтоб были не червями, а людьми? — Школяр затряс в воздухе кулаками. — Законники, говоришь? Паны? Тысяченачальники плохие? Врёшь! Не они смердят! Дело смердит! Дело их во вред человеку и земле! Не человек виноват — кодла! «Род лукавый и любодейный! Слепые поводыри слепых! Древо по плодам узнают. Как же они могут творить доброе, будучи злы?!».
— Тихо! — вдруг призвал Фома. — Слышите?
Воцарилось молчание. Всех поразили не столько слова шляхтича, сколько вид его, настороженный, напряжённый, скрытая тревога в глазах.
— Тихо... Слышите?
Костёр почти догорел. Тьма надвигалась на маленькую лощинку. И в этой тьме, где-то внизу, в лесу, на подступах к большой лощине, они услышали какой-то странный тревожный шорох, какие-то ритмичные тихие звуки.
— Идут, — прошептал Тумаш.
Действительно, это было похоже на приглушенные, скользящие шаги десятков маленьких ног, среди которых иногда выделялись тяжёлые, словно шло огромное животное. Словно приближалось нечто многоногое и оно то натужно ступало по земле, то скакало, то придавливало грузной стопой торчащие из земли трескучие корни. Тихое щелканье, словно от аистова клюва, слышалось иногда во мраке, какие-то угрожающие вздохи.
— Кто это? — спросил Симон. — Или что это?
— Тихо, — прошипел Тумаш.
Глухо, как из-под земли, раздался вдруг некий призыв — а может, мольба? — и стих. Вновь повторился... И неожиданно в ответ на него прозвучал неслыханной силы голос, от которого у невольных свидетелей мороз пробежал по спине.
— Кто там зовёт Меня? — бился в большой лощине голос.
— А-о-о-о-оу-у-у! — пропели из тьмы голоса.
— Кто не боится проклятого Богом и слугами Его места?
— Слабые, — простонал кто-то в ответ.
— Почему слабые не боятся земли, от которой отступился Бог? — лязгал металлом чудовищный голос.
— Ибо отрекаются. Ибо хотят быть сильными.
— Кто живёт на пустой земле?
— Никто.
— Кто господствует над ней?
— Ты.
— Чего хотите вы?
— Быть Твоими. Мана.
— Как это называется на языке Того, от Кого отрекаетесь?
— Аман.
— А по правде?
— Мана.
В тишине зазвенел придушенный, чудовищный многоголосый смех.
— И учит, — захлёбывались голоса. — И смысл тайный... И в каждом амане — великая мана.
— Имя моё? — спросил голос.
— Сатаниил, — тихо застонали голоса. — Люцифер... Светоносный... Похвост... Чернобог!..
— И-мя мо-ё! — будто главнейшего, потребовал голос.
— Властелин! — прорыдал кто-то. — Вла-сте-лин!
— Что принесли вы мне?
— Себя. Души свои. Капли крови своей на этом листе.
— Что ещё?
— Слушай, — сказал кто-то.
И тут над лощиной прозвучал немой, как в ночном кошмаре, человеческий крик. Даже не человеческий, а такой, будто рычал под неудачным ударом ножа в предсмертном страхе бугай. Затем кто-то замычал.
— Узнаю голос врага Моего и человеческого. Подождите с ним.
Крик ещё вибрировал в ушах свидетелей. А вокруг давно стояла мёртвая тишина ночного леса.
— Теперь говорите вы, — гулко, словно из бездны, воспарил голос.
По шороху травы можно было понять, что кто-то сделал шаг вперёд.
— Великий властелин рода земного, всех нас, — начал человек. — Ещё позавчера никто из нас не думал идти сюда. Прости нас. Мы несли нашу ношу, и надеялись, и терпели. Твои гонцы уговаривали нас, но мы оставались верными сыновьями триединого нашего Бога.
Голос из тьмы ехидно засмеялся.
— Нас загоняли в отряд смертников, нас манили туда басней о райских кущах, а мы жили как в аду. И нас страшили адом. Нас, верных. Мы голодали и умирали с голода, а нас страшили адом, ибо не могли мы купить ни индульгенцию, ни мессу. Нас били, как хотели, а после страшили адом за отсутствие смирения. Нас гнали в рай силой, а мы видели, что и там все места закупили богатые. Костры горят на наших площадях, нас пытают и казнят, дети наши умирают с голода, не сотворив ещё и первого греха. На земле этой царит зло... Ничего не может Бог. Он бессилен против Им самим установленной власти, против собственных слуг. Он бессилен против Тебя, Властелин зла. Он пытает, гонит и распинает лучших Своих сыновей, лучших Своих защитников, или просто не может защитить их. Ты, по крайней мере, не мучаешь верных Своих слуг. Ты не будешь, как он, гнать светлых разумом и душою, лучшую надежду, цвет творения своего. Знаем, что Тебя нет здесь, что это только голос Твоего первосвященника, но Ты услышишь, Властелин. Твой слуга — не клирик. Твой храм — не церковь. Ты услышишь... Мы изнемогли. Мы не можем больше. Мы пособим Тебе низринуть Того, чтоб на этой земле было что-то одно. Не всё ли равно, с кем строить хорошее?
Он передохнул.
— Бери нас. Мы больше не можем. Мы умираем всю жизнь в наших сложенных из навоза хатах. Чем более они гонят нас к святости и будущим райским кущам, тем нам тяжелей, тем более мы жаждем Тебя. Они добьются того, что все мы сделаемся Твоими. Всю жизнь мы заживо умираем, Чернобог. Дай нам царствие Твоё, дай нам хоть откуда-нибудь облегчение в этой жизни. Нам неоткуда больше ждать его. Дай нам отблеск хоть какого-то света, хоть бы и чёрного. Или — если нельзя и этого — дай нам на своих тайных шабашах хоть одну минуту забвения. Дай нам забыть вот здесь хоть на минуту нашу страшную жизнь. Мы больше не можем. Забери нас.
Юрась почувствовал, что рука Тумаша холодна как лёд.
— Что это? — спросил он.
— Тихо, — одними губами ответил Фома. — Иначе — смерть. — И беззвучно выдохнул: — Чёрная месса.
Легла длинная пауза. Возможно, обладатель голоса думал. После вновь металлом отдались в темноте слова:
— Люди! Вы, которые из деревень Красовица, Хитричи, Березина и прочих, числом двадцать. Хозяйки ваши — верные дочери Мои. Именем Своим приказываю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
Он не знал, что в действительности деревню уничтожили за «ересь и непокорство», а место предали проклятию, что ограбили даже могилы и разбили на них все плиты. Но он и чувствовал это. Подсознательной уверенностью души. И рука его тыкала в надписи.
— Вон. Так на дух человеческий замахнулись, что перед ними и в смерти трясутся, трусы.
Он встал на могилу и прочитал:
— «Ради Бога великого жду... Жизнь восславлению Его отдав, не писал я канонами не утверждённых, неподобных икон».
Теперь он яростно толкал ногой другую плиту:
— «Не был я ни арианином, ни богомилом, ни прочей какой ереси не держался. Сплю спокойно».
Он пнул выцветший крест.
— Вон, дети постарались: «Папа, всегда ты был с истинным Богом, верил в Него, милостивого, покорным был наместникам Его и власти, а ересь ненавидел чистой душою своей. Спи спокойно».
И Христос оскалил зубы, как волколак:
— Он спит спокойно. А вот под какой сожжённой хатой, под какой из них, в каком пепле спят ваши косточки? Да что ж это за быдло! Да сколько же умным людям учить вас, чтоб были не червями, а людьми? — Школяр затряс в воздухе кулаками. — Законники, говоришь? Паны? Тысяченачальники плохие? Врёшь! Не они смердят! Дело смердит! Дело их во вред человеку и земле! Не человек виноват — кодла! «Род лукавый и любодейный! Слепые поводыри слепых! Древо по плодам узнают. Как же они могут творить доброе, будучи злы?!».
— Тихо! — вдруг призвал Фома. — Слышите?
Воцарилось молчание. Всех поразили не столько слова шляхтича, сколько вид его, настороженный, напряжённый, скрытая тревога в глазах.
— Тихо... Слышите?
Костёр почти догорел. Тьма надвигалась на маленькую лощинку. И в этой тьме, где-то внизу, в лесу, на подступах к большой лощине, они услышали какой-то странный тревожный шорох, какие-то ритмичные тихие звуки.
— Идут, — прошептал Тумаш.
Действительно, это было похоже на приглушенные, скользящие шаги десятков маленьких ног, среди которых иногда выделялись тяжёлые, словно шло огромное животное. Словно приближалось нечто многоногое и оно то натужно ступало по земле, то скакало, то придавливало грузной стопой торчащие из земли трескучие корни. Тихое щелканье, словно от аистова клюва, слышалось иногда во мраке, какие-то угрожающие вздохи.
— Кто это? — спросил Симон. — Или что это?
— Тихо, — прошипел Тумаш.
Глухо, как из-под земли, раздался вдруг некий призыв — а может, мольба? — и стих. Вновь повторился... И неожиданно в ответ на него прозвучал неслыханной силы голос, от которого у невольных свидетелей мороз пробежал по спине.
— Кто там зовёт Меня? — бился в большой лощине голос.
— А-о-о-о-оу-у-у! — пропели из тьмы голоса.
— Кто не боится проклятого Богом и слугами Его места?
— Слабые, — простонал кто-то в ответ.
— Почему слабые не боятся земли, от которой отступился Бог? — лязгал металлом чудовищный голос.
— Ибо отрекаются. Ибо хотят быть сильными.
— Кто живёт на пустой земле?
— Никто.
— Кто господствует над ней?
— Ты.
— Чего хотите вы?
— Быть Твоими. Мана.
— Как это называется на языке Того, от Кого отрекаетесь?
— Аман.
— А по правде?
— Мана.
В тишине зазвенел придушенный, чудовищный многоголосый смех.
— И учит, — захлёбывались голоса. — И смысл тайный... И в каждом амане — великая мана.
— Имя моё? — спросил голос.
— Сатаниил, — тихо застонали голоса. — Люцифер... Светоносный... Похвост... Чернобог!..
— И-мя мо-ё! — будто главнейшего, потребовал голос.
— Властелин! — прорыдал кто-то. — Вла-сте-лин!
— Что принесли вы мне?
— Себя. Души свои. Капли крови своей на этом листе.
— Что ещё?
— Слушай, — сказал кто-то.
И тут над лощиной прозвучал немой, как в ночном кошмаре, человеческий крик. Даже не человеческий, а такой, будто рычал под неудачным ударом ножа в предсмертном страхе бугай. Затем кто-то замычал.
— Узнаю голос врага Моего и человеческого. Подождите с ним.
Крик ещё вибрировал в ушах свидетелей. А вокруг давно стояла мёртвая тишина ночного леса.
— Теперь говорите вы, — гулко, словно из бездны, воспарил голос.
По шороху травы можно было понять, что кто-то сделал шаг вперёд.
— Великий властелин рода земного, всех нас, — начал человек. — Ещё позавчера никто из нас не думал идти сюда. Прости нас. Мы несли нашу ношу, и надеялись, и терпели. Твои гонцы уговаривали нас, но мы оставались верными сыновьями триединого нашего Бога.
Голос из тьмы ехидно засмеялся.
— Нас загоняли в отряд смертников, нас манили туда басней о райских кущах, а мы жили как в аду. И нас страшили адом. Нас, верных. Мы голодали и умирали с голода, а нас страшили адом, ибо не могли мы купить ни индульгенцию, ни мессу. Нас били, как хотели, а после страшили адом за отсутствие смирения. Нас гнали в рай силой, а мы видели, что и там все места закупили богатые. Костры горят на наших площадях, нас пытают и казнят, дети наши умирают с голода, не сотворив ещё и первого греха. На земле этой царит зло... Ничего не может Бог. Он бессилен против Им самим установленной власти, против собственных слуг. Он бессилен против Тебя, Властелин зла. Он пытает, гонит и распинает лучших Своих сыновей, лучших Своих защитников, или просто не может защитить их. Ты, по крайней мере, не мучаешь верных Своих слуг. Ты не будешь, как он, гнать светлых разумом и душою, лучшую надежду, цвет творения своего. Знаем, что Тебя нет здесь, что это только голос Твоего первосвященника, но Ты услышишь, Властелин. Твой слуга — не клирик. Твой храм — не церковь. Ты услышишь... Мы изнемогли. Мы не можем больше. Мы пособим Тебе низринуть Того, чтоб на этой земле было что-то одно. Не всё ли равно, с кем строить хорошее?
Он передохнул.
— Бери нас. Мы больше не можем. Мы умираем всю жизнь в наших сложенных из навоза хатах. Чем более они гонят нас к святости и будущим райским кущам, тем нам тяжелей, тем более мы жаждем Тебя. Они добьются того, что все мы сделаемся Твоими. Всю жизнь мы заживо умираем, Чернобог. Дай нам царствие Твоё, дай нам хоть откуда-нибудь облегчение в этой жизни. Нам неоткуда больше ждать его. Дай нам отблеск хоть какого-то света, хоть бы и чёрного. Или — если нельзя и этого — дай нам на своих тайных шабашах хоть одну минуту забвения. Дай нам забыть вот здесь хоть на минуту нашу страшную жизнь. Мы больше не можем. Забери нас.
Юрась почувствовал, что рука Тумаша холодна как лёд.
— Что это? — спросил он.
— Тихо, — одними губами ответил Фома. — Иначе — смерть. — И беззвучно выдохнул: — Чёрная месса.
Легла длинная пауза. Возможно, обладатель голоса думал. После вновь металлом отдались в темноте слова:
— Люди! Вы, которые из деревень Красовица, Хитричи, Березина и прочих, числом двадцать. Хозяйки ваши — верные дочери Мои. Именем Своим приказываю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130