Слева у стены в большом очаге пылали дрова, и этого огня было достаточно, чтобы основательно прогреть всю комнату; справа, напротив очага, небольшая дверь открывалась в кухню. Повсюду горели свечи, часть из них были воткнута в железные колеса, подвешенные горизонтально к потолку, другие закреплены в специальных светильниках вдоль стен, однако потолок зала и поддерживавшие его балки скрывались во тьме, сумрак усиливался также благодаря большому количеству веток вечнозеленых растений, остролиста и плюща — полагаю, их принесли в зал для украшения.
Свечи постепенно угасали, коптя и оплывая, к полуночи огонь очага оставался единственным источником света. Это нисколько не мешало общему веселью, и игра в лошадки продолжалась почти до рассвета.
Когда мы вошли, прямо у себя над головой мы увидели балкон с… я чуть было не сказал «с музыкантами», но производимые их инструментами звуки едва ли можно назвать музыкой. У них были медные трубы, охотничьи рожки, деревянные флейты, дудка с прорезями, именуемая гобоем, издававшая омерзительный писк, барабаны, случайно и не в лад друг другу производившие либо страшный грохот, либо утомительную, назойливую дробь. К некоторым трубкам прикрепляли пузыри, а из пузыря выходила еще одна трубка. Музыкант своим дыханием наполнял пузырь, а затем выпускал воздух через вторую трубу, получая таким образом заунывное гудение. Этот инструмент называется «волынка».
Музыканты приветствовали нас нестройным шумом; по мере того как мы продвигались в глубь зала, мужчины поднимались и испускали вопли, стуча роговыми рукоятями ножей по глиняным тарелкам или по столу. Я был малость сбит с толку столь своеобразным приветствием, но, понимая, что намерения у этих людей самые лучшие, постарался держаться как можно увереннее и возглавил нашу процессию к помосту. Тут передо мной предстала живая картина. Подобного рода изображения нам встречались и на фресках, и на витражах, на всем пути от Венеции, так что я сразу узнал его. Это было изображение или, скорее, пародия так называемого «святого семейства»: Марии, матери Иисуса, его отца Иосифа и самого младенца Иисуса, которому мы и должны были вручить свои дары.
Я сказал: «пародия». В зале присутствовали одни только мужчины. На миг, правда, мне показалось, что одна женщина все-таки допущена сюда, но, присмотревшись, я понял, что ошибся. Фигура, изображавшая мать Иисуса, была ростом в добрых шесть футов. Этот изящный юноша надел на себя синее платье и укрыл голову платком, кокетливо выглядывая из-под его краешка. Мы видели лишь один каштановый локон и часть лица — гладкую, чистую, белую кожу, большие ярко-синие глаза, накрашенный, как у шлюхи, рот. Когда я понял, что передо мной переодетый женщиной мужчина, я осознал, что маскарад оказался столь успешным благодаря его молодости (ему едва ли сравнялось семнадцать лет) и довольно женственной красоте. Рядом с этим юношей стоял «Иосиф» — мужчина постарше (пожалуй, ему уже исполнилось тридцать), крепкого, тяжеловатого даже сложения, темноволосый и румяный. На него нацепили парик и бороду, поспешно изготовленные из овечьей шкуры, вывернутой шерстью наружу, а домотканый плащ ему, скорее всего, одолжил кто-то из слуг.
Замечательнее всего был сам младенец Иисус, вернее, то существо, которое «мать» держала на руках. Это был ни больше ни меньше как молочный поросенок, живой, но очень спокойный, с удовольствием развалившийся в объятиях «матери» и глядевший ей в лицо с явным удовлетворением. Он даже морщил пятачок и принюхивался, словно в поисках вымени.
В зале воцарилась тишина. Али что-то настойчиво шептал мне, но я и без него понимал, что должен отнестись к этой сцене со всевозможной серьезностью. Приблизившись к актерам, я склонился к обутым в мужские башмаки ногам Марии, стараясь, как мог, изобразить смирение и почтение, и положил на пол свой кубок. Али и Аниш последовали моему примеру, и, когда Аниш, кряхтя, поднялся на ноги (никакие лишения, встретившиеся нам в пути, так и не заставили его похудеть), все присутствовавшие разразились смехом и радостными воплями. Шум напугал поросенка, тот принялся извиваться в руках «матери» и в конце концов обмочился. Юноша, игравший эту роль, с воплем вскочил на ноги, бросил животное на пол и попытался пнуть его ногой, однако поросенок успел удрать.
— Чертова тварь! — заорал он. — Неужели нельзя было завернуть его во что-нибудь?
После чего оба актера сбросили маскарадные костюмы и направились к помосту, пригласив нас с собой.
«Иосиф» оказался хозяином и распорядителем пира Ричардом Невилом, графом Уориком и капитаном Кале (не спутай, пожалуйста, этот титул со званием капитана стражи). Он постарался внушить нам, что является богатым и могущественным человеком: благодаря браку с дамой, которая принесла ему титул, ему принадлежат также большие поместья в различных местах Ингерлонда. Кроме того, Ричард Невил приходился сыном и наследником графу Солсбери — этот седой человек, бывший некогда прославленным воином, также присутствовал за столом. И в этот раз, и в дальнейшем Невил демонстрировал заносчивость, упрямство и своеволие, которое, как мы скоро поняли, присущи всем английским вельможам, хотя этому человеку, пожалуй, в большей мере, чем его собратьям. Кое-какие основания гордиться собой у него были. Мы скоро узнали, что Уорик отличился на войне, особенно действуя на море, очистил пролив между Ингерлондом и Францией от пиратов, однако на суше он проявил себя не слишком умелым — то опрометчивым, то нерешительным — военачальником.
Молодой человек назвался Марчем Эдди Марчем. Насколько я понял, он считается своим в компании вельмож благодаря красоте, веселому нраву и дружбе с Уориком, но сам по себе невелика особа, поскольку не может похвастаться принадлежностью к знатному роду или наследственным имением.
Как неоднократно объяснял мне Али, англичане придают гораздо большее значение происхождению и богатству человека, чем его способностям и заслугам. Но это так, в скобках.
С живыми картинами было покончено, и начался пир. Пища, как всегда, оказалась отвратительной. Нам предложили говядину в огромном количестве, а также баранину мясо отрезали кусками от целой туши, жарившейся, или, скорее, обгоравшей, над очагом. Главным блюдом был лебедь, внутри которого оказался павлин, внутри которого оказался петух, внутри которого были соловьи; я увидел на столе овощи, по нашим понятиям, пригодные лишь для скота, в том числе капусту и различные корешки; здесь же высились горы пшеничного хлеба (его еще как-то можно есть), в больших сосудах разносили масло и сметану и твердые сыры с острым привкусом. К счастью, нашлось и немного сушеных плодов из теплых стран, финики и смоквы, а также различные орехи, в том числе миндаль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
Свечи постепенно угасали, коптя и оплывая, к полуночи огонь очага оставался единственным источником света. Это нисколько не мешало общему веселью, и игра в лошадки продолжалась почти до рассвета.
Когда мы вошли, прямо у себя над головой мы увидели балкон с… я чуть было не сказал «с музыкантами», но производимые их инструментами звуки едва ли можно назвать музыкой. У них были медные трубы, охотничьи рожки, деревянные флейты, дудка с прорезями, именуемая гобоем, издававшая омерзительный писк, барабаны, случайно и не в лад друг другу производившие либо страшный грохот, либо утомительную, назойливую дробь. К некоторым трубкам прикрепляли пузыри, а из пузыря выходила еще одна трубка. Музыкант своим дыханием наполнял пузырь, а затем выпускал воздух через вторую трубу, получая таким образом заунывное гудение. Этот инструмент называется «волынка».
Музыканты приветствовали нас нестройным шумом; по мере того как мы продвигались в глубь зала, мужчины поднимались и испускали вопли, стуча роговыми рукоятями ножей по глиняным тарелкам или по столу. Я был малость сбит с толку столь своеобразным приветствием, но, понимая, что намерения у этих людей самые лучшие, постарался держаться как можно увереннее и возглавил нашу процессию к помосту. Тут передо мной предстала живая картина. Подобного рода изображения нам встречались и на фресках, и на витражах, на всем пути от Венеции, так что я сразу узнал его. Это было изображение или, скорее, пародия так называемого «святого семейства»: Марии, матери Иисуса, его отца Иосифа и самого младенца Иисуса, которому мы и должны были вручить свои дары.
Я сказал: «пародия». В зале присутствовали одни только мужчины. На миг, правда, мне показалось, что одна женщина все-таки допущена сюда, но, присмотревшись, я понял, что ошибся. Фигура, изображавшая мать Иисуса, была ростом в добрых шесть футов. Этот изящный юноша надел на себя синее платье и укрыл голову платком, кокетливо выглядывая из-под его краешка. Мы видели лишь один каштановый локон и часть лица — гладкую, чистую, белую кожу, большие ярко-синие глаза, накрашенный, как у шлюхи, рот. Когда я понял, что передо мной переодетый женщиной мужчина, я осознал, что маскарад оказался столь успешным благодаря его молодости (ему едва ли сравнялось семнадцать лет) и довольно женственной красоте. Рядом с этим юношей стоял «Иосиф» — мужчина постарше (пожалуй, ему уже исполнилось тридцать), крепкого, тяжеловатого даже сложения, темноволосый и румяный. На него нацепили парик и бороду, поспешно изготовленные из овечьей шкуры, вывернутой шерстью наружу, а домотканый плащ ему, скорее всего, одолжил кто-то из слуг.
Замечательнее всего был сам младенец Иисус, вернее, то существо, которое «мать» держала на руках. Это был ни больше ни меньше как молочный поросенок, живой, но очень спокойный, с удовольствием развалившийся в объятиях «матери» и глядевший ей в лицо с явным удовлетворением. Он даже морщил пятачок и принюхивался, словно в поисках вымени.
В зале воцарилась тишина. Али что-то настойчиво шептал мне, но я и без него понимал, что должен отнестись к этой сцене со всевозможной серьезностью. Приблизившись к актерам, я склонился к обутым в мужские башмаки ногам Марии, стараясь, как мог, изобразить смирение и почтение, и положил на пол свой кубок. Али и Аниш последовали моему примеру, и, когда Аниш, кряхтя, поднялся на ноги (никакие лишения, встретившиеся нам в пути, так и не заставили его похудеть), все присутствовавшие разразились смехом и радостными воплями. Шум напугал поросенка, тот принялся извиваться в руках «матери» и в конце концов обмочился. Юноша, игравший эту роль, с воплем вскочил на ноги, бросил животное на пол и попытался пнуть его ногой, однако поросенок успел удрать.
— Чертова тварь! — заорал он. — Неужели нельзя было завернуть его во что-нибудь?
После чего оба актера сбросили маскарадные костюмы и направились к помосту, пригласив нас с собой.
«Иосиф» оказался хозяином и распорядителем пира Ричардом Невилом, графом Уориком и капитаном Кале (не спутай, пожалуйста, этот титул со званием капитана стражи). Он постарался внушить нам, что является богатым и могущественным человеком: благодаря браку с дамой, которая принесла ему титул, ему принадлежат также большие поместья в различных местах Ингерлонда. Кроме того, Ричард Невил приходился сыном и наследником графу Солсбери — этот седой человек, бывший некогда прославленным воином, также присутствовал за столом. И в этот раз, и в дальнейшем Невил демонстрировал заносчивость, упрямство и своеволие, которое, как мы скоро поняли, присущи всем английским вельможам, хотя этому человеку, пожалуй, в большей мере, чем его собратьям. Кое-какие основания гордиться собой у него были. Мы скоро узнали, что Уорик отличился на войне, особенно действуя на море, очистил пролив между Ингерлондом и Францией от пиратов, однако на суше он проявил себя не слишком умелым — то опрометчивым, то нерешительным — военачальником.
Молодой человек назвался Марчем Эдди Марчем. Насколько я понял, он считается своим в компании вельмож благодаря красоте, веселому нраву и дружбе с Уориком, но сам по себе невелика особа, поскольку не может похвастаться принадлежностью к знатному роду или наследственным имением.
Как неоднократно объяснял мне Али, англичане придают гораздо большее значение происхождению и богатству человека, чем его способностям и заслугам. Но это так, в скобках.
С живыми картинами было покончено, и начался пир. Пища, как всегда, оказалась отвратительной. Нам предложили говядину в огромном количестве, а также баранину мясо отрезали кусками от целой туши, жарившейся, или, скорее, обгоравшей, над очагом. Главным блюдом был лебедь, внутри которого оказался павлин, внутри которого оказался петух, внутри которого были соловьи; я увидел на столе овощи, по нашим понятиям, пригодные лишь для скота, в том числе капусту и различные корешки; здесь же высились горы пшеничного хлеба (его еще как-то можно есть), в больших сосудах разносили масло и сметану и твердые сыры с острым привкусом. К счастью, нашлось и немного сушеных плодов из теплых стран, финики и смоквы, а также различные орехи, в том числе миндаль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110