Он был — лучшим.
Лето постепенно перешло в осень. Уэльские холмы, прежде тускло-коричневые, сделались лиловыми, сизыми, покрылись тысячью тысяч крошечных, похожих на колокольчики цветков, их было такое множество, что они точно накрыли землю фиолетовым ковром. Цветы эти настолько мягкие и вместе упругие, что на них можно улечься — только осторожно, чтобы не уколоться о низкие, касающиеся земли ветви, — и раствориться в их легком, сладком аромате. Лежать на спине и глазеть в беспредельную, напоминающую море синеву, следить, как ныряют и взмывают вверх орлы с золотыми кольцами на шее. Под низким кустарником прячется еще более низкая поросль, укрываясь от снега и ветра, беснующегося там зимой, подымающего и кружащего снежные вихри. Летом на этих кустах поспевают маленькие ягоды — Оуэн назвал их черникой, но на самом деле они синие-синие, как индиго.
Холмы повсюду перерезаны долинами и расщелинами, ближе к вершине эти расщелины становятся столь узкими, что их и не заметишь, пока склон внезапно не исчезнет прямо у тебя перед глазами и не откроется в глубине рыжая скала и ручей, прозрачный, как хрусталь, но коричневого цвета — цвета камня, устилающего его дно. Бывают и серые, плоские водоемы, где вода обточила камень, тысячелетиями выплескиваясь, переливаясь из одного озера в другое. В глубине этих впадин воздух застаивается и солнце жарко печет. Мы оставляли пони на гребне (они бы ржанием и беспокойным движением предупредили нас о приближении посторонних), скидывали с себя шерстяные плащи и штаны и там, на невысокой, пахнущей тимьяном траве у ручья, вновь и вновь занимались любовью или просто отдыхали, лежали обнявшись, прислонившись спиной к прогретой солнцем, поросшей мхом скале и смотрели, как под ряской, покрывающей поверхность пруда, проплывает коричневая рыбина.
В такие минуты Оуэн принимался забивать мне голову преданиями древнего Уэльса — сказанием о Пуилле, принце Дифеда, и Бранвене, дочери Ллира, а я сплетала повесть о Раме и Сите. Потом Оуэн напевал любовную песнь и жалобы Даффида ап Гуилима и Даффида Нанмора — он говорил, что этот бард еще живет среди людей и как-нибудь придет навестить нас в Динбихе. В ответ я рассказывала ему о Парвати, всеобщей матери, она же Кали с ожерельем из черепов, — порой я становлюсь ее аватарой, а Оуэн называл ее Рианнон, девой-матерью, пожирательницей человеческой плоти.
Пришли холода, и, как я уже говорила, со стороны серого моря, порой открывавшегося нам с вершины горы, примчался ураган со снегом. Волки завывали возле овчарен, как-то утром в начале декабря мы отправились в поход против них, взяв с собой больших серых собак с такими высокими лапами, что они не боятся даже глубокого снега, а шея крепкая, широкая, как у самого Оуэна. Мы не убивали и не отлавливали волков, мы гнали их перед собой, все дальше и дальше в горы, и они серой рекой струились перед нами, прыгая, карабкаясь по отвесным кручам, а потом мы увидели их вдали три силуэта на фоне потемневшего неба; закинув головы, они выли, воздавая хвалу луне, потешаясь над нами, оставшимися внизу, мерзнущими в пастушеской хижине позади черного амбара. Однако в хижине нашлись дрова и свечи, и мы пятеро — Оуэн взял на охоту троих егерей — поужинали лепешками и соленой бараниной и улеглись спать на медвежьей шкуре.
Наступило Рождество. Оуэн и его клан, или племя, отмечают этот праздник торжественно. Постарайся представить себе, Ма-Ло, какое значение в этих странах, далеко на севере, имеет постепенное убывание дня по мере приближения года к зимнему солнцестоянию. Люди, живущие в этом климате, верят и надеются, что в какой-то момент солнце остановится, и, когда этот день настает, когда путем тщательного наблюдения за движением тени между высокими камнями, расставленными на холме по кругу, словно зубы в челюсти гиганта, удается установить, что утром солнце поднялось чуть левее, чем накануне, а зашло чуть правее — именно для этой цели и устанавливают эти камни, этот своеобразный календарь, — они провозглашают, что богиня зачала и родила сына Адониса, или Адонаи.
В этот день с холмов, из лесов выходят жрецы-друиды. Они не имеют отношения к христианству. Они приносят ветви омелы и совершают особый обряд, бьют в бубны из древесины дуба, подражая звуку грома. Глава их несет старинный золотой меч в форме серпа: этим мечом он срезает омелу, а затем с оружием в руках охраняет священную ветвь.
Главный друид является воплощением великого небесного божества, которое спускается на землю во вспышке молнии и обитает в омеле, растущей на священных дубах в тайных долинах Уэльса, возле черных бездонных озер. Этот бог вступает в брак с Царицей небес, тоже любящей уединение лесов и тихих холмов. По ночам Царица плывет по небу, приняв облик серебряной луны и с удовольствием поглядывая на свой ясный образ, отраженный темной поверхностью озера, зеркала Дианы.
Мы зовем этих богов Шива и Деви, или Парвати.
Итак, мы торжественно и радостно отпраздновали бракосочетание богов и рождение солнца, нового года, надежду на новый приплод ягнят, на урожай ячменя и ржи в укрытых холмами долинах, на жирных лососей с серебряными спинками в реках и ручьях.
Но не миновало еще двенадцать дней праздника, как пришли новые вести, встревожившие меня, хоть Оуэн и считал их благими, — вести о победе королевы при Вейкфилде и гибели Йорка вместе с его сыном Рэтлендом.
— Змеиное гнездо разрушено, — восклицал мой возлюбленный глубоким, похожим на органную музыку голосом. — Теперь мы сможем жить в мире.
Но зима продолжалась, и в ворота замка стучались все новые гонцы, и их сообщения были страшнее и угрюмей самой зимы, пока наконец не подоспел и сын Оуэна, и его весть оказалась хуже всех прежних.
Мы катались верхом в глубокой, укрытой от ветра долине, под рябиновыми деревьями, на которых еще уцелела там и тут гроздь ягод, не расклеванная птицами, которых Оуэн называет красногрудками, как вдруг появились всадники. В этот день не было снега на этом острове снег держится не дольше недели, а затем тает, но вновь ударил мороз, и под копытами маленьких пони трескался покрывавший лужи лед. Пара красных коршунов с раздвоенными хвостами кружила в вышине над овечьим загоном, прикидывая, не слишком ли рискованно будет спикировать на тушу павшей овцы рядом, на валуне, съежилась наготове, сжалась перед прыжком рысь. Я ехала впереди (из всех мужчин, которых я знала, только Оуэн соглашался пропустить меня вперед). Я увидела издали, как со стороны замка — примерно в миле от нас — к нам спешат двое верховых. Они скакали быстрым галопом, оба в доспехах, но не в полном вооружении. Всадник, скакавший позади, держал в руках знамя, по-видимому, с изображением герба ехавшего впереди дворянина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
Лето постепенно перешло в осень. Уэльские холмы, прежде тускло-коричневые, сделались лиловыми, сизыми, покрылись тысячью тысяч крошечных, похожих на колокольчики цветков, их было такое множество, что они точно накрыли землю фиолетовым ковром. Цветы эти настолько мягкие и вместе упругие, что на них можно улечься — только осторожно, чтобы не уколоться о низкие, касающиеся земли ветви, — и раствориться в их легком, сладком аромате. Лежать на спине и глазеть в беспредельную, напоминающую море синеву, следить, как ныряют и взмывают вверх орлы с золотыми кольцами на шее. Под низким кустарником прячется еще более низкая поросль, укрываясь от снега и ветра, беснующегося там зимой, подымающего и кружащего снежные вихри. Летом на этих кустах поспевают маленькие ягоды — Оуэн назвал их черникой, но на самом деле они синие-синие, как индиго.
Холмы повсюду перерезаны долинами и расщелинами, ближе к вершине эти расщелины становятся столь узкими, что их и не заметишь, пока склон внезапно не исчезнет прямо у тебя перед глазами и не откроется в глубине рыжая скала и ручей, прозрачный, как хрусталь, но коричневого цвета — цвета камня, устилающего его дно. Бывают и серые, плоские водоемы, где вода обточила камень, тысячелетиями выплескиваясь, переливаясь из одного озера в другое. В глубине этих впадин воздух застаивается и солнце жарко печет. Мы оставляли пони на гребне (они бы ржанием и беспокойным движением предупредили нас о приближении посторонних), скидывали с себя шерстяные плащи и штаны и там, на невысокой, пахнущей тимьяном траве у ручья, вновь и вновь занимались любовью или просто отдыхали, лежали обнявшись, прислонившись спиной к прогретой солнцем, поросшей мхом скале и смотрели, как под ряской, покрывающей поверхность пруда, проплывает коричневая рыбина.
В такие минуты Оуэн принимался забивать мне голову преданиями древнего Уэльса — сказанием о Пуилле, принце Дифеда, и Бранвене, дочери Ллира, а я сплетала повесть о Раме и Сите. Потом Оуэн напевал любовную песнь и жалобы Даффида ап Гуилима и Даффида Нанмора — он говорил, что этот бард еще живет среди людей и как-нибудь придет навестить нас в Динбихе. В ответ я рассказывала ему о Парвати, всеобщей матери, она же Кали с ожерельем из черепов, — порой я становлюсь ее аватарой, а Оуэн называл ее Рианнон, девой-матерью, пожирательницей человеческой плоти.
Пришли холода, и, как я уже говорила, со стороны серого моря, порой открывавшегося нам с вершины горы, примчался ураган со снегом. Волки завывали возле овчарен, как-то утром в начале декабря мы отправились в поход против них, взяв с собой больших серых собак с такими высокими лапами, что они не боятся даже глубокого снега, а шея крепкая, широкая, как у самого Оуэна. Мы не убивали и не отлавливали волков, мы гнали их перед собой, все дальше и дальше в горы, и они серой рекой струились перед нами, прыгая, карабкаясь по отвесным кручам, а потом мы увидели их вдали три силуэта на фоне потемневшего неба; закинув головы, они выли, воздавая хвалу луне, потешаясь над нами, оставшимися внизу, мерзнущими в пастушеской хижине позади черного амбара. Однако в хижине нашлись дрова и свечи, и мы пятеро — Оуэн взял на охоту троих егерей — поужинали лепешками и соленой бараниной и улеглись спать на медвежьей шкуре.
Наступило Рождество. Оуэн и его клан, или племя, отмечают этот праздник торжественно. Постарайся представить себе, Ма-Ло, какое значение в этих странах, далеко на севере, имеет постепенное убывание дня по мере приближения года к зимнему солнцестоянию. Люди, живущие в этом климате, верят и надеются, что в какой-то момент солнце остановится, и, когда этот день настает, когда путем тщательного наблюдения за движением тени между высокими камнями, расставленными на холме по кругу, словно зубы в челюсти гиганта, удается установить, что утром солнце поднялось чуть левее, чем накануне, а зашло чуть правее — именно для этой цели и устанавливают эти камни, этот своеобразный календарь, — они провозглашают, что богиня зачала и родила сына Адониса, или Адонаи.
В этот день с холмов, из лесов выходят жрецы-друиды. Они не имеют отношения к христианству. Они приносят ветви омелы и совершают особый обряд, бьют в бубны из древесины дуба, подражая звуку грома. Глава их несет старинный золотой меч в форме серпа: этим мечом он срезает омелу, а затем с оружием в руках охраняет священную ветвь.
Главный друид является воплощением великого небесного божества, которое спускается на землю во вспышке молнии и обитает в омеле, растущей на священных дубах в тайных долинах Уэльса, возле черных бездонных озер. Этот бог вступает в брак с Царицей небес, тоже любящей уединение лесов и тихих холмов. По ночам Царица плывет по небу, приняв облик серебряной луны и с удовольствием поглядывая на свой ясный образ, отраженный темной поверхностью озера, зеркала Дианы.
Мы зовем этих богов Шива и Деви, или Парвати.
Итак, мы торжественно и радостно отпраздновали бракосочетание богов и рождение солнца, нового года, надежду на новый приплод ягнят, на урожай ячменя и ржи в укрытых холмами долинах, на жирных лососей с серебряными спинками в реках и ручьях.
Но не миновало еще двенадцать дней праздника, как пришли новые вести, встревожившие меня, хоть Оуэн и считал их благими, — вести о победе королевы при Вейкфилде и гибели Йорка вместе с его сыном Рэтлендом.
— Змеиное гнездо разрушено, — восклицал мой возлюбленный глубоким, похожим на органную музыку голосом. — Теперь мы сможем жить в мире.
Но зима продолжалась, и в ворота замка стучались все новые гонцы, и их сообщения были страшнее и угрюмей самой зимы, пока наконец не подоспел и сын Оуэна, и его весть оказалась хуже всех прежних.
Мы катались верхом в глубокой, укрытой от ветра долине, под рябиновыми деревьями, на которых еще уцелела там и тут гроздь ягод, не расклеванная птицами, которых Оуэн называет красногрудками, как вдруг появились всадники. В этот день не было снега на этом острове снег держится не дольше недели, а затем тает, но вновь ударил мороз, и под копытами маленьких пони трескался покрывавший лужи лед. Пара красных коршунов с раздвоенными хвостами кружила в вышине над овечьим загоном, прикидывая, не слишком ли рискованно будет спикировать на тушу павшей овцы рядом, на валуне, съежилась наготове, сжалась перед прыжком рысь. Я ехала впереди (из всех мужчин, которых я знала, только Оуэн соглашался пропустить меня вперед). Я увидела издали, как со стороны замка — примерно в миле от нас — к нам спешат двое верховых. Они скакали быстрым галопом, оба в доспехах, но не в полном вооружении. Всадник, скакавший позади, держал в руках знамя, по-видимому, с изображением герба ехавшего впереди дворянина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110