С табаком легче умирать.
Все, что любят и ценят бывалые моряки, непременно находит отражение в их песнях. Поэтому весьма удивительно, что совсем нет шэнти, посвященных жевательному табаку или трубке. Каждая вторая корабельная песня – о любви, а каждая третья – о роме и других добрых напитках. Табак же был странным образом забыт, чему просто невозможно найти объяснение, ведь пахари моря зависели от этого приносящего утешение злака в такой же степени, как и от рома. Может быть, причина в том, что хорошо поется во время выпивки, а не при курении.
Лишь в одной немецкой шэнти «Даешь гамбургские сундуки!» речь заходит о курении. Там один морячок печалится о том, что никак не может перекурить во время долгой работы: «Только трубку в зубы взял, как кричат: „Пошел марс-фал!“». Один-единственный раз упоминается и о столь излюбленном на кораблях жевательном табаке, и то в песне не о моряке, а о мулатке Сэлли Браун, которая «пьет ром и табачок жует».
Из множества романистов от Смоллета до Конрада тоже никто не поставил памятника ни трубке, ни жевательному табаку. Один только Мелвилл коснулся этой матросской страсти, и то лишь краем. Как нарочно, этот пробел восполнил сугубо сухопутный человек – Илья Эренбург, который наверстал упущенное в своем сборнике коротких повестей «Тринадцать трубок».
В действительности же за четыреста с лишним лет – такова давность курения на кораблях – случались и подлинно «трубочные драмы». Во время войны американцев за независимость один фрегат взлетел на воздух из-за того, что тяжело раненный комендор высказал последнее желание – сделать еще несколько затяжек из трубки, прежде чем отправиться в свой последний путь. В сумятице битвы никто больше об этом и не вспомнил. Зажженная трубка выпала изо рта умирающего. Она зажгла валявшуюся вокруг перевязочную вату, затем огонь охватил пороховой картуз у близлежащего орудия и в конце концов по несчастному стечению обстоятельств перекинулся на крюйт-камеру.
Другая «трубочная драма» разыгралась в прошлом веке у мыса Горн. Штурман одного брига, очень суеверный, унаследовал от своего отца старую маорийскую трубку из черного камня. Она должна была стать талисманом для сына. Штурман берег фамильную реликвию пуще глаза. Он крепко верил в ее чудодейственные свойства.
Суровое море трепало бриг восточнее Огненной Земли. Порывистые шквалы секли паруса градом и дождем. Тяжелые волны перекатывались через борт и крушили на палубе всех и вся. Капитан был болен и лежал в каюте. Штурман нервно сжимал зубами мундштук своей каменной трубки. Однако ему частенько приходилось вынимать ее изо рта, чтобы прорычать свои приказания палубной команде. Тут-то и случилось несчастье. Вал невиданной высоты и силы ударил по судну и перекатился через бриг. В последнее мгновение штурман успел ухватиться за ванты. Но трубку он не мог уже вынуть изо рта и крепко стиснул ее зубами. Послышался хруст, и он почувствовал такую боль, словно кто-то сильно ударил его по зубам.
Когда после ошеломляющего удара он пришел в себя, то обнаружил, что лишился трубки вместе с четырьмя зубами. В отчаянье искал он свою пропажу. А шторм меж тем начал уже перерастать в ураган. Паруса лопались один за другим и рвались в лоскутья. Суеверному штурману казалось, что после потери его талисмана все ополчилось против него.
Волны валили корабль на оба борта с креном до 40°. Верхний фока-реи обрушился на палубу, вскоре за ним последовала и фок-стеньга. В считанные минуты бриг превратился в разбитое корыто.
На следующее утро, когда шторм стих, команда отыскала штурмана с размозженным черепом под свалившейся на палубу фок-стеньгой. В двух метрах от него лежала трубка из черного камня.
Но самую красивую историю о трубке, происшедшую на море, поведал один штурман поэту Эмануилу Гайбелю, пересказавшему ее следующими словами:
Оливковое масло и коринку мы приняли на Мальте
И пошли с попутным ветром прямо к Гибралтару.
Нас было семеро: наш славный капитан Шютт Йохен,
Пять матросов, ну и я, Ханс Кикебуш, как штурман.
Дул славный ветер, и уже Сардиния осталась позади,
Когда с норд-оста вслед нам устремился черный парус
И, словно в семимильных сапогах, стал нагонять нас.
Встревоженно глядел в подзорную трубу наш капитан,
Тряс головой, опять смотрел, и все мрачнее становилось
Его лукавое лицо.
«Проклятье ада! – выругался он. –
Пусть съест меня акула, коль то не пираты!
Негодяи! Они нацелились на нас и нашу шхуну!
Сомненья прочь! Теперь одна надежда:
Все паруса поднять и – господи помилуй!»
Но было поздно. Через полчаса мы поняли,
Что бегство невозможно. Вслед за тем на мачте капера
Взметнулся красный флаг, и выстрел пушки
Нам приказал лечь в дрейф.
Сопротивляться мы не могли: нас было только семеро
И те, должно быть, стреляли прежде разве только дробью
В древесный пень.
Их было сорок,
Остервенелых, наглых, хищных птиц,
Натренированных в убийствах и разбоях, как мы в кегли.
Один их залп – и мы пойдем ко дну.
Но Йохен Шютт нас подбодрял: «Спокойствие, друзья!
Придумал я один занятный трюк.
Быть может, и минует нас беда,
Но тут уже игра пойдет ва-банк,
И коль погибнем, то как христиане,
И да простит господь нам наши прегрешенья!»
Затем, ворча, спустился он в каюту, позвал с собой других,
А мне велел остаться на палубе,
Чтоб встретил я незваных визитеров
И вежливо, как дорогих гостей, их проводил к нему.
Стучало сердце, спазм сжимал мне горло, когда,
как коршун,
С каждою минутой корсар сближался с нами.
Я различал уже оскаленные рожи пиратов, уцепившихся
за ванты.
Уже я видел, как один злодей
Взметнул свой абордажный крюк над красной феской,
За ним – другие… Треск снастей, удар,
Чудовищный толчок и – к борту борт –
На нас тунисец навалился лагом.
Огромный мавр с кривым клинком в зубах
Вскочил на наш корабль.
За ним – сам атаман, свирепый, одноглазый, с
торчащими усами, словно кот,
В чалме зеленой, с лунным, из рубинов, искрящимся
серпом.
А там и остальные – оборванный, отчаянный народ,
У всех пистоли – длинные стволы, и топоры, и бритвы-ятаганы.
Мороз пошел по коже у меня.
Однако, помня о приказе Шютта, отвесил я угодливый
поклон
И чуть вприпрыжку, словно старый кельнер,
Засеменил, маня пиратов к трапу, ведущему в каюту
капитана.
Печатая тяжелые шаги, по пистолету в каждом кулачище,
За мной спустился «мистер Одноглаз»,
Прошел вперед, толкнул ногою дверь, взглянул в каюту
и остолбенел.
Остолбенеешь: прямо перед ним,
Сбив шляпу набекрень, дымя короткой трубкой,
На бочке с порохом сидел сам Йохен Шютт!
Бочонок был раскрыт, вокруг широкой лентой
Рассыпан порох был и, словно в заколдованном кругу,
Наш капитан ронял из трубки искры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Все, что любят и ценят бывалые моряки, непременно находит отражение в их песнях. Поэтому весьма удивительно, что совсем нет шэнти, посвященных жевательному табаку или трубке. Каждая вторая корабельная песня – о любви, а каждая третья – о роме и других добрых напитках. Табак же был странным образом забыт, чему просто невозможно найти объяснение, ведь пахари моря зависели от этого приносящего утешение злака в такой же степени, как и от рома. Может быть, причина в том, что хорошо поется во время выпивки, а не при курении.
Лишь в одной немецкой шэнти «Даешь гамбургские сундуки!» речь заходит о курении. Там один морячок печалится о том, что никак не может перекурить во время долгой работы: «Только трубку в зубы взял, как кричат: „Пошел марс-фал!“». Один-единственный раз упоминается и о столь излюбленном на кораблях жевательном табаке, и то в песне не о моряке, а о мулатке Сэлли Браун, которая «пьет ром и табачок жует».
Из множества романистов от Смоллета до Конрада тоже никто не поставил памятника ни трубке, ни жевательному табаку. Один только Мелвилл коснулся этой матросской страсти, и то лишь краем. Как нарочно, этот пробел восполнил сугубо сухопутный человек – Илья Эренбург, который наверстал упущенное в своем сборнике коротких повестей «Тринадцать трубок».
В действительности же за четыреста с лишним лет – такова давность курения на кораблях – случались и подлинно «трубочные драмы». Во время войны американцев за независимость один фрегат взлетел на воздух из-за того, что тяжело раненный комендор высказал последнее желание – сделать еще несколько затяжек из трубки, прежде чем отправиться в свой последний путь. В сумятице битвы никто больше об этом и не вспомнил. Зажженная трубка выпала изо рта умирающего. Она зажгла валявшуюся вокруг перевязочную вату, затем огонь охватил пороховой картуз у близлежащего орудия и в конце концов по несчастному стечению обстоятельств перекинулся на крюйт-камеру.
Другая «трубочная драма» разыгралась в прошлом веке у мыса Горн. Штурман одного брига, очень суеверный, унаследовал от своего отца старую маорийскую трубку из черного камня. Она должна была стать талисманом для сына. Штурман берег фамильную реликвию пуще глаза. Он крепко верил в ее чудодейственные свойства.
Суровое море трепало бриг восточнее Огненной Земли. Порывистые шквалы секли паруса градом и дождем. Тяжелые волны перекатывались через борт и крушили на палубе всех и вся. Капитан был болен и лежал в каюте. Штурман нервно сжимал зубами мундштук своей каменной трубки. Однако ему частенько приходилось вынимать ее изо рта, чтобы прорычать свои приказания палубной команде. Тут-то и случилось несчастье. Вал невиданной высоты и силы ударил по судну и перекатился через бриг. В последнее мгновение штурман успел ухватиться за ванты. Но трубку он не мог уже вынуть изо рта и крепко стиснул ее зубами. Послышался хруст, и он почувствовал такую боль, словно кто-то сильно ударил его по зубам.
Когда после ошеломляющего удара он пришел в себя, то обнаружил, что лишился трубки вместе с четырьмя зубами. В отчаянье искал он свою пропажу. А шторм меж тем начал уже перерастать в ураган. Паруса лопались один за другим и рвались в лоскутья. Суеверному штурману казалось, что после потери его талисмана все ополчилось против него.
Волны валили корабль на оба борта с креном до 40°. Верхний фока-реи обрушился на палубу, вскоре за ним последовала и фок-стеньга. В считанные минуты бриг превратился в разбитое корыто.
На следующее утро, когда шторм стих, команда отыскала штурмана с размозженным черепом под свалившейся на палубу фок-стеньгой. В двух метрах от него лежала трубка из черного камня.
Но самую красивую историю о трубке, происшедшую на море, поведал один штурман поэту Эмануилу Гайбелю, пересказавшему ее следующими словами:
Оливковое масло и коринку мы приняли на Мальте
И пошли с попутным ветром прямо к Гибралтару.
Нас было семеро: наш славный капитан Шютт Йохен,
Пять матросов, ну и я, Ханс Кикебуш, как штурман.
Дул славный ветер, и уже Сардиния осталась позади,
Когда с норд-оста вслед нам устремился черный парус
И, словно в семимильных сапогах, стал нагонять нас.
Встревоженно глядел в подзорную трубу наш капитан,
Тряс головой, опять смотрел, и все мрачнее становилось
Его лукавое лицо.
«Проклятье ада! – выругался он. –
Пусть съест меня акула, коль то не пираты!
Негодяи! Они нацелились на нас и нашу шхуну!
Сомненья прочь! Теперь одна надежда:
Все паруса поднять и – господи помилуй!»
Но было поздно. Через полчаса мы поняли,
Что бегство невозможно. Вслед за тем на мачте капера
Взметнулся красный флаг, и выстрел пушки
Нам приказал лечь в дрейф.
Сопротивляться мы не могли: нас было только семеро
И те, должно быть, стреляли прежде разве только дробью
В древесный пень.
Их было сорок,
Остервенелых, наглых, хищных птиц,
Натренированных в убийствах и разбоях, как мы в кегли.
Один их залп – и мы пойдем ко дну.
Но Йохен Шютт нас подбодрял: «Спокойствие, друзья!
Придумал я один занятный трюк.
Быть может, и минует нас беда,
Но тут уже игра пойдет ва-банк,
И коль погибнем, то как христиане,
И да простит господь нам наши прегрешенья!»
Затем, ворча, спустился он в каюту, позвал с собой других,
А мне велел остаться на палубе,
Чтоб встретил я незваных визитеров
И вежливо, как дорогих гостей, их проводил к нему.
Стучало сердце, спазм сжимал мне горло, когда,
как коршун,
С каждою минутой корсар сближался с нами.
Я различал уже оскаленные рожи пиратов, уцепившихся
за ванты.
Уже я видел, как один злодей
Взметнул свой абордажный крюк над красной феской,
За ним – другие… Треск снастей, удар,
Чудовищный толчок и – к борту борт –
На нас тунисец навалился лагом.
Огромный мавр с кривым клинком в зубах
Вскочил на наш корабль.
За ним – сам атаман, свирепый, одноглазый, с
торчащими усами, словно кот,
В чалме зеленой, с лунным, из рубинов, искрящимся
серпом.
А там и остальные – оборванный, отчаянный народ,
У всех пистоли – длинные стволы, и топоры, и бритвы-ятаганы.
Мороз пошел по коже у меня.
Однако, помня о приказе Шютта, отвесил я угодливый
поклон
И чуть вприпрыжку, словно старый кельнер,
Засеменил, маня пиратов к трапу, ведущему в каюту
капитана.
Печатая тяжелые шаги, по пистолету в каждом кулачище,
За мной спустился «мистер Одноглаз»,
Прошел вперед, толкнул ногою дверь, взглянул в каюту
и остолбенел.
Остолбенеешь: прямо перед ним,
Сбив шляпу набекрень, дымя короткой трубкой,
На бочке с порохом сидел сам Йохен Шютт!
Бочонок был раскрыт, вокруг широкой лентой
Рассыпан порох был и, словно в заколдованном кругу,
Наш капитан ронял из трубки искры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74