Джессика сразу засыпала ее вопросами, но она только покачала головой. Старый Клод Фрейзер был едва жив; если верить врачам, ему оставались считанные часы, а может быть, и того меньше. К нему никого не пускали, и им оставалось только надеяться, что он дотянет до утра, когда к нему могут пустить посетителей.
К счастью, с одной из ночных сиделок Джессика когда-то ходила в воскресную школу, а другая была женой одного из капитанов «Голубой Чайки». Джессике даже не пришлось просить, чтобы ей разрешили увидеть деда. Тем не менее эта привилегия распространялась только на Джессику.
Так что Рафаэлю и Мадлен пришлось остаться в комнате ожидания. Джессика же в сопровождении сиделки прошла сквозь широкие двойные двери.
Отделение интенсивной терапии было наполнено гудением медицинских аппаратов и гулом голосов, однако эти звуки казались приглушенными, словно из неосознанного почтения к смерти, которая неслышно витала где-то рядом. Из десятка полубоксов, отгороженных прозрачными пластиковыми занавесками, были заняты только пять, а тот, в котором лежал дед Джессики, находился прямо напротив сестринского поста.
Даже после первого удара, приковавшего его к инвалидному креслу, Клод Фрейзер оставался внушительной фигурой, и его властное присутствие неизменно ощущалось всеми домашними. Теперь же он как будто усох, съежился, словно его несгибаемый дух уже покинул тело, оставив на земле ненужную бренную оболочку. Лицо его было землисто-серым, и только вокруг губ и носа проступала восковая желтизна, которая напугала Джессику сильнее, чем его трудное, редкое дыхание. И все же, когда дед взял ее за руку, в его бессильных, как у новорожденного младенца, пальцах еще ощущалось знакомое, родное тепло, которое Джессика так хорошо помнила.
— Дедушка?
Его ресницы чуть заметно дрогнули, но это был единственный признак того, что он ее слышит, и Джессика почувствовала, как острая жалость пронзила ее сердце. Как получилось, что он состарился, а она и не заметила? Когда он успел стать таким слабым и беспомощным? Сколько Джессика себя помнила, дед всегда казался ей сильным, несгибаемым, упорным, и никогда — даже после первого инсульта — она не допускала мысли, что он может умереть. И вот теперь она должна взглянуть правде в глаза.
— Дедушка? Это я, твоя Джесс…
Снова никакого ответа. Минуты тянулись бесконечно, мучительно медленно. Подошла дежурная сиделка и, проверив рефлексы, снова ушла, оставив их вдвоем. Мерно отсчитывая секунды, капал физиологический раствор в капельнице. Где-то за стенами больницы завыла сирена «скорой»
— завыла и затихла вдали. Зашуршали на сквозняке пластиковые занавески, и на Джессику пахнуло больничными запахами — дезинфекцией, остывшим кофе и человеческим горем.
— Дед, ты меня слышишь?
Веки Клода Фрейзера дрогнули. Дед открыл глаза, но Джессике показалось, что он не видит ее — взгляд его был отсутствующим. Чуть слышный, похожий на шелест бумаги, голос произнес:
— Джесс? Это ты?
— Да, дедушка, это я. Я здесь, с тобой. Я приехала как только узнала…
— Я знал, что ты приедешь. Ждал тебя… должен был дождаться… — старик внезапно замолчал и наморщил лоб, словно потерял нить разговора и тщился вспомнить, что же он хотел сказать.
Сжимая в руках его сухую, как пергамент, ладонь, Джессика наклонилась ближе.
— Не важно. Не думай об этом. Тебе надо отдохнуть. Клод Фрейзер чуть заметно дернул головой, и в его поблекших глазах отразилось что-то похожее на отчаяние.
— Не говори никому. Ты… Только ты должна знать…
— Ты хотел сказать что-то о «Голубой Чайке»? — Джессика видела, что дед слишком волнуется, поэтому единственное, что она могла для него сделать, это помочь ему сказать то, что он хотел.
— Нет. Я… — Его черты дрогнули и разгладились, словно он хотел улыбнуться. — Фотографии… Ты знаешь, о чем я говорю.
Джессика замерла как громом пораженная.
— Фотографии? — повторила она чуть слышным шепотом.
Клод Фрейзер задышал тяжело, словно все оставшиеся силы ушли у него на то, чтобы вспомнить, о чем он хотел сказать. Его голова дрогнула на подушке, чуть повернулась, и старик встретился с Джессикой глазами. Постепенно взгляд его прояснился, и он заговорил вновь:
— Должен был сказать давно… но не смог. В сейфе… под замком. Я видел только одну — не мог смотреть.
Джессика не в силах была выдерживать его пристальный, исполненный отчаяния взгляд. Мысли у нее в голове перепутались, а горло словно сжимала невидимая рука.
— Откуда? — произнесла она наконец.
— Не важно. Ты должна поехать… и взять их. Уничтожить.
— Да, конечно, не волнуйся… — Горло у нее снова перехватило, на этот раз — от боли и стыда. Глядя в пол, она сказала:
— Я… Мне очень жаль, дед. Я этого не хотела. Просто не знаю, что со мной произошло. Меня… — Она замолчала, крепко сжав губы, потом вдруг добавила:
— Прости меня, если можешь…
— Не надо, — еле слышно сказал старик. — Не думай… Я сам должен был их сжечь… а сейчас уже поздно. Никто не должен их увидеть, Джесс. Ты должна… должна быть там первой.
— Да, я все сделаю. Обещаю, — повторила Джессика, а сама гладила и гладила рукой набухшие вены у него на запястье, словно она могла таким способом загладить свою вину и залечить нанесенную деду рану.
— Рафаэль… Береги… его.
— Да-да, не волнуйся. Я все поняла. И не говори больше ничего, — прошептала Джессика, дрожа от стыда и жалости к деду. — Ни о чем не беспокойся. Поспи, нужно сейчас заснуть.
Глаза старика закрылись. Некоторое время он шумно и хрипло дышал, потом губы его дрогнули, и Джессика услышала:
— Я горжусь тобой, Джесс. Горжусь…
Это было так неожиданно, что ее глаза наполнились слезами. Слезы задрожали у нее на ресницах, покатились вниз двумя горячими дорожками, Джессика не знала, отчего она плачет — от любви, раскаяния или от горя.
Она нашла в сумочке батистовый платок, чтобы вытереть слезы. Платок давно уже промок, а слезы все текли и текли по ее лицу.
Боль, терзавшая ее, никак не желала успокаиваться. В ней был и собственный страх неизбежной потери, и осознание невысказанной любви, которую питал к ней дед. Но была и еще одна причина — она знает, как попали к деду проклятые фотографии.
«Берегись Рафаэля!» — сказал ей дед. Значит, Рафаэль солгал ей. Он не был невинной жертвой, случайно попавшей в кадр вместе с ней.
Это объясняло многое и прежде всего то, почему Клод Фрейзер так неожиданно захотел выдать ее замуж. Он хотел заставить человека, воспользовавшегося ее неопытностью, поступить с ней честно. Он знал, что случилось в Рио, потому что видел фотографии своими собственными глазами. Он видел доказательство ее позора, потому что Рафаэль сам принес ему снимки и потребовал взамен, чтобы старик перестал сопротивляться его предложению об объединении двух фирм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
К счастью, с одной из ночных сиделок Джессика когда-то ходила в воскресную школу, а другая была женой одного из капитанов «Голубой Чайки». Джессике даже не пришлось просить, чтобы ей разрешили увидеть деда. Тем не менее эта привилегия распространялась только на Джессику.
Так что Рафаэлю и Мадлен пришлось остаться в комнате ожидания. Джессика же в сопровождении сиделки прошла сквозь широкие двойные двери.
Отделение интенсивной терапии было наполнено гудением медицинских аппаратов и гулом голосов, однако эти звуки казались приглушенными, словно из неосознанного почтения к смерти, которая неслышно витала где-то рядом. Из десятка полубоксов, отгороженных прозрачными пластиковыми занавесками, были заняты только пять, а тот, в котором лежал дед Джессики, находился прямо напротив сестринского поста.
Даже после первого удара, приковавшего его к инвалидному креслу, Клод Фрейзер оставался внушительной фигурой, и его властное присутствие неизменно ощущалось всеми домашними. Теперь же он как будто усох, съежился, словно его несгибаемый дух уже покинул тело, оставив на земле ненужную бренную оболочку. Лицо его было землисто-серым, и только вокруг губ и носа проступала восковая желтизна, которая напугала Джессику сильнее, чем его трудное, редкое дыхание. И все же, когда дед взял ее за руку, в его бессильных, как у новорожденного младенца, пальцах еще ощущалось знакомое, родное тепло, которое Джессика так хорошо помнила.
— Дедушка?
Его ресницы чуть заметно дрогнули, но это был единственный признак того, что он ее слышит, и Джессика почувствовала, как острая жалость пронзила ее сердце. Как получилось, что он состарился, а она и не заметила? Когда он успел стать таким слабым и беспомощным? Сколько Джессика себя помнила, дед всегда казался ей сильным, несгибаемым, упорным, и никогда — даже после первого инсульта — она не допускала мысли, что он может умереть. И вот теперь она должна взглянуть правде в глаза.
— Дедушка? Это я, твоя Джесс…
Снова никакого ответа. Минуты тянулись бесконечно, мучительно медленно. Подошла дежурная сиделка и, проверив рефлексы, снова ушла, оставив их вдвоем. Мерно отсчитывая секунды, капал физиологический раствор в капельнице. Где-то за стенами больницы завыла сирена «скорой»
— завыла и затихла вдали. Зашуршали на сквозняке пластиковые занавески, и на Джессику пахнуло больничными запахами — дезинфекцией, остывшим кофе и человеческим горем.
— Дед, ты меня слышишь?
Веки Клода Фрейзера дрогнули. Дед открыл глаза, но Джессике показалось, что он не видит ее — взгляд его был отсутствующим. Чуть слышный, похожий на шелест бумаги, голос произнес:
— Джесс? Это ты?
— Да, дедушка, это я. Я здесь, с тобой. Я приехала как только узнала…
— Я знал, что ты приедешь. Ждал тебя… должен был дождаться… — старик внезапно замолчал и наморщил лоб, словно потерял нить разговора и тщился вспомнить, что же он хотел сказать.
Сжимая в руках его сухую, как пергамент, ладонь, Джессика наклонилась ближе.
— Не важно. Не думай об этом. Тебе надо отдохнуть. Клод Фрейзер чуть заметно дернул головой, и в его поблекших глазах отразилось что-то похожее на отчаяние.
— Не говори никому. Ты… Только ты должна знать…
— Ты хотел сказать что-то о «Голубой Чайке»? — Джессика видела, что дед слишком волнуется, поэтому единственное, что она могла для него сделать, это помочь ему сказать то, что он хотел.
— Нет. Я… — Его черты дрогнули и разгладились, словно он хотел улыбнуться. — Фотографии… Ты знаешь, о чем я говорю.
Джессика замерла как громом пораженная.
— Фотографии? — повторила она чуть слышным шепотом.
Клод Фрейзер задышал тяжело, словно все оставшиеся силы ушли у него на то, чтобы вспомнить, о чем он хотел сказать. Его голова дрогнула на подушке, чуть повернулась, и старик встретился с Джессикой глазами. Постепенно взгляд его прояснился, и он заговорил вновь:
— Должен был сказать давно… но не смог. В сейфе… под замком. Я видел только одну — не мог смотреть.
Джессика не в силах была выдерживать его пристальный, исполненный отчаяния взгляд. Мысли у нее в голове перепутались, а горло словно сжимала невидимая рука.
— Откуда? — произнесла она наконец.
— Не важно. Ты должна поехать… и взять их. Уничтожить.
— Да, конечно, не волнуйся… — Горло у нее снова перехватило, на этот раз — от боли и стыда. Глядя в пол, она сказала:
— Я… Мне очень жаль, дед. Я этого не хотела. Просто не знаю, что со мной произошло. Меня… — Она замолчала, крепко сжав губы, потом вдруг добавила:
— Прости меня, если можешь…
— Не надо, — еле слышно сказал старик. — Не думай… Я сам должен был их сжечь… а сейчас уже поздно. Никто не должен их увидеть, Джесс. Ты должна… должна быть там первой.
— Да, я все сделаю. Обещаю, — повторила Джессика, а сама гладила и гладила рукой набухшие вены у него на запястье, словно она могла таким способом загладить свою вину и залечить нанесенную деду рану.
— Рафаэль… Береги… его.
— Да-да, не волнуйся. Я все поняла. И не говори больше ничего, — прошептала Джессика, дрожа от стыда и жалости к деду. — Ни о чем не беспокойся. Поспи, нужно сейчас заснуть.
Глаза старика закрылись. Некоторое время он шумно и хрипло дышал, потом губы его дрогнули, и Джессика услышала:
— Я горжусь тобой, Джесс. Горжусь…
Это было так неожиданно, что ее глаза наполнились слезами. Слезы задрожали у нее на ресницах, покатились вниз двумя горячими дорожками, Джессика не знала, отчего она плачет — от любви, раскаяния или от горя.
Она нашла в сумочке батистовый платок, чтобы вытереть слезы. Платок давно уже промок, а слезы все текли и текли по ее лицу.
Боль, терзавшая ее, никак не желала успокаиваться. В ней был и собственный страх неизбежной потери, и осознание невысказанной любви, которую питал к ней дед. Но была и еще одна причина — она знает, как попали к деду проклятые фотографии.
«Берегись Рафаэля!» — сказал ей дед. Значит, Рафаэль солгал ей. Он не был невинной жертвой, случайно попавшей в кадр вместе с ней.
Это объясняло многое и прежде всего то, почему Клод Фрейзер так неожиданно захотел выдать ее замуж. Он хотел заставить человека, воспользовавшегося ее неопытностью, поступить с ней честно. Он знал, что случилось в Рио, потому что видел фотографии своими собственными глазами. Он видел доказательство ее позора, потому что Рафаэль сам принес ему снимки и потребовал взамен, чтобы старик перестал сопротивляться его предложению об объединении двух фирм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138