Гилберт повел Лейлу к остальным девушкам. Она была слишком взволнована, чтобы говорить. В своем воображении она все еще была в цыганском костюме, окруженная возбужденными солдатами.
— Но, моя дорогая, — продолжил он, — если людям хочется послушать оперу, они идут в Ковент Гарден, а не в Линдлей. — Улыбнувшись, он похлопал ее по рукам, прежде чем отпустить. — Наши зрители приходят сюда развлекаться, а не переживать. Я не могу вам позволить вселять чувство вины в сердца джентльменов и горечь отчаяния в сердца их жен.
Цыганка не должна пробуждать ни злость, ни жалость к персонажам на сцене, а зрители не должны переживать из-за своих собственных недостатков. У вас прекрасный голос, мисс Дункан, но здесь он совершенно не к месту. Зрители хотят, уходя домой, напевать песенки, которые услышали здесь от своих давнишних кумиров. Боюсь, вас они не примут.
Они дошли до кулис, и он оставил ее, любезно пообещав, что в «Веселой Мэй» для нее будет место в хоре. Прошло несколько мгновений, прежде чем она поняла, что ее отвергли, а взяли блондинку со скрипучим голосом, сказав, что она будет идеальная Лола, если наденет черный парик и немножко подучится.
Лейла почувствовала, что из глаз сейчас хлынут слезы. Она выставила напоказ свои сокровенные чувства, вложила в пение все то, в чем не осмеливалась признаться даже себе. И теперь ей говорят, что ее голос совершенно не к месту, что она не нужна. Что она заставит зрителей переживать. Они не хотят слушать правду, они хотят жить в придуманном мире, где всегда счастливый конец.
Лейла стояла в кулисах, не слушая возмущенных слов Рози. Наконец она сказала себе, что надо смотреть фактам в лицо. Она всего лишь горничная, превратившаяся в хористку, которая навсегда останется лишь объектом мужского вожделения. Она может соблазнительно двигаться, одетая в страусиные перья, может сопровождать их на ужин, удовлетворяя их тщеславие. Но она не должна пытаться проникнуть к ним в душу.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Дневные репетиции «Веселой Мэй» начались с первого дня Нового года. Лейла была сильно занята, и это избавляло ее от размышлений о своих несчастьях. Здоровье Рози все еще беспокоило ее, хотя та заверяла подругу, что ее живот почти не болит и она чувствует себя гораздо лучше. Это лишь усилило ненависть Лейлы к Майлсу Лемптону и ему подобным. У нее все еще была толпа поклонников, которые приглашали ее на ужин или погулять в парке в воскресенье. Никто из них не предлагал купить ей одежду, и это их спасало.
Через две недели после Рождества пришло одновременно два письма: одно от Вивиана, второе Нелли принесла от Френка. Письмо Вейси-Хантера Лейла вернула нераспечатанным. Каковы бы ни были ее чувства к этому мужчине, она не должна упускать из виду, что она замужем.
Письмо Френка было словно от постороннего человека. Лейла ничего не знала ни о тех местах, что он упоминал, ни о его друзьях, ни о военной кампании. Она была кем-то, кого звали Лил и кто работал в доме, который Лейла Дункан не видела больше года. Она читала корявые строчки, ее оскорблял панибратский тон письма, она стыдилась грубых пассажей об их былой близости, какие часто пишут солдаты своим женам. Он жаловался, что она не пишет ему, и надеялся, что ее хозяева не слишком загружают ее работой и что кое-кто в этом доме не очень распускает руки, пока его нет.
Как обычно после получения его писем, она на некоторое время впала в депрессию, удивляясь, как она могла когда-то так легко отдаться человеку, чье лицо сейчас даже не может вспомнить, или как она могла быть так глупа и напугана, чтобы вступить в брак, не давший ей ни защиты, ни финансовой помощи, а только связавший ее на всю жизнь. Депрессия сменилась испугом. Неужели она сможет жить с ним как жена, когда он вернется? Если он захочет, то положит конец ее карьере в театре. Иногда ей представлялись совсем кошмарные вещи, будто он вынуждает ее стать любовницей вереницы мужчин, вроде Вивиана Вейси-Хантера, и живет на эти деньги. Потом она говорила себе, что стала слишком впечатлительной. Конечно же, она никогда даже отдаленно не любила этого человека. Она почти не помнила, что за человек был Френк Дункан.
В эти дни после Рождества ее гораздо больше волновали другие проблемы. В день так называемого прослушивания, когда она пела песню цыганки о любви и предательстве, ее нагнал Джек Спратт и очень искренне сказал, что ей следует пойти к педагогу и заняться пением, даже если для этого придется позволить одному или двум почитателям заплатить за ее уроки. Те три минуты, когда она стояла на сцене, еще жили в ее сердце. Это было самое волнующее ощущение в ее жизни, и оно породило в ней желание петь еще и еще, но уже перед полным залом восхищенных лиц.
Лейла знала, что уроки пения дорого стоят, и что у нее не будет поклонника, который за них заплатит. На сегодняшний момент она не имела ни малейшего представления, как решить этот вопрос и где достать деньги. Она была готова продать некоторые вещи, которые купила в свой подвал. Она также может отказаться от покупки платьев и экономить на топливе. Будет ли этого достаточно?
Эта проблема не давала ей покоя несколько недель, пока она не решилась на дерзкий поступок. В театре Линдлей сейчас было два ведущих исполнителя: Аделина Тейт и австриец, приглашенный на главную мужскую роль. Франц Миттельхейтер был смуглый, с удивительно красивым лицом и так великолепно смотрелся в блестящем мундире, сшитом для этого шоу, что Лейла чувствовала, что никто в зале не поверит, что Веселая Мэй может влюбиться в кого-то другого из их полка. При этом австриец чувствовал себя очень несчастным и с первого дня насмерть поругался с Лестером Гилбертом.
Импресарио сказал австрийцу, что в афише он будет называться Френк Миттен. Это стало причиной первого скандала. Затем Франца отправили па уроки дикции, потому что Лестер Гилберт считал, что его немецкий акцент слишком заметен для английского уха. Это привело к скандалу номер два. Но главным яблоком раздора между ними стал голос Франца Миттельхейтера. У него был слишком хороший голос в сравнении с остальной труппой. Настоящий тенор, он в дуэтах заглушал пронзительное пение Аделины Тейт, а свои соло превращал в арии, которые исполнял с такой страстью, что примитивность диалогов сразу становилась очевидной. Просьба петь потише и сделать исполнение более непринужденным была последней каплей для человека, воспитанного на венской оперетте.
Однажды, после трудной репетиции, Лейла увидела, что настал подходящий момент. Австриец, расстроенный и чувствующий себя в труппе чужим, после окончания репетиции остался на сцене, чтобы утешить себя игрой на пианино, такой же искусной, как и его пение. Лейла стояла в кулисах и слушала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122