Они предполагали тогда поселиться вдвоем в отеле, в котором, благодаря заботам Олимпио, Долорес жила теперь. Все скорби и горести, казалось, миновали.
Но в это время случилось печальное событие, отдалившее их свадьбу; Олимпио не мог праздновать свои лучшие минуты в жизни, когда Клода постигла страшная скорбь — смерть маркизы; ее сумасшествие прогрессировало, и ни самоотверженный уход Марион, ни появление Долорес, не могли разогнать мучительных видений и картин, угнетавших Адель…
Маркиз стоял и молился перед телом покойной жены, избавившейся наконец от своих мучений; она жестокими страданиями искупила измену своей любви; но Бог оказал ей Свою милость и перед смертью, когда уже все ее силы были истощены, послал минуту, в которую она узнала Клода и успела проститься с ним.
Сердечная рана, нанесенная этой минутой маркизу, не могла никогда исцелиться. Его душе, высокой и ясной, была нанесена такая рана, что едва ли для нее было возможно счастье.
— Адель, — сказал он нежно, когда маркиза тоскливо протянула к нему руки, готовясь переселиться в вечность, — Адель, ты уходишь от меня; да будет забыто и прощено все прошлое. Ты переходишь в вечное блаженство, а я остаюсь здесь!
— Мы увидимся… вот… вот… меня озаряет чудный свет… я слышу звуки… Прощай… не произноси больше моего имени… Ты последуешь за мной… и тогда…
Адель смолкла, еще раз поднялась ее грудь, еще один глубокий вздох слетел с уст, и на ее лице отразилось то блаженство, которое она видела перед собой.
Клод встал на колени возле покойницы, — все было прощено!
Грешница избавилась от упреков и мучений совести, она унеслась в вечность, и он молился за ее душу…
Марион тоже преклонила колени; вечернее солнце осветило маленькую комнату, и последние красноватые лучи его упали на покойницу и на Клода, который поднялся со спокойным, задумчивым видом; ни одна черта его благородного лица не обнаруживала глубокого, несказанного горя; с верой и твердостью переносил он эту потерю, хотя его сердце было полно скорби, которая его более не покидала.
В тот день, когда Клод и Камерата похоронили маркизу, они совершили еще одно дело — отвезли бедную, оставленную Марион в дом одной вдовы, которая обещала о ней заботиться. Не сказав ни слова Марион, они отдали старухе сумму, которая обеспечивала девушку на всю ее жизнь.
Вскоре за тем обстоятельства призвали маркиза Монтолона к делу. Он, казалось, хотел забыть свое горе среди военных тревог и спрашивал своих друзей, желают ли они участвовать в разгоравшейся в то время войне с Россией. Камерата, разумеется, не мог встать в ряды войска под своим именем, он назвал себя Октавием, и никто не предполагал, кто скрывается под этим именем. Камерата с радостью шел на войну. Сражаться рядом с Олимпио и Клодом было его заветным желанием, и кто бы мог предполагать, что волонтер Октавий и умерший принц, которого Наполеон и Морни считали устраненным, одно и то же лицо!
Когда Олимпио пришел к Долорес, чтобы сообщить ей о новой разлуке, она грустно взглянула на него.
— Ободрись, моя бесценная, — сказал Олимпио. — Я вернусь, и мы всегда будем вместе! Не огорчайся этой короткой разлукой — мы снова увидимся…
— Нет, нет, Олимпио! Внутренний голос говорит мне, что эта разлука будет иметь тяжелые последствия.
— Предчувствия! Кто, подобно тебе, уповает на Бога, тот не должен бояться предчувствий!
— Ах, дядя Олимпио! — вскричал Хуан. — Вы, конечно, с маркизом отправляетесь на войну…
Олимпио посмотрел на двенадцатилетнего мальчика, глаза которого блестели и лицо сияло.
— Останься, не уезжай в чужие страны, не оставляй меня одну! — просила Долорес, ломая руки. — Я чувствую, что мы больше не увидимся.
— Ты наводишь страх и на меня, Долорес, чтобы обезоружить меня; если бы я знал, что более не увижу тебя, то, разумеется, не поехал бы.
— Останься, ты не вернешься!
— Но, тетя Долорес, дон Олимпио храбрый, сильный герой! Он победит неприятеля! — вскричал восторженно Хуан.
— Совершенно так, малютка! Как блестят твои глаза!
— О, возьми меня с собой, дядя Олимпио! Я буду исполнять ваши поручения!
Долорес озабоченно, а Олимпио с удовлетворением посмотрели на хорошенького, физически развитого мальчика.
— Оставь свой страх, — сказал Олимпио напуганной девушке. — Не беспокойся обо мне — я вернусь! Меня волнует только твое положение в мое отсутствие, но я оставлю Валентино охранять тебя; он верный слуга, который скорее позволит убить себя, нежели допустит, чтобы с тобой что-нибудь случилось! Зная, что он около тебя, я буду спокоен.
— А я поеду с вами, дядя Олимпио? — спросил Хуан. — Возьмите меня с собой! Вы всегда говорили, что я хорошо фехтую и стреляю, позвольте же мне это доказать! Я силен и с радостью перенесу любые трудности вместе с вами, вы никогда не увидите недовольного лица.
— Если я поеду, то возьму тебя с собой, — успокоил Олимпио пылкого мальчика, который пришел от этого в восторг и объявил, что теперь дядя связан словом.
Олимпио хотел уже уступить просьбе озабоченной Долорес и остаться, хотя это было ему тяжело; он не хотел огорчать свою возлюбленную. Прочтя на лице Олимпио его намерение, Долорес торжествовала, он уже сообщил свое решение друзьям, как вдруг явился к нему Олоцага.
Дипломат многозначительно улыбнулся, пожимая ему руку.
— Я пришел к вам с поручением от королевы.
— Как, дон Олоцага, королева Изабелла обращается к карлисту, доставившему когда-то ей немало хлопот?
— Она хочет доказать вам свою милость, Олимпио, свое доверие, почтить вас, ибо ценит вашу храбрость и высокие нравственные качества.
— Говорите, Олоцага, в чем состоит поручение?
— Ее величество решила послать на войну, которая начнется на следующей неделе, некоторых лучших офицеров и назначила для этого генерала Прима и дона Олимпио Агуадо!
— Это удивляет меня, дон Олоцага! — вскричал Олимпио. — Я не ожидал…
— Вручаю вам генеральский патент и письмо, в котором отдается должное вашей храбрости.
Олоцага передал ему бумаги.
— Благодарю вас, благородный дон, и прошу передать королеве, что я повинуюсь ее приказанию и употреблю все силы, чтобы быть достойным генеральской шпаги. Маркиз и… — Олимпио едва было не назвал принца Камерата, но вовремя остановился, — маркиз и сын умершего Филиппе Буонавита отправятся со мной. Еще раз воскреснет прошлое, а потом я обзаведусь домиком, дон Олоцага, и буду покоиться в объятиях любви!
Дипломат улыбнулся.
— После долгого отдыха, Олимпио, люди вашего типа, привыкшие к военной жизни, не связывают себя так легко брачными узами; они более любят железные латы. Вы качаете головой, знаю, что ваше сердце пленено, и могу только похвалить ваш вкус; сеньора прекрасна, благородна и умна…
— Я буду счастлив, имея такую жену, — ответил Олимпио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Но в это время случилось печальное событие, отдалившее их свадьбу; Олимпио не мог праздновать свои лучшие минуты в жизни, когда Клода постигла страшная скорбь — смерть маркизы; ее сумасшествие прогрессировало, и ни самоотверженный уход Марион, ни появление Долорес, не могли разогнать мучительных видений и картин, угнетавших Адель…
Маркиз стоял и молился перед телом покойной жены, избавившейся наконец от своих мучений; она жестокими страданиями искупила измену своей любви; но Бог оказал ей Свою милость и перед смертью, когда уже все ее силы были истощены, послал минуту, в которую она узнала Клода и успела проститься с ним.
Сердечная рана, нанесенная этой минутой маркизу, не могла никогда исцелиться. Его душе, высокой и ясной, была нанесена такая рана, что едва ли для нее было возможно счастье.
— Адель, — сказал он нежно, когда маркиза тоскливо протянула к нему руки, готовясь переселиться в вечность, — Адель, ты уходишь от меня; да будет забыто и прощено все прошлое. Ты переходишь в вечное блаженство, а я остаюсь здесь!
— Мы увидимся… вот… вот… меня озаряет чудный свет… я слышу звуки… Прощай… не произноси больше моего имени… Ты последуешь за мной… и тогда…
Адель смолкла, еще раз поднялась ее грудь, еще один глубокий вздох слетел с уст, и на ее лице отразилось то блаженство, которое она видела перед собой.
Клод встал на колени возле покойницы, — все было прощено!
Грешница избавилась от упреков и мучений совести, она унеслась в вечность, и он молился за ее душу…
Марион тоже преклонила колени; вечернее солнце осветило маленькую комнату, и последние красноватые лучи его упали на покойницу и на Клода, который поднялся со спокойным, задумчивым видом; ни одна черта его благородного лица не обнаруживала глубокого, несказанного горя; с верой и твердостью переносил он эту потерю, хотя его сердце было полно скорби, которая его более не покидала.
В тот день, когда Клод и Камерата похоронили маркизу, они совершили еще одно дело — отвезли бедную, оставленную Марион в дом одной вдовы, которая обещала о ней заботиться. Не сказав ни слова Марион, они отдали старухе сумму, которая обеспечивала девушку на всю ее жизнь.
Вскоре за тем обстоятельства призвали маркиза Монтолона к делу. Он, казалось, хотел забыть свое горе среди военных тревог и спрашивал своих друзей, желают ли они участвовать в разгоравшейся в то время войне с Россией. Камерата, разумеется, не мог встать в ряды войска под своим именем, он назвал себя Октавием, и никто не предполагал, кто скрывается под этим именем. Камерата с радостью шел на войну. Сражаться рядом с Олимпио и Клодом было его заветным желанием, и кто бы мог предполагать, что волонтер Октавий и умерший принц, которого Наполеон и Морни считали устраненным, одно и то же лицо!
Когда Олимпио пришел к Долорес, чтобы сообщить ей о новой разлуке, она грустно взглянула на него.
— Ободрись, моя бесценная, — сказал Олимпио. — Я вернусь, и мы всегда будем вместе! Не огорчайся этой короткой разлукой — мы снова увидимся…
— Нет, нет, Олимпио! Внутренний голос говорит мне, что эта разлука будет иметь тяжелые последствия.
— Предчувствия! Кто, подобно тебе, уповает на Бога, тот не должен бояться предчувствий!
— Ах, дядя Олимпио! — вскричал Хуан. — Вы, конечно, с маркизом отправляетесь на войну…
Олимпио посмотрел на двенадцатилетнего мальчика, глаза которого блестели и лицо сияло.
— Останься, не уезжай в чужие страны, не оставляй меня одну! — просила Долорес, ломая руки. — Я чувствую, что мы больше не увидимся.
— Ты наводишь страх и на меня, Долорес, чтобы обезоружить меня; если бы я знал, что более не увижу тебя, то, разумеется, не поехал бы.
— Останься, ты не вернешься!
— Но, тетя Долорес, дон Олимпио храбрый, сильный герой! Он победит неприятеля! — вскричал восторженно Хуан.
— Совершенно так, малютка! Как блестят твои глаза!
— О, возьми меня с собой, дядя Олимпио! Я буду исполнять ваши поручения!
Долорес озабоченно, а Олимпио с удовлетворением посмотрели на хорошенького, физически развитого мальчика.
— Оставь свой страх, — сказал Олимпио напуганной девушке. — Не беспокойся обо мне — я вернусь! Меня волнует только твое положение в мое отсутствие, но я оставлю Валентино охранять тебя; он верный слуга, который скорее позволит убить себя, нежели допустит, чтобы с тобой что-нибудь случилось! Зная, что он около тебя, я буду спокоен.
— А я поеду с вами, дядя Олимпио? — спросил Хуан. — Возьмите меня с собой! Вы всегда говорили, что я хорошо фехтую и стреляю, позвольте же мне это доказать! Я силен и с радостью перенесу любые трудности вместе с вами, вы никогда не увидите недовольного лица.
— Если я поеду, то возьму тебя с собой, — успокоил Олимпио пылкого мальчика, который пришел от этого в восторг и объявил, что теперь дядя связан словом.
Олимпио хотел уже уступить просьбе озабоченной Долорес и остаться, хотя это было ему тяжело; он не хотел огорчать свою возлюбленную. Прочтя на лице Олимпио его намерение, Долорес торжествовала, он уже сообщил свое решение друзьям, как вдруг явился к нему Олоцага.
Дипломат многозначительно улыбнулся, пожимая ему руку.
— Я пришел к вам с поручением от королевы.
— Как, дон Олоцага, королева Изабелла обращается к карлисту, доставившему когда-то ей немало хлопот?
— Она хочет доказать вам свою милость, Олимпио, свое доверие, почтить вас, ибо ценит вашу храбрость и высокие нравственные качества.
— Говорите, Олоцага, в чем состоит поручение?
— Ее величество решила послать на войну, которая начнется на следующей неделе, некоторых лучших офицеров и назначила для этого генерала Прима и дона Олимпио Агуадо!
— Это удивляет меня, дон Олоцага! — вскричал Олимпио. — Я не ожидал…
— Вручаю вам генеральский патент и письмо, в котором отдается должное вашей храбрости.
Олоцага передал ему бумаги.
— Благодарю вас, благородный дон, и прошу передать королеве, что я повинуюсь ее приказанию и употреблю все силы, чтобы быть достойным генеральской шпаги. Маркиз и… — Олимпио едва было не назвал принца Камерата, но вовремя остановился, — маркиз и сын умершего Филиппе Буонавита отправятся со мной. Еще раз воскреснет прошлое, а потом я обзаведусь домиком, дон Олоцага, и буду покоиться в объятиях любви!
Дипломат улыбнулся.
— После долгого отдыха, Олимпио, люди вашего типа, привыкшие к военной жизни, не связывают себя так легко брачными узами; они более любят железные латы. Вы качаете головой, знаю, что ваше сердце пленено, и могу только похвалить ваш вкус; сеньора прекрасна, благородна и умна…
— Я буду счастлив, имея такую жену, — ответил Олимпио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145