Пробыть три дня на обломках!
Трудно передаваемое чувство удовлетворения и счастья наполнило души беглецов, когда они успокоились после трехдневных нестерпимых пыток. Минуту спустя они спали как убитые, и старый морской волк был прав, сказав, что организм их необыкновенно силен и крепок.
Беглецы постоянно испытывали чувство голода, но осторожный капитан не позволил им удовлетворить его разом; он ограничился только тем, что давал им по нескольку глотков вина и небольшое количество пищи; благодаря умеренности, силы новоприбывших быстро восстановились, и уже на третий день они, хотя и были немного бледны, но совершенно довольны и счастливы.
Когда пароход благополучно прибыл в Кадикс, Хуан и Камерата, поблагодарив еще раз капитана, простились с ним. Честный моряк отказался от денег, которые принц одолжил у одного из банкиров Кадикса.
— Нет, — отвечал он, — или вы хотите оскорбить меня, господа?
Это такая ничтожная услуга с моей стороны. Но советую вам быть в другой раз осторожнее, потому что корабль мой не всегда будет у вас под руками!
Он крепко пожал руки друзьям, пожелав им всего хорошего.
Через несколько дней Хуан и Камерата отправились в Мадрид, а потом во Францию. Но это путешествие представляло затруднения, потому что у них не было с собой паспортов. Перебравшись через границу, они медленно и осторожно продвигались по направлению к Парижу.
Близость французской столицы возбудила в них странные чувства. Хуан радовался не только тому, что спас принца, но и скорому свиданию с маркизом и доном Олимпио. Камерата был угрюм и молчалив; он хотел явиться к Евгении, но ни одним словом не намекнул об этом Хуану.
Они благополучно достигли Парижа. Добравшись до отеля Монтолона, они узнали обо всем случившемся. Валентино с беспокойством рассказал им о том, что произошло в соборе Богоматери и прибавил, что оба друга заключены в Консьержери.
Тогда Камерата утвердился в своем решении. Черты лица его приняли мрачное, угрожающее выражение; он не высказал своих планов, но позаботился только о том, чтобы Хуан поселился в испанском посланническом отеле на улице д'Орсей, № 25, пока сам искал квартиру, в которой был бы в безопасности от преследований тайных агентов.
Хуан познакомился с молодым графом Рамиро Теба, и вскоре между юношами завязалась дружба, искренность которой росла с каждым днем. Оба они были молоды, восприимчивы к любви и дружбе, поэтому союз их становился все теснее и неразрывнее. Олоцага был доволен этой дружбой, так как полюбил Хуана и старался быть ему полезным.
В испанский отель не доходило ни одной вести о Камерата; он в уединении разрабатывал свои планы, дав себе слово не доверять их никому до тех пор, пока они не осуществятся. Хотя Хуан и подружился с Рамиро, но неизвестность о судьбе принца, которого он напрасно разыскивал, сильно его беспокоила. Он не подозревал о замыслах Камерата и продолжал свои тайные поиски, не имевшие однако успеха.
Принц исчез без следа, и сердце Хуана наполнилось грустью, которую с ним разделял Рамиро.
На другой день после идиллии в Фонтенбло Олоцага решился открыть своему сыну Рамиро тайну его рождения. Он считал своим долгом сказать все юноше, который только знал, что Олоцага его отец, но не знал, кто была его мать. Ему не нравилось, что французский двор и особенно Евгения оказывали Рамиро подчеркнутое расположение — всю свою жизнь Евгения искренне любила только одного человека — Рамиро Теба. Она не только позволяла ему быть с ней и целовать ее руку, но даже, пользуясь благовидным предлогом, сделала ему подарок, вызвавший множество толков при дворе.
Недалеко от Мадрида находились развалины Теба, окруженные громадным лесом и полями. Здесь жил один из предков Евгении, впавший в немилость короля, вследствие чего был срыт и его замок; только груда камней обозначала то место, где некогда возвышались зубчатые стены замка.
По приказанию Евгении на этом месте построили новый замок, развели парк, и все это перешло во владение молодого испанского офицера.
Олоцага более не хотел скрывать от сына, кто была его мать, и однажды поздно вечером, когда они вдвоем сидели в салоне отеля, он открыл ему все прошлое; это было тяжело для него, но иначе поступить он не мог.
Это был его долг по отношению к сыну, который бесконечно любил его и ни разу не спросил о матери, заметив, что подобный вопрос вызывает у отца самые горькие воспоминания.
Олоцага горячо любил Евгению, бывшую в то время наперсницей испанской королевы Изабеллы. Он надеялся тогда обладать ею вечно, тем более, что полагал, будто и Евгения разделяла его пламенную любовь.
— В то время я еще не посвятил себя дипломатии и был наставником молодой королевы, — рассказывал Олоцага, — и потому часто виделся с придворными дамами, из которых Евгения Монтихо произвела на меня сильное впечатление. Она была также молода и, казалось, разделяла мою симпатию. Это было чудное, незабвенное время, озаренное первыми лучами любви, которая так наполняла мое сердце, что я не думал ни о ком, кроме графини!
Как бы случайно, мы часто оставались наедине и однажды высказали друг другу свои чувства; сердца наши были полны южной страсти, и в минуту неги и наслаждения мы позабыли все земное!
Это было в Аранхуесском парке, где мы однажды разговаривали поздно вечером. Мы вошли в одну из тех благоухающих беседок, где забывается внешний мир, слышится только пение соловья да слабый шелест деревьев, освещенных трепетными лучами месяца. Я должен был признаться ей в любви, должен был знать, согласна ли она принадлежать мне навеки; встав на колени, я привлек ее к себе и, обвив дрожащими руками, чувствовал, что любим, что она отвечает на мои поцелуи; нега и блаженство охватили меня; позабыв весь мир, мы отдались наслаждению.
Я не предчувствовал, что эта минута блаженства принесет нам разлуку; напротив, я был уверен, что мы никогда не расстанемся.
Мать Евгении резко отказала мне и старалась воспрепятствовать нашим дальнейшим свиданиям. Я не был подходящим женихом для ее дочери, потому что не обладал высокими, титулами; она мечтала выдать ее за герцога или за принца! Я не достиг тогда еще той высоты, на которой нахожусь теперь, не был еще влиятельным лицом и министром.
Графиня Монтихо вскоре уехала, — около этого времени родился ты.
Первые годы жизни ты пробыл под присмотром одной дамы; я же старался заглушить несчастную любовь волнениями бурной военной жизни.
Через несколько лет в развалинах Теба Евгения передала мне тебя, — мне и теперь еще слышатся слова, произнесенные ею при разлуке.
«Мы должны расстаться, — сказала она дрожащим голосом, — дороги наши разошлись».
«И ты в состоянии забыть прошлое, изменить данной клятве?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Трудно передаваемое чувство удовлетворения и счастья наполнило души беглецов, когда они успокоились после трехдневных нестерпимых пыток. Минуту спустя они спали как убитые, и старый морской волк был прав, сказав, что организм их необыкновенно силен и крепок.
Беглецы постоянно испытывали чувство голода, но осторожный капитан не позволил им удовлетворить его разом; он ограничился только тем, что давал им по нескольку глотков вина и небольшое количество пищи; благодаря умеренности, силы новоприбывших быстро восстановились, и уже на третий день они, хотя и были немного бледны, но совершенно довольны и счастливы.
Когда пароход благополучно прибыл в Кадикс, Хуан и Камерата, поблагодарив еще раз капитана, простились с ним. Честный моряк отказался от денег, которые принц одолжил у одного из банкиров Кадикса.
— Нет, — отвечал он, — или вы хотите оскорбить меня, господа?
Это такая ничтожная услуга с моей стороны. Но советую вам быть в другой раз осторожнее, потому что корабль мой не всегда будет у вас под руками!
Он крепко пожал руки друзьям, пожелав им всего хорошего.
Через несколько дней Хуан и Камерата отправились в Мадрид, а потом во Францию. Но это путешествие представляло затруднения, потому что у них не было с собой паспортов. Перебравшись через границу, они медленно и осторожно продвигались по направлению к Парижу.
Близость французской столицы возбудила в них странные чувства. Хуан радовался не только тому, что спас принца, но и скорому свиданию с маркизом и доном Олимпио. Камерата был угрюм и молчалив; он хотел явиться к Евгении, но ни одним словом не намекнул об этом Хуану.
Они благополучно достигли Парижа. Добравшись до отеля Монтолона, они узнали обо всем случившемся. Валентино с беспокойством рассказал им о том, что произошло в соборе Богоматери и прибавил, что оба друга заключены в Консьержери.
Тогда Камерата утвердился в своем решении. Черты лица его приняли мрачное, угрожающее выражение; он не высказал своих планов, но позаботился только о том, чтобы Хуан поселился в испанском посланническом отеле на улице д'Орсей, № 25, пока сам искал квартиру, в которой был бы в безопасности от преследований тайных агентов.
Хуан познакомился с молодым графом Рамиро Теба, и вскоре между юношами завязалась дружба, искренность которой росла с каждым днем. Оба они были молоды, восприимчивы к любви и дружбе, поэтому союз их становился все теснее и неразрывнее. Олоцага был доволен этой дружбой, так как полюбил Хуана и старался быть ему полезным.
В испанский отель не доходило ни одной вести о Камерата; он в уединении разрабатывал свои планы, дав себе слово не доверять их никому до тех пор, пока они не осуществятся. Хотя Хуан и подружился с Рамиро, но неизвестность о судьбе принца, которого он напрасно разыскивал, сильно его беспокоила. Он не подозревал о замыслах Камерата и продолжал свои тайные поиски, не имевшие однако успеха.
Принц исчез без следа, и сердце Хуана наполнилось грустью, которую с ним разделял Рамиро.
На другой день после идиллии в Фонтенбло Олоцага решился открыть своему сыну Рамиро тайну его рождения. Он считал своим долгом сказать все юноше, который только знал, что Олоцага его отец, но не знал, кто была его мать. Ему не нравилось, что французский двор и особенно Евгения оказывали Рамиро подчеркнутое расположение — всю свою жизнь Евгения искренне любила только одного человека — Рамиро Теба. Она не только позволяла ему быть с ней и целовать ее руку, но даже, пользуясь благовидным предлогом, сделала ему подарок, вызвавший множество толков при дворе.
Недалеко от Мадрида находились развалины Теба, окруженные громадным лесом и полями. Здесь жил один из предков Евгении, впавший в немилость короля, вследствие чего был срыт и его замок; только груда камней обозначала то место, где некогда возвышались зубчатые стены замка.
По приказанию Евгении на этом месте построили новый замок, развели парк, и все это перешло во владение молодого испанского офицера.
Олоцага более не хотел скрывать от сына, кто была его мать, и однажды поздно вечером, когда они вдвоем сидели в салоне отеля, он открыл ему все прошлое; это было тяжело для него, но иначе поступить он не мог.
Это был его долг по отношению к сыну, который бесконечно любил его и ни разу не спросил о матери, заметив, что подобный вопрос вызывает у отца самые горькие воспоминания.
Олоцага горячо любил Евгению, бывшую в то время наперсницей испанской королевы Изабеллы. Он надеялся тогда обладать ею вечно, тем более, что полагал, будто и Евгения разделяла его пламенную любовь.
— В то время я еще не посвятил себя дипломатии и был наставником молодой королевы, — рассказывал Олоцага, — и потому часто виделся с придворными дамами, из которых Евгения Монтихо произвела на меня сильное впечатление. Она была также молода и, казалось, разделяла мою симпатию. Это было чудное, незабвенное время, озаренное первыми лучами любви, которая так наполняла мое сердце, что я не думал ни о ком, кроме графини!
Как бы случайно, мы часто оставались наедине и однажды высказали друг другу свои чувства; сердца наши были полны южной страсти, и в минуту неги и наслаждения мы позабыли все земное!
Это было в Аранхуесском парке, где мы однажды разговаривали поздно вечером. Мы вошли в одну из тех благоухающих беседок, где забывается внешний мир, слышится только пение соловья да слабый шелест деревьев, освещенных трепетными лучами месяца. Я должен был признаться ей в любви, должен был знать, согласна ли она принадлежать мне навеки; встав на колени, я привлек ее к себе и, обвив дрожащими руками, чувствовал, что любим, что она отвечает на мои поцелуи; нега и блаженство охватили меня; позабыв весь мир, мы отдались наслаждению.
Я не предчувствовал, что эта минута блаженства принесет нам разлуку; напротив, я был уверен, что мы никогда не расстанемся.
Мать Евгении резко отказала мне и старалась воспрепятствовать нашим дальнейшим свиданиям. Я не был подходящим женихом для ее дочери, потому что не обладал высокими, титулами; она мечтала выдать ее за герцога или за принца! Я не достиг тогда еще той высоты, на которой нахожусь теперь, не был еще влиятельным лицом и министром.
Графиня Монтихо вскоре уехала, — около этого времени родился ты.
Первые годы жизни ты пробыл под присмотром одной дамы; я же старался заглушить несчастную любовь волнениями бурной военной жизни.
Через несколько лет в развалинах Теба Евгения передала мне тебя, — мне и теперь еще слышатся слова, произнесенные ею при разлуке.
«Мы должны расстаться, — сказала она дрожащим голосом, — дороги наши разошлись».
«И ты в состоянии забыть прошлое, изменить данной клятве?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145